1185 год, Италия

      Люди боялись смотреть на Франца, точно могли неосторожным взглядом привлечь беду, но он изучал их неотрывно.

      Дети оставляли больных родителей, что не могли даже встать с кровати. Родители оставляли детей, неспособных позаботиться о себе. Еще недавно жених клялся молодой невесте в вечной любви — а теперь бросил ее одну в доме, когда на ее коже показались первые черные язвы, и больше о ней не справлялся.

      Вот настоящее человеческое обличье. Людишки умудряются даже свое потомство заразить невежеством, безжалостностью и трусостью. Дочерей, никому еще не причинивших зла, продают богатым старикам, как коров. Сыновей, у которых едва-едва пробились усы, отправляют на войну — смотреть на смерть и отбирать жизнь.

      Внутри вскипала ярость, черная и тихая. Франц не смог бы сблизиться с ними, даже если бы захотел: вздумай он кому-нибудь пылко рассказать о своих исследованиях, от него бы отпрянули, как от чумного. А раз нельзя выказывать искренность, в чем смысл?

      Он никогда здесь и не был своим, хотя, чуть смуглый и с черными вихрами, внешне ничуть не отличался от уроженцев Италии. Кое-кто, особенно женщины и те, кто приходил к нему за лечением, посматривал на него с любопытством, но в кругу себе подобных они наверняка поливали его грязью. За молчаливость. За то, что живет особняком. За невысокий рост, в конце концов. К счастью, Франц нашел способ от них отгородиться, сделать так, чтобы ни одна живая душа не приближалась к нему добровольно.

      Сквозь плотную ткань дышалось тяжело, а стекла в глазницах маски запотевали, но он давно уже привык, как привык к ненавидящим взглядам, проклятьям, смертям. Чуму не вылечить. Они многого не знают о человеческом теле и том, что с ним случается из-за болезни. Все, что Франц на самом деле мог — поить больных маковым молоком, чтобы хоть немного облегчить их страдания.

      А потом — сжигать их дома и их самих в попытке сдержать заразу.

      Жизнь Франца всегда тесно переплеталась со смертью, с тех самых пор, как морские воды вынесли его на берег Италии вместе с обломками судна и безнадежно изувеченными трупами. В тот день он лишился родителей, а прожитые годы изгладили память, как волны камень, вытерев видения родины, имя его рода и даже лица матери и отца.

      На место потерь приходили знания.

      Может, именно потому от вида церквей и храмов в груди растекался холод. Среди фресок и лепнины, среди добродетелей и благочестия рыскали псы Господни, что только и рады вцепиться кому-нибудь в глотку. Франц видел несколько показательных сожжений — ученых и алхимиков, а ночами сны тревожили темные подземелья, жесткие кресла с кандалами на подлокотниках, ржавые цепи под потолком и раскаленная сталь.

      Он никогда не бывал в этих подземельях наяву.

      Пугала не смерть. Не пытки, призванные вытянуть признание в ереси. Хуже всего забвение. Вот он был — и вот его не станет, бесследно исчезнет, не успев достигнуть предела. А теперь и эта чума…

      Век человека рано или поздно приходит.

      Горожане шептались ему в спину. Франц жег их дома и вещи, когда не оставалось и шанса на исцеление. Распоряжался вывозить трупы их близких за городские стены и там предавать огню. Лечил их средствами, которые не помогали. Держался особняком, и оттого рождались… слухи. Нелепые домыслы.

      День за днем. Раз за разом.

      — Вот, — произнес Франц, вливая лекарство в рот ребенку. — Давайте это ему трижды в день, и все будет хорошо.

      Мать семейства залилась слезами, а отец еще долго рассыпался перед ним в благодарностях. Его слова, словно осенние листья по ветру, пролетали мимо Франца, даже кошель с монетами оттягивал пояс лишь едва ощутимо. Что ребенок, что женщина, что мужчина, что скотина — все одно. Лечил ли он лихорадку у сына торговца или обрабатывал язвы у коровы на ферме, одинаково не чувствовал ничего.

      Век человека рано или поздно приходит.

      Век знаний значительно длиннее.

***

      Франц затворил дверь своего дома и позволил глазам привыкнуть к полумраку. У стен проступили очертания вещей: стеллажи, заваленные книгами, свитками, склянками и мешочками с порошками, кровать с соломенным тюком сверху, грубо сколоченные стол и стулья. Он не нуждался в излишках, хотя порой душу глодала досада.

      Солнце давно уже скрылось за верхушками деревьев. Невольно в памяти всколыхнулся единственный оставшийся от родины образ — горы, поросшие синим маревом сосен. Франц опустился на кровать, вытянулся и закрыл глаза.

      «Отдыхай. Снова выдался нелегкий день, да?»

      Он резко распахнул глаза и вцепился пальцами в соломенный тюк. Проклятье. Снова. Если верить трудам ученых, он безумен. Если верить словам священников — одержим.

      Если верить самому себе — этот чужеродный голос поможет достичь цели.

      Вздох сорвался с пересохших губ. Франц судорожно сглотнул и зарылся лицом в подушку. Кто угодно на его месте начал бы лихорадочно молиться. Может, и правда?..

      «Брось, ты же не веришь в Бога. Здесь только ты и я. Можешь быть тем, кто ты есть».

      Демон… если это демон, конечно же… знает его потаенные мысли? Хотя чему удивляться? Несмотря ни на что, сердце билось ровно и спокойно. Его ведь это все не пугало, даже не волновало, но он так долго притворялся при свете дня, что, даже оставшись наедине с собой, не мог сразу же сбросить маску.

      — Чего ты хочешь от меня?.. — прошептал Франц едва различимо, чтобы не услышали ни ветер, ни деревья за окном: каким-то образом у всех потаенных ритуалов всегда оказывались непрошеные свидетели.

      «Помочь тебе. Я знаю, что ты все эти годы искал способ обрести бессмертие».

      Изо рта вырвалось восклицание, разрубившее тишину в черноте хлипкого дома. Франц вскочил с кровати, вцепился пальцами в вихры.

      — Ты все видел?! Знаешь, чего не хватает?

      Неужели демон подскажет, где в безупречном рецепте закралась ошибка? Даже если Франц отдаст взамен свою бессмертную душу, так будет лучше, чем годами прозябать в страхе перед болью, смертью и забвением!

      Он босиком несся по каменным ступеням в свою лабораторию, а в голове разливался чужой мягкий смешок.

      «Ты все верно подобрал. Досконально изучил свойства каждого компонента. Ты ведь настоящий алхимик, не то что эти ярмарочные выскочки, не так ли? И своего учителя ты тоже давно превзошел — ему и другим его ученикам никогда не хватало упорства и дерзости. Да и таланта, честно говоря».

      Франц остановился, глотая сыроватый, наполненный ароматами трав и металлов воздух подвала. Чиркнул огнивом, зажигая свечи на столе и полках. Кровь бурлила, но рассудительность вытесняла волнение, и эмоции отступали перед хладнокровием, как всегда. Он взглянул на мутную жидкость в перегонном кубе и бросил в пустоту:

      — Что ты такое и почему собираешься мне помочь?

      «Я дух. Можешь называть меня так, потому что мое имя будет для тебя слишком сложным. Я хочу увидеть, как человек раздвигает границы возможного, поэтому помогаю тебе».

      Ну да, ну да. Наверное, считает, что без его помощи «человек» не способен ни на что.

      Франц коснулся фляг с веществами кончиками пальцев и опустил руку. Разве он не надеялся проложить себе путь к бессмертию самостоятельно? Разве не собирался выйти за пределы человеческой сущности с помощью собственных знаний?

      К тому же, этот эликсир должен не только принести бессмертие. Он должен дать возможность перейти в иную форму.

      Более совершенную.

      — Нет, — бросил Франц, растягивая слово, и его обдало болезненным удовольствием. — Мне не нужна твоя помощь, дух.

      «Возможно, ты и сам найдешь ответ рано или поздно, но разве у тебя есть время? Разве ты не чувствуешь пристальное внимание священников? Они могут убить тебя до того, как ты раскроешь секрет бессмертия».

      Франц долго молчал, но наконец произнес, хлестко и уверенно:

      — Может быть… дух. Говорят, от судьбы не уйти. Сколько, по-твоему, людей казнили за то, что они всего-то лечили простуду травами? Я не удачливее многих.

      «И ты правда смиришься с этим?»

      Он хмыкнул и взмахнул рукой, будто отгоняя видение. Здесь, среди алхимического оборудования, он на своем месте. Никакой суеты, никакой надобности скрывать истинные мысли. Никто ни в чем его не обвинял, не косился злобно, не отвлекал окриками.

      Большинство людей никогда не понимали величия науки и истинного знания — когда Франц обретет бессмертие, то зальет кровью их города. Вот только это будет без помощи посторонних.

***

      Грохот вырвал его из сна. Франц сел на кровати, непонимающе морщась. Грохот повторился, да так, что задребезжала дверь.

      Сердце пронзила игла. За ним пришли. За ним все же пришли.

      Он медленно спустил ноги на пол. Так же медленно поднялся. Можно и не открывать, вот только они все равно возьмут свое. Здесь. Или позже — на ярмарочной площади, у очередного сожженного дома, в хлеву среди больных животных.

      Сейчас.

      Франц вытащил из шкафа камзол, рубашку и брюки, а одевшись, натянул на ноги задубевшие сапоги. Он не позволит инквизиторам выволочь его наружу в ночной сорочке, не позволит делать вид, что они здесь властители. Им не свойственно чистосердечное милосердие. Хуже того, под маской своего милосердия они скрывают страсть к чужим страданиям, а если пыток и мучительной смерти не избежать — не стоит и пресмыкаться.

      Он отворил дверь, когда один из солдат поднял руку, чтобы постучать снова. Их было двое, и их лица вытянулись от удивления, когда они увидели его, полностью одетого и не выказывающего ни намека на страх. Легкая темная кольчуга и белые туники с красным крестом поверх. Как тривиально.

      Над ними разливалась густая, пронизанная звездами ночь.

      — Чего вам нужно в такой поздний час, господа? — в голосе прозвучал неприкрытый сарказм. Так или иначе, не стоило обвинять себя раньше времени.

      — Его Святейшество хочет видеть тебя, — бросил второй стражник, грубо хватая его за руку выше локтя. — Ты обвиняешься в проведении колдовских обрядов, осквернении умерших и ереси!

***

      Дом то показывался из-за деревьев, то исчезал за рядами черных стволов. Странное место, чтобы допрашивать еретика. Сначала, когда они зашли глубоко в лес, подумалось, что сейчас его убьют и зароют тут же, но нет. Инквизиция предпочитала другие методы. И все же — вот так, в небольшом деревянном доме, подальше от города? А как же их любовь к помпезным зрелищам?

      Его подвели к двери, что тут же распахнулась, будто хозяин в нетерпении изнывал в коридоре. На Франца взглянули темные ввалившиеся глаза. Дверь скользнула чуть дальше, открывая бледное лицо, короткие темные волосы, богатую, но помятую и засаленную одежду.

      Это же… Верховный Инквизитор.

      Франца втолкнули в коридор и захлопнули дверь. Он остался в полумраке и затхлой тишине один на один с Инквизитором.

      — Ты хороший лекарь? — спросил тот медленно и не глядя на него.

      — Хороший, Ваше Преосвященство, — ответил Франц, подумав. Не нужно себя принижать, и неважно, зачем его вызвали. Даже если после этих слов его убьют, сожгут на потеху толпе.

      — Тогда ты должен помочь моей дочери. А взамен… — едва уловимая дрожь в голосе, что привык отдавать приказы и выносить приговоры. Какая ирония. Теперь понятно, почему Инквизитор выглядит так, будто его лягнула лошадь и он три дня пролежал в пыльных кустах у дороги. — Я позволю тебе покинуть город и обосноваться в безопасном месте.

      Ну надо же, какое милосердие. Заставить бросить все: свой дом, лабораторию, трактаты и книги, даже те крохи, что Франц нажил, будучи лекарем и чумным доктором. Снова превратить его в изгнанника, чужого на чужой земле, единственного выжившего в кораблекрушении.

      Какое милосердие.

      — Я должен ее осмотреть, — отрезал Франц. Может, девчонка скоро умрет. Может, ее еще удалось бы вытащить. Он в любом случае не будет ей помогать, даже не попытается. Сделает так, что ей станет лучше — на вид, но через несколько дней, когда он уже будет далеко отсюда, болезнь вдруг возьмет над ней верх…

      Нет.

      В сознании всколыхнулся образ лаборатории. Перегонный куб, колбы и трубки. Тщательно рассортированные травы в мешочках. Токсичные вещества в закупоренных сосудах. Слитки металла возле небольшой плавильной печи. Книги в грубом книжном шкафу, который Франц собрал самостоятельно.

      У него отбирают жизнь, а он что, ничем на это не ответит?