Когда Питер проснулся, Уэйд уже что-то готовил, тихо ругаясь сам с собой. Паук не спешил вставать, он лениво следил за Уилсоном из-под прикрытых век. Весь свет в каморке был от печки. 

Питер видел часть лица наемника, видел, как тот хмурится и зло смотрит на невидимого собеседника. Так знакомо. В груди разлилось тепло, мягко наполняя Питера. 

А ведь тогда Питер был уверен, что для него все закончилось.

Боль и холод ослепили его. Он едва понимал, что идет. Все кричат, орут и проклинают его. Вся ненависть народа была на него одного, все они мечтали увидеть, как он будет в агонии сгорать. 

И был Норман Осборн. 

Норман Осборн, который вновь предлагал ему выбор. На мгновение, всего на жалкую секунду, Питеру захотелось принять его предложение. Захотелось оказаться в тепле, хотелось есть, хотелось спать, хотелось, чтобы боль прекратилась. И от этого Питера до сих пор душила ненависть, как же ему было мерзко от самого себя за эту жалкую слабость. 

Питер отвернулся от Осборна и посмотрел на костер, который приготовили для него. Акробат надеялся, что архидьякон поймет, что выбрали не его. 

Умирать совсем не хотелось. Но Питер был почти готов, только бы увидеть Уэйда. Паук стал судорожно осматривать толпу, но видел только перекошенные от ненависти рожи. 

Только позвольте ему увидеть Уэйда. Больше ничего не надо. И он умрет. Даже не пискнет. Только, молю, дайте в последний раз заглянуть в голубые глаза в которых Питер видел только любовь. А акробат не сомневался, что Уэйд пришел. 

Умирать вдруг оказалось не страшно. Страшнее было не увидеть перед смертью его.

Но Питеру на голову надели мешок. Норман Осборн сдержал свое обещание.

Питер слегка дернул головой, прогоняя наваждение. Кажется, после того, как на него надели мешок, он терял сознание. Сил больше не осталось. Мир потерял грань. Отвратительный запах, как будто в этом мешке уже кто-то умирал, тряпка во рту, крики и треск огня. Запахло гарью…

Питер резко сел, и боль безжалостно в отместку пронзила все тело. Боль была острее, чем вчера. Паук застонал. Перед глазами потемнело, Питер вцепился покалеченной рукой в подушку. Ошибка. Боль ослепительная, злая. 

— Тихо, Питти, тихо, — раздался рядом обеспокоенный голос Уэйда. 

— Все в порядке, — сквозь зубы процедил Питер. 

Акробат посмотрел в обеспокоенное лицо Уилсона, голубые глаза осматривали лицо Питера. Столько заботы было в этом взгляде, что мальчишка растерялся. Хотел привычно улыбнуться, но не получилось. 

Пока боль не утихла Уэйд, сидел рядом. 

— Ты чего так резко подскочил? — спросил Уилсон.

— Сон приснился.

— Какой?

— Где я на канате прыгаю.

Питер соврал, а Уэйд навряд ли ему поверил, но говорить ничего не стал.

— Смогу ли я снова выступать, Уэйд?

— Конечно сможешь. Почему нет? — очень уверенно ответил Уилсон. — Быстро поправишься, а там сам побежишь снова прыгать и кувыркаться. 

— Не уверен, что захочу после всего, что случилось.

— Захочешь. Скажу даже больше, это вернет тебя к жизни, лучше чем что-либо другое. Просто надо немного подождать.

Питер верил Уэйду. 

Они позавтракали. Питера снова заставили пить настойку Брюса, после нее горло успокоилось, правда клонило в сон. Паук и хотел бороться, но Уэйд ловко уложил его снова в кровать, а глаза сами собой закрылись. 

Сны были яркие, но абсолютно бессмысленные, незапоминающиеся. Там была боль. Точнее не сама боль, а страх боли. 

А когда Питер просыпался, Уэйд был рядом.