Тогда.
Осень красит лес в оттенки оранжевого. Жухлые листья плывут лёгким корабликами по речной глади, цепляются за высокие стебли камыша, затем врезаются в голые ноги Чана, утопающие в иле по лодыжку. Солнце, утреннее и холодное, золотит его кудри и сверкает в темных взрослых глазах. Он рыбачит, полностью сосредоточившись на крошечном белом поплавке, не видит никого и ничего. В небольшом туеске, привязанном к поясу, копошится наживка: дождевые черви и полудохлые слепни, а на берегу, среди примятой осоки бьют хвостами несколько пойманных рыбёшек. День сегодня неудачный: рыба то срывается с крючка, то съедает червя, а то и вовсе не показывается. Чан ходит вдоль берега туда-обратно, но без толку. Медленно и верно им овладевают раздражение и досада. Того улова, что есть сейчас, даже на навар собакам не хватит.
Последние несколько недель сделались выматывающими и невыносимыми. Отец проедает плешь с женитьбой: Соён уже давно в брачном возрасте – двадцать два года – а Чан всё никак не решится; родители Соён тоже не стоят в стороне, всё скулят, что с таким неторопливым женихом как Чан их дочь так и останется в девках. Сама Соён ещё на него не злится, но что-то подозревает. Он чувствует себя как между молотом и наковальней: с одной стороны обещание взять в жёны подругу детства, а с другой – Минхо. Чан не хочет его предавать.
Ко всему прочему, в городе таинственным образом пропадают куры и скот. Похоже на набеги диких хищников, и охотники даже подстрелили двух лисиц, однако священник Богван бьёт тревогу и пишет в столицу, уповая на помощь Верховной Церкви. Это вредительствуют демоны и, если всех их не выкурить, те совсем скоро возьмутся за людей. Богван хочет устроить рейд, выловить хотя бы одного волка и выпытать у него место, где гнездятся остальные. Отец Чана не теряет надежды переубедить сумасшедшего церковника – и он не один в своём желании! – однако Богван во всеуслышание объявил, что всякий, кто противится святой миссии Церкви, - есть дьявольский пособник; а наказания за подобное известно любому. Костёр.
Поплавок дёргается. Чан чувствует на конце крючка вес и тянет удочку на себя.
Из-под воды появляется рыбья голова. В то же мгновение нить цепляется за корягу и рвётся со звуком лопнувшей струны. Чан смотрит на удочку в своей руке – бесполезную ивовую ветвь – и чувствует, как накал гнева печёт ему лицо.
- Твою мать! Твою же мать! – он несколько раз бьёт испорченной удочкой по воде.
«Чан?».
Голос Минхо звучит неуверенно и осторожно. Сам он сидит поодаль среди оранжевых кустов – только морда выглядывает. Его запах – тонкий шлейф подснежника – Чан учуял давненько, но не подавал виду. У него сейчас нет настроения, и Минхо это знает, потому-то прячется.
- Я не хочу никого видеть, и я не ждал тебя сегодня. Лучше иди домой, займись своими волчьими делами. У меня нет времени на тебя.
«Чан, - волк с черной, со следами линьки, шерстью делает несколько шагов вперёд, - Можно я помогу тебе? Я сумею».
Чан ломает ивовую ветвь пополам.
- Нельзя! – Затем швыряет на берег, совсем рядом с Минхо, и тот отшатывается, - Я сказал: уходи.
Раздаётся тихий возмущенный рык – волчий оскал блестит желтизной зубов – затем чёрный зверь исчезает среди шуршащих осенних листьев. Чан запоздало понимает, что обидел его. А может это к лучшему? Минхо будет в большей безопасности, если отвернется от него. Прихвостни Богвана исподволь интересуются, с кем Чан проводит время в лесу. О молодом волке знает одна Соён. Отец лишь догадывается.
Чан убирает червей и редкий улов в плетеный мешок, намереваясь закончить жалкие потуги выловить хоть что-то. Стоит позже раздобыть новую упругую веточку, тонкая нить и снасти есть в охотничьем домике. Он чавкает промокшей обувкой вдоль берега, досадливо размышляя о том, что сегодняшняя кормёжка для отцовских псов будет жидковата.
Впереди кто-то громко плещется в воде. Русло здесь порожистое, а течение быстрое: медведи частенько выходят к подобным местам, чтобы глушить рыбу огромными лапами, особенно по осени.
Чан крадётся сквозь лысый подлесок. Неожиданно это оказывается не медведь.
Подобно серебряным стрелам настырная рыба выскакивает против течения, а Минхо ловит её пастью и перекусывает голову. Он делает это так ловко и быстро, что Чан не успевает считать хвосты. Заметив его, черный волк, лишь враждебно щурится, не переставая клацать зубами.
- Извини. Я не имел права срываться на тебе. Ты мне нужен, на самом деле и не заслужил грубого отношения. Покусай меня, это будет справедливо.
Слышится что-то похожее на едкое «пф», затем очередная пойманная рыбёшка прицельно летит Чану в лицо. Тот виновато опускает взгляд под ноги, стряхивая со щёк прилипшую чешую. Так ему и надо.
Минхо не говорит с ним, пока занят уловом. Он глушит горы рыбы не их желания помочь Чану, а потому что таким образом высвобождает свою злость. Ничто не мешает ему направить эту злость на обидчика, однако даже заслуженно он не хочет делать ему больно. Чана душит горький стыд; подобные мучения намного невыносимей, чем, если бы Минхо сорвался на него в ответ. Покорно ждать, когда тот перебесится, - единственное, что ему дозволено.
Минхо выходит на берег на двух ногах, мокрый с головы до ног, со следами рыбьей крови в уголках рта. Чан тесно укрывает – почти пеленает – его белое дрожащее тело плащом и прижимает к себе, точно маленького ребёнка, крепко-крепко, к самому сердцу.
Они сидят под желтеющим дубом, не выпуская друг друга из объятий, целуясь мягко и невесомо. Капюшон, нахлобученный на сырые волосы Минхо, смешно топорщится. Сам он, уместившись между разомкнутых ног Чана, довольно сопит, когда его гладят под коленками.
- Ты любишь меня?
- Очень, - Чан трётся носом об его нос.
- Значит, не отталкивай больше, - Минхо целует щёки, веки, подбородок, - Ладно?
- Тебе не безопасно быть со мной. Разве ты не боишься?
- Я – волк, я ничего не боюсь, - тонкие пальцы зарываются Чану в кудри, дёргают за корни не больно, но ощутимо, в отместку, - Не зли меня намеренно. Так ты от меня не избавишься. Дурачина.
Чан улыбается ему в шею, чувствуя, как нежность заполняет его до краёв. Как он посмел накричать на своего любимого волчонка, как посмел усомниться в их чувствах, если они знают друг друга, кажется, тысячу лет? Минхо – самый замечательный, самый прекрасный и ласковый юноша, с которым его накрепко связала судьба; Чан превратится в бессовестного подонка, если ещё хоть раз его ранит.
- Мы связаны, - Минхо садится прямо, разомкнув бёдра по обе стороны от коленей Чана; капюшон падает с головы, затем плащ соскальзывает, оголив круглое, как яблоко, плечо, - На всю жизнь и после неё – вместе. Ведь так, а?
- Так. – Мысли Чана безнадёжно утекают в другую сторону. В ту сторону, где его ждёт Соён. Он не может предать её доверие, он обязан сдержать обещание жениться. Она дорога ему и заслужила счастливой замужней жизни. Чан слышит, что собственный голос охрип: – Так.
Минхо дёргает плечами, и плащ полностью падает вниз, прикрыв место ниже копчика. Его тело бледно-розовое от волнения, изобилует ломаными линиями, как и полагается для его возраста: двигается вверх-вниз обрывистый кадык, когда Минхо сглатывает слюну; острые ключицы манят к себе; руки – длинные с крошечными ладонями, разрисованные коричневыми узорами от запястий до круглый локтей; талия тощая и жёсткая со впалым пупком посередине. Чан старается не смотреть ниже, куда ведёт черная дорожка волосков.
- Я знаю, ты думаешь о каких-то посторонних вещах. Не отвлекайся, - Минхо умеет шептать совсем по-взрослому, с хрипцой и страстно, но это уловка: ему всего пятнадцать лет; детская припухлость ещё не ушла с его щёк, - Я – здесь, думай только обо мне. Дотронься.
Он направляет руку Чана к своей груди, затем целует его крепко, проникнув маленьким горячим языком внутрь.
- Тихо-тихо. Нам не стоит.
Рано. Минхо ещё не созрел.
- Я твой, а ты мой, - он настаивает, прижимается так тесно, что Чан волей-неволей обнимает за голую спину, - Я очень хочу. Пожалуйста.
Сейчас. Север.
Между холодными скалами, среди красного леса прячется бревенчатый домик, огороженный плетённым забором. На колья забора нахлобучены расколотые глиняные горшки и дырявые котлы. Каменистая почва вокруг разбита на грядки, из которых торчат урожайные всходы: капустные головы, покрытые инеем, соседствуют с зелено-фиолетовыми листьями свёклы; здесь же – несколько десятков картофельных рядов и приземистые заросли с тыквами. На заднем дворе кудахчут куры.
Чонин – в одной руке ведро с водой, в другой грабли – уныло плетётся к отцу в палисадник. Там, в окружении дикой смородины и колючего малинника растёт деревце, такое же, как и все деревья вокруг: с белой корой и красной кроной. Отец стоит на лесенке и ласково гладит каждый листик, каждую почку, шепча заговоры. Таковых на ветках немного. Деревце заметно облысело, когда его пересадили из привычной мягкой почвы в холодную и твёрдую, и почти неделю болело. Чонин долгое время путешествовала с отцом по северу страны, разыскивая новорожденные и молодые кровоки, однако ни один из множества найденных не был перевезён домой. Это дерево особенное, но отец отказывается говорить, почему. «Рано ещё» - и всё тут. Он молчит и о том, кому принадлежала та подвеска, выкопанная из-под корней; Чонин однажды стащила её и разглядела как следует: на мелком ржавом кругляше едва-едва виднелся контур какого-то цветка. Помимо самого дерева отец привёз в кованом сундуке чьи-то кости, и, перед тем как укоренить чахлый кровок, спрятал их в землю, под самые корни. Чонин совсем не по себе от мыслей, что на их заднем дворе кто-то закопан.
Ей не нравится быть неосведомлённой, не нравится, что отец что-то скрывает. Он изменился сразу, как они стали жить здесь: красный лес, за которым он следит, превратил его в замкнутого и мрачного ворчуна; если раньше Чонин безраздельно владела вниманием отца, то теперь она всё реже остаётся с ним наедине, а, когда настаёт пора ухаживать за Деревом на Костях, он так погружается в свои мысли, что до него не докричаться; нередко она наблюдает его ночные отлучки в самую гущу красной чащи – «Это моя работа» - так он говорит и возвращается только под утро уставший и пустой, как призрак.
- Разрыхли у корней хорошенько и полей по часовой стрелке. Вода не холодная?
Чонин бубнит, что нет, не холодная. Она вскипятила её на печке и долго ждала, когда остынет. Все эти тонкости – лить именно по часовой стрелке, струёй не шире мизинца и, чтобы вода, не дай бог, не была сырой или остывшей – выводят Чонин из себя. Ради чего она изо дня в день занимается подобным занудством?
Точно в ответ на её немой вопрос, отец говорит с заметным облегчением:
- Дело идёт на лад. Я вижу много завязей. Совсем скоро появятся плоды, и тогда вздохнём спокойно.
Чонин молча рыхлит землю. Ничего интересного в кровких плодах нет: ядовитые красные ягоды, размером с вишню, заключённые в ореховую скорлупу. Если появились завязи, значит дерево хорошо укоренилось и выздоравливает. Кровок отцветает быстро; скоро весь двор будет завален лопающимися от семян плодами.
- Ну, отцветёт – а дальше? – Чонин решает вновь попытаться: - Чья душа здесь покоится? Почему ты ничего мне не рассказываешь, пап?
И опять – ничего нового:
- Всему своё время. Это мой подарок тебе. Не выёживайся. Рыхли как следует.
«Подарок? - Чонин в недоумении, - На кой чёрт мне чьи-то древние кости?».
Она заканчивает возиться с землёй и берёт в руки ведро. Тёплая водица с журчанием льётся на корни. Некоторое время отец дотошно наблюдает, чтобы струйка была нужной ширины, затем возвращается обратно проверять листья. Он трогает каждый черенок, каждую веточку, чистит от жухлости и нежелательных букашек. Изо дня в день его действия одинаковы и последовательны: встать рано утром, потрогать деревце и немного с ним поговорить, уйти по своим делам, вернуться вечером, полить корни и надолго залезть в листья.
В этой последовательности для Чонин нет места. Ей уныло здесь, на холодной земле крайнего севера. В те редкие моменты, когда Дерево на Костях не занимает мысли отца, тот обучает Чонин нехитрой ворожбе, касающейся ведения хозяйства: чем кормить кур, чтобы они хорошо неслись; как с помощью разбитых глиняных горшков и дырявых посудин сделать магический барьер вокруг дома; какие заговоры нужны, чтобы земля хорошо плодоносила; какими травами окуривать дом, чтобы вывести болезни; и так далее и тому подобное. Чонин хочет не этого. Путешествовать по миру, защищать тех, кто нуждается в защите, и наказывать злодеев, и не в одиночку, а в компании верных товарищей – вот к чему стремится её душа. С товарищами, правда, проблема: таковых у Чонин нет. Но она уверена, что уроки дяди Хёнджина о том, как вернее всего заводить друзей, не прошли даром. С Хан Джисоном ведь получилось подружиться! Она с трепетным упоением вспоминает его мужественную фигуру и покрывается густым румянцем. Надо поподробнее расспросить Хёнджина об Истинных – вдруг Красная Пляска тот самый? К тому же, с дядей ей было веселее, чем здесь.
- Можно мне обратно в Урэй? – Чонин делает взгляд умоляющим и наивным, когда смотрит на отца. Такой приём всегда срабатывал, - Я давно не виделась с дядей Хёнджином. Он, наверное, по мне тоже скучает.
Отец издевательски хмыкает. Чонин с досадой понимает, что строить моську дальше бессмысленно.
- Скорее всего, он не городе. В Модуре, с братом, должно быть, если тот ему смертельно не надоел. Или шатается, где не попадя. Незачем туда идти. Пока Красная Пляска не решит что-то с завоевателем, высовываться опасно.
- Почему бы нам не помочь ему? Мы ведь сильные и нас много!
- Кто это – мы? – тон у отца подозрительный и как всегда ворчливый.
- Северяне! – Чонин очень воодушевлена, когда думает о Хан Джисоне, - Вокруг много горных цепей, можно заманить южан туда и перебить всех. С таким хорошим человеком, как Красная Пляска, нас обязательно будет ждать победа!
- Вот кто-кто, а он далеко не хороший, – сквозь красные листья слышится горький смех, - Ты заблуждаешься на его счёт, деточка. Выкини эти мысли из головы, да поскорее. Ещё не хватало, чтобы ты грезила о битвах, в то время как твоё дело – помогать мне здесь.
Чонин сглатывает ком обиды. Отец ни разу не интересовался её желаниями, а, если собирался что-то менять в их жизни, просто ставил перед фактом. «Я знаю, что будет лучше для тебя» - так он сказал перед тем, как построил дом на холодном и неприветливом отшибе мира. На Севере жили её родители и всевозможная родня, но Чонин больше нравится теплое Междуземье. Насколько она помнит, когда-то отец сам не особо жаловал Север и не желал сюда возвращаться.
- А может я не хочу быть здесь, - она повышает голос, чтобы донести своё недовольство. Ей уже достаточно лет, чтобы считаться с её мнением!
- А где хочешь? – отец спускается на несколько ступенек и грозно глядит с высоты лестницы. Эти сдвинутые к переносице брови и сжатый в полосу рот не предвещают ничего хорошего. – Ты ведь знаешь, как огромен Красный Мост. Мне нужна помощница. Я один с ним не управлюсь.
- У тебя полно этих птиц. Добротные помощники, – Чонин машет рукой в сторону леса, где с ветки на ветку скачут кукушки, - Ты всё равно не учишь меня ничему полезному! Только деревом и занят: странно, что ещё с ним не целуешься! Так зачем тебе я? Красная Пляска – вот у кого я бы научилась всему на свете!
- Красная Пляска! – лицо отца перекашивается от гнева, - Учитель что надо! Расскажет тебе, как убивать исподтишка, как хитростью лишать волков когтей, расскажет, как лгать в глаза и не гнушаться бесчестных приёмчиков! Никакой он не герой, а расчетливый негодяй, который предаст любого, чтобы спасти свою шкуру!
- Неправда! Ты говоришь это, чтобы я его возненавидела. Ты его не знаешь!
- Мне достаточно было взглянуть в его глаза, чтобы всё понять. Хватит глупых сцен. Следи, как льёшь.
Чонин не заметила, что струя стала шире, чем нужно, и падает в одно место. Грязная лужа мочит большие пальцы ног.
- Ты – моя дочь и будешь меня слушаться.
Отец намеривается закончить их разговор этой фразой, однако Чонин до невозможного опостылело его родительское высокомерие.
- Я не твоя не дочь.
Она яростно швыряет опустевшее ведро в сторону и разворачивается домой, глотая солёные слёзы.
***
Минхо просыпается посреди ночи со странным тянущим чувством в груди, слово вот-вот должно произойти нечто роковое. Что-то похоже он испытывал несколько лет назад, перед тем как обнаружить за дверью своего жилища двух братьев. Его сердце отдаёт в виски быстрым мелким стуком. В голове роятся множество голосов: детские и взрослые, на грани шёпота и визгливые, мелодичные женские и скупые мужские – все они хотят о чём-то его предупредить.
Минхо научился глушить их, когда приноровился к роли смотрителя Красного Моста. «Хозяин», «Хранитель» – чересчур возвышенные названия, с долей напускной торжественности. «Смотритель» - это слово содержит всю суть. Минхо совмещает работу лесничего и извозчика Смерти. Переправлять умерших в лес (или из него), обустраивать для них новое «жилище» в теле кровока и время от времени утешать призраков – обязанности, что стали платой за возможность вернуть Чана к жизни. Они вытягивают из Минхо жизненные соки, убивают в нём светлые чувства, замещая стылым безразличием, превращают в холодного угрюмого стражника. Лишь благодаря Чану Минхо бережёт в себе толику прежнего себя. Ему горько, что Чонин теперь видит в нём скорее тюремщика, чем отца, которому раньше всецело доверяла. Он знает, что его работа на Красном Мосту – не оправдание, и то, что Чонин ищет родную душу в посторонних (и недобросовестных) людях – это из-за него одного.
Минхо поднимается на ноги и привычно смотрит на кровать у другой стены. Чонин спит, укрывшись одеялом с головой, виден лишь сгорбленный силуэт. Он хочет поправить дочери постель, но тут видит краем глаза свечение из окна.
Кровок Чана пульсирует потусторонним, как луна, сиянием. Красно-оранжевые оттенки света смешиваются с ледяной зеленью Северного Сияния, бросают на землю самоцветные блики. Голоса призраков в голове Минхо взрываются то восторгом, то опасением, но одинаково просят поспешить.
Снаружи морозная вспышка, но пахнет весной, пахнет только что лопнувшими почками, горечью молодой листвы и белой нежностью, что прячется под древесной корой. Минхо быстро нетерпеливо дышит – пар из его рта поднимается белыми клубами – касается ствола, жмурясь не то от света, не то от счастья. Чан там, внутри и он всё слышит, всё видит, всё чувствует. Под ладонь со всех древесных жилок, со всех неровностей и изгибов стекаются красно-оранжевые искорки и превращаются в горячий мерный стук. Минхо прижимается лбом к кровоку, чтобы слышать лучше. Чанов смеющийся голос, его неразборчивый шёпот, обрывки фраз и эмоций сочатся сквозь шелестящие листья наружу. Невесомые воспоминания и крупицы пережитого вот-вот обретут цельную форму. Время, наконец, пришло.
С тихим застенчивым шорохом сверху падает плод, стукнувшись о плечо. Крепкая, как у ореха, скорлупа сама трескается в руке. Красная влажная мякоть по запаху напоминает сырое мясо. Минхо не раздумывает долго и кладет ее в рот.
Вкус, как он и думал, стальной. Язык чувствует сквозь упругие волокна твёрдую косточку. Не прожевав как следует, Минхо глотает.
Поначалу ничего не происходит. Во рту стоит вкус крови, а в носу – запах весны и жизни. Красный лес одобрительно шумит; листья и ветки, подхваченные ветром, ломают лунный свет на кусочки. Недалеко, на старом валежнике спят, прижавшись друг к другу пернатые сестрички, предвестницы Смерти и его, Минхо, помощницы. Тишина стоит звенящая.
Затем постепенно кровок начинает терять сияющий ореол, и по мере того, как он тухнет, Минхо чувствует себя всё хуже и хуже.
Резкая боль в животе соизмерима с болью от удара ножом. Глубокие безжалостные рези заставляют упасть на колени. Он хватает траву в кулак и закашливается до слёз. Всё перед глазами двоится от мучительной и необратимой тошноты, что подступает к горлу. Минхо рвёт с беспомощным плаксивым звуком.
Нитка слюны свисает с подбородка, и он убирает её, когда вытирает мокрый рот. Резей больше нет, но неприятное сосущее ощущение в желудке осталось. Исторгнутое наружу лежит среди травы и исходит паром: набухший красный комок с выпуклыми прожилками. Минхо боится приблизиться, потому что ничего не понимает. Юрам наказала ему съесть первый плод, что сбросит дерево, и тогда «живое разбудит мёртвое». Чан мог бы стать таким же телесным, как Юрам, самостоятельно, но это заняло бы долгие-долгие годы, и его память, скорее всего, была бы частично потерянной. То, что сделал Минхо сейчас, - это тёмная магия, он связал себя с мертвецом накрепко. Из этой связи появится плоть и жизнь.
Точнее, уже появилась.
То, что казалось неясным кровянистым сгустком, постепенно растет и обретает форму. Изнутри доносится мерный тихий стук. Души умерших шелестят в красном лесу, приветствуя нового товарища. Перед Минхо лежит живое человеческое сердце.
- Чонин! – Дверь дома раскрывается настежь. Он врывается внутрь с шумной радостью. Под его ногами громко скрипят половицы и гремит отодвинутый стул, – Это случилось! Скорее просыпайся, посмотри!
Дочь ещё под одеялом и не шевелится, хотя сон у неё чуткий. Наверное, их недавняя ссора истощила её. Минхо копошится на своей кровати, чтобы расположить сердце поудобнее. Сегодня утром Чан будет лежать здесь из плоти и крови, и Минхо готов ждать его, не сомкнув глаз.
- Я – твой, а ты – мой, - он шепчет это сквозь улыбку, пребывая в пьянящем счастье и облегчении.
Призраки не чувствуют голода, но вдруг Чан захочет по старой привычке чем-нибудь перекусить? Минхо мчится наружу, чтобы наколоть дров и затопить печь. Он приготовит что-нибудь быстрое, скажем, кашу или жаренные овощи. А может быть Чан попросит попить? Где-то в подполье была бутыль с холодным вином… Грязь между половицами сыпется Минхо на волосы. И прибраться бы в доме не помешало!
- Чонин! – его голос громкий, не проснуться невозможно, - Хватит бока давить! Сходи за водой и вымой полы, - нет ответа. Минхо решительным шагом направляется к её кровати и сдёргивает одеяло, - Ты слышишь меня?
Зимний полушубок дочери, обёрнутый в покрывало, как в кокон, хранит упрямое молчание. Минхо обессиленно садится на её кровать тенью прежнего себя. От радостного предвкушения остаются одни только угли. Поганка Чонин обвела отца вокруг пальца и удрала непонятно куда. Неблагодарная девчонка!
Он заполошно надевает обувку и верхнюю одежду, зажигает в руке светоч, готовый отправиться в ночную тьму. Запах ещё не источился, она сбежала недавно – часа четыре назад – Минхо отыщет её до того, как встанет солнце, до того, как проснётся Чан. А, когда отыщет, устроит ей хорошую выволочку!
Спустя полторы недели. Этэ.
Чанбин чувствует себя неважно на этом празднике победителей. Многие столетия Модур хранил нейтралитет, не лез ни в чьи распри и сторонился людей. Сейчас у волков севера нет выбора. Южный Король захватил столицу и убил Минхёка – единственного из людского монаршего рода. Говорят, та знать, что вздумала поднять мечи против нового правителя, пошла на корм чудовищам. Красная Пляска и волчьи командиры сдались в тронном зале, и Король-Перевёртыш пощадил их. Воинственные амрэ, что пострадали в этой войне более всех из волков, навряд ли когда-нибудь ещё соберутся в могучее войско. Рэти, голубоглазые оборотни с востока, в глубине души винят во всём Красную Пляску. Чанбин чувствует это в их запахе. Юнцу стоит держать ухо востро.
Когда Чанбин прибыл в замок Этэ вместе с десятком сопровождающих альну, он немало удивился, признав в колдуне, чьё имя давно у всех на слуху, круглолицего барда, когда-то спасшего его и Хёнджина. Ещё тогда, два года назад, Чанбин догадывался, что малолетний музыкант далеко пойдёт, и не ошибся. За пять волчьих когтей сведущие люди отдали бы любые богатства, но Хан Джисон сделал по-хитрому: оставил всё себе и тем самым усилил собственное колдовство. Чанбин не знает, как к этому относиться: с одной стороны не покидает ощущение, что его наглым образом использовали, а с другой – Джисон, пусть и редкостный лис, но спас ему жизнь и навёл на место, где скрывался младший брат.
В зале, увешанным стягами с бегущей кошкой, играют чужеземные песни; звуки волынки и струнных смешиваются с захмелелым гомоном и громкими мужскими разговорами. Огромный стол – накрытые скатертью доски на ко́злах – ломится от вкусной горячей еды, спелых фруктов и разнообразного питья. Специально для сегодняшнего праздника Король-Перевёртыш велел подать традиционные алушские блюда: на медных подносах дымятся приготовленных в сухарях пустынные грызуны; рядом соседствует белое змеиное мясо, сваренное в масле; здесь же – покрытое соусом, нечто, похожее на камни, но с водянистой мякотью внутри…
- Моллюски, - подсказывает Джисон, когда Чанбин брезгливо рассматривает то, что подаёт ему слуга, - Отломи верхнюю створку, посоли или выжми лимон, и можно есть.
- Пахнет водорослями. Пусть сами едят эту дрянь, даже пытаться не стану.
Джисон усмехается:
- За тобой, как и за другими Вожаками, наблюдают. Если ты и дальше продолжишь сидеть с кислым лицом, они подумают, что ты замыслил что-то нехорошее. – Он несколько мгновений изучающе разглядывает сросшуюся, покрытую белыми шрамами глазницу Чанбина, затем добавляет: - Хотя, с какого угла ни посмотри, твой вид не блещет благожелательностью.
Перед тем как окончательно покинуть стаю, Минхо оставил новому Вожаку напоминание о себе: ослепил его на левый глаз. Пусть бой Минхо проиграл, однако помятое чанбиново самолюбие ноет до сих пор, к тому же зоркость значительно ухудшилась.
Он смотрит единственным глазом по сторонам, выискивая тех, кто по словам Джисона следит за ним; таковых не находит. Празднество в самом разгаре, все пьют, едят, поют и танцуют; между захмелевшими воинами снуют служки, подливают в пустые кубки вина или эля, уносят и приносят блюда. С другого конца зала один мальчишка то и дело косится на Красную Пляску; ему не больше тринадцати лет, волосы чёрные, как смоль, и короткие, с мелкими косичками. Чанбин плохо видит, но кажется, это чей-то сынишка на побегушках.
- Твой вид тоже не шибко-то радостный. Скажи, каково быть проигравшей стороной? Должно быть, горько?
- А каково быть стороной, не ответившей на зов? – Джисон не остаётся в стороне; едко и насмешливо хмыкает, - За стенами Модура не всегда будет безопасно, однажды вы окажетесь в той же яме униженных, что и мы все.
Чанбин вертит моллюска в руках долго и неуверенно, прежде чем с сюрпаньем отправить заморскую гадость в рот. Чтобы не скривиться от омерзения, он скорее делает несколько глотков вина.
- Альну давно там, - кислая отрыжка заглушается кулаком, - Нас осталось не больше двадцати семей: мы охотимся, не воюем. Если есть шанс расширить деревню без участия людей, мы не откажемся от помощи.
Когда Король-Перевёртыш занял столицу, первым делом он уничтожил Верховную Церковь, а затем отправил во все волчьи деревни и поселения письма с требованием прибыть старостам и Вожакам в столицу, чтобы не только признать новую власть над собой, но и решить вопрос наделов. Все территории, освобожденные Красной Пляской, по слухам, будут перераспределены между амрэ, альну и рэти. К чему всё это приведёт – остаётся лишь догадываться.
- Гордый, но вымирающий народец. Не без подлой жилки, да?
В том, что Модур готов пойти навстречу Королю-Перевёртышу, Чанбин не видит ни капли подлости. Это вопрос выживания. Попытки Джисона задеть за живое порядком раздражают, так что Чанбин не стесняется напомнить ему одну вещь:
- Не забывай, полукровка, своим громким именем ты во многом обязан мне. – Он касается рукой чужой груди, там, где под одеждой прячется шнурок с пятью когтями. - Чего ты стоишь без них?
- Немногого, раз проиграл, - Джисон настороженно отпихивает его руку своей, покалеченной, перевязанной белой тряпицей. Чанбин слышал, что одна из причин, почему тот сдался на милость южного захватчика, это колдовская лютня, с которой Красная Пляска не сумел сладить; увечье помешало. – Оказывается, убить короля – не то же самое, что занять его королевство. По правде говоря, чихать я хотел на Аринкар.
Тот мальчонка с косичками, которого Чанбин заприметил недавно, теперь за их спинами и услужливо подливает Джисону вина, не переставая на него таращится. Этот взгляд нельзя назвать подозрительным; те, кто ищут слабости и прорехи, так не смотрят. Восхищение – искреннее, какое могут испытывать лишь невинные дети, вот, что прячется в мальчишеских глазах. Красная Пляска не сумел защитить столицу, однако для кого-то он не перестаёт быть храбрецом и героем. Чанбин чует помимо восхищения ещё нечто едва уловимое и знакомое. Мальчик пахнет, как родная кровь, но принюхаться как следует Чанбину не удаётся. Маленький слуга исчезает у другой части стола. Наверное, показалось.
- Стало быть, наши восточные братья не просто так точат на тебя зуб. Для чего тогда тебе эта игра в героя, Хан?
- Для чего – не твоего ума дело, - Джисона тоже заинтересовал мальчонка; он некоторое время пытается высмотреть служку среди невообразимого количества гостей, прежде чем продолжить свою мысль: - Когда игра чего-то стоит, она затягивает. А слава, как известно, - слаще мёда. Если однажды попробовал, уже не откажешься.
Чанбин посоветовал бы ему оглядываться по сторонам и спать с открытыми глазами, но это действительно не его ума дело. Он уверен, Джисон сам знает, что счастливая и долгая жизнь ему не светит.
- Это ты – Вождь альну? - Голос за спиной заставляет вынырнуть из мрачных размышлений.
Чанбин смотрит на высокую светловолосую женщину. У неё красивые зеленые глаза и маленькое с заостренным подбородком лицо. Плащ Охотничьей Гильдии накинут поверх одежды южной армии. Она подданная Короля-Перевёртыша, возможно одна из командующих; Чанбин её не знает. Джисон тоже глядит на незнакомку с выжидающим любопытством.
- Идём со мной. Нужно поговорить.
- Меня ещё ни разу не звали в кровать настолько красноречиво, - Чанбин игриво приподнимает бровь. Несколько выпитых кубков вина улучшило его настроение; светловолосая красотка не может не радовать взгляд.
- Сомневаюсь, что тебя вообще куда-то звали, с твоей-то рожей, - Джисон толкает его плечом, - Сначала попроси её снять рубашку, вдруг там не две груди, а шесть, как у кошки, в которую она превращается.
Ни один мускул на женском лице не шевелится. Она безразлично смотрит то на одного, то на другого, прежде чем сказать:
- Минхо как-то упоминал, что его старший брат та ещё скотина. Теперь ясно, почему.
Поначалу Чанбину кажется, что он ослышался, что вино играет с ним злую шутку. Должно быть, его замешательство настолько явное, что всплывает наружу, потому как женщина смеряет его ехидной улыбкой. Чанбин слышит, как быстро и испуганно бьётся сердце Джисона; тот от одного упоминания имени Минхо почему-то белеет, как полотно. Женщина кивает подбородком вверх, в сторону галерей, давая Чанбину понять, где она будет ждать, затем без слов разворачивается и уходит; полы тёмно-зеленого плаща раскачиваются в такт её шагам.
***
- Кто ты такая?
Здесь не так шумно, как внизу, и потолок ближе, можно при желании достать рукой люстру с дюжиной свечей. Зал с гостями весь как на ладони. Женщина стоит в затенённом углу; зелёные глаза сверкают по-кошачьи.
- Мне нужно знать, где сейчас Минхо. Я уверена, ты в курсе, - она смотрит на Чанбина с высоты своего роста с долей пренебрежения.
- Но захочу ли говорить? – тот расслабленно упирается локтями в ограждение галереи, отвлеченно наблюдая за пиром, - Я не выношу властных женщин. Будь со мной милой, и тогда, может, я пойду тебе навстречу.
Светловолосая незнакомка некоторое время молчит, и в этом молчании растет её раздражение. Однако ей не присуща глупость: это она нуждается в Вожаке альну, а не наоборот.
- Хорошо, - теперь её голос тихий и очаровательно беспомощный, - Действительно, с моей стороны было самонадеянно думать, что я легко и просто добьюсь от тебя, чего хочу. Я очерствела, позабыла, что такое любезность, ведь многих потеряла в своей жизни, и война вытравила из меня всё, что делает женщину женщиной.
Насколько Чанбин знает, у Минхо нет друзей среди людей, а тех, кем он дорожил, было всего двое.
- Так вот оно что. Это ты мать той девчонки?
Незнакомка выходит на свет и подаётся к Чанбину ближе.
- Чонин? – она шепчет беспокойно, на грани терпения, - Ты видел её? Она жива?
- Несколько лет назад была живее всех живых. Как сейчас – мне неизвестно. – Чанбин некоторое время напряженно жуёт губы, а затем добавляет: - Маленькая бестия – копия своего отца.
- Спасибо, - уголки губ поднимаются в светлой счастливой улыбке; кажется, даже, что женщина молодеет на десяток лет, - Ты подарил мне надежду.
Чанбин раздраженно закатывает единственный глаз:
- Это последнее, чего бы мне хотелось. Минхо заметно подпортил себе и другим жизнь, сбежав с вами. Его место было и остаётся в стае.
- Значит, он не в Модуре?
- А ты хитрая. Я этого не говорил.
- Но имел в виду. Модур для него закрыт, если Чонин с ним. Не думаю, что он покинул север: те места напоминают ему о моём муже. – Она вновь суровеет лицом и отворачивается, чтобы Чанбин не увидел, насколько разбита её душа. – Однажды у меня была возможность отыскать его, но я отступила, когда до Минхо оставалось всего ничего. Каждую ночь я вижу сны о том, что было бы, случись всё иначе: мой муж жив, и никому из нас не приходится прятаться.
Чанбин мрачно буркает:
- Какая неудача. Даже жаль немного, что я ничем не могу тебе помочь.
- Ты не в том положении чтобы упрямиться. Теперь твоя жизнь в руках нового Короля. Одно моё слово, и обратно в свой вшивый угол ты не вернёшься. Говори всё, как есть!
«У этой бабы с яйцами любезностей хоть отбавляй, - думает Чанбин, - И что Минхо нашёл в ней?».
- Посмотри правде в глаза: тебе нечего мне предложить, - он достаточно пьян, чтобы не бояться ответить тому, кто действительно может бросить его в яму, - Поэтому единственное, что тебе остаётся, это сыпать жалкими угрозами. Чего ещё стоит ждать от той, что бросила собственного ребёнка и предала страну?
Зелёные глаза на мгновение вспыхивают гневным огнём.
- Закрой рот. Ты ничего не знаешь.
В этот момент музыка в зале затихает. Люди и волки в любопытстве озираются по сторонам. Некоторое время гомон стоит невообразимый, затем на середину зала выходит мужчина в красных одеждах с мантией на локте и громко бьёт по полу древком копья. Когда голоса умолкают, он торжественно возвещает:
- Внимайте! Властитель Алуши, Сирты и Гаалы! Король Трёх Царств! Хозяин Южных Метрополий и единственный достойный правитель Аринкара! Король Феликс будет говорить!
Кошка, что появляется следом, больше любого оборотня: золотая шёрстка переливается в отблесках свечей; раскосые глаза с вертикальными зрачками похожи на жидкий огонь и смотрят на присутствующих свысока; хвост, длинный и тонкий как змея, рассекает воздух. По бокам идёт свита, кошки помельче, что скалят зубы.
Когда Феликс открывает пасть, рык звучит такой, что трясутся стены, и те, кто был пьян, враз трезвеют. Чанбин чувствует, как по загривку вниз бегут мурашки, но не от страха, а от трепета. Значит, вот он какой Король-Перевёртыш. Мужчина в красном накрывает золотую кошку мантией. Могучая фигура постепенно уменьшается до человеческих размеров; теперь вместо зверя перед всеми предстаёт светловолосый юноша, скрывающий наготу под королевской тканью. Чанбин не может оторвать взгляда от его лица: тонкая, аристократичная линия подбородка; красные, по-женски красивые губы; крошечный нос, полный детского очарования, украшенный драгоценным камнем на колечке; и веснушки, много-много – рыжие брызги на лбу и щеках… Не верится, что этот юнец, на первый взгляд невинный и хрупкий, как цветок, завоевал весь мир.
Голос Феликса глубокий и низкий, точно горные недра; Чанбин слышит в нём силу и южный выговор:
- Приветствую тех, кто явился на мой зов и вкусил вина за столом мира. Сдаться на милость победителя – не унижение, а принять вашу верность для меня – огромная честь, ведь нет в мире воинов храбрее и выносливее аринкарцев! Всех своих противников я искренне уважаю и готов быть милостивым с ними, если они будут милостивы ко мне. В особенности, волчий народ достоин восхищения и почестей. Признаться честно, знатно же вы покусали меня за зад.
Зал тотчас наполняет расслабленный хохот. Чанбин тоже не остаётся в стороне и натянуто улыбается. Феликс продолжает:
- На вашу долю выпадало одно несчастье за другим: люди из поколения в поколение ни во что вас не ставили, выживали с насиженных мест, устраивали гонения, душили торговлю… делали всё, чтобы уничтожить ваш дух и ваши традиции! Волчье восстание под началом Красной Пляски показало ныне мёртвому королю, как глубоко заблуждался он и его продажная Церковь! Аринкар достаточно страдал под гнётом ложного короля и ложной веры. Более не будет ни Единого Бога, ни его адептов, ни адского пекла, которым вас так стращали! Отныне каждый народ сам решает, в каких богов ему верить и по каким законам ему жить, ибо я говорю: с Запада на Север, с Севера на Восток будет протянута новая граница, волчья граница. По моему велению люди переселятся в Междуземье, чтобы дать вам простор. Каждый Вожак будет вправе решать, как управлять вверенными наделами, я наделю ваши печати и подписи законной силой.
Мужчина в красном подаёт Феликсу кубок с вином, и тот высоко поднимает напиток над головой.
- Да здравствует новая волчья страна – Луперка́л! Оплот свободы, благочестия и преданности!
Тогда. Вблизи Альта.
Из-за недавней грозы река вышла из берегов и почернела. Молния подожгла несколько высоких сосен: теперь их обугленные стволы медленно тлеют под моросью. Пожара только чудом удалось избежать. А может дело в охранных камнях, что стоят вокруг дома. Соён не знает. Ей понятно только одно: Старуха Сэ, что принимала роды, была права, когда назвала грозу «горестным знамением». Младенец чуть не умер, обёрнутый пуповиной. А Соён не почувствовала себя матерью, когда родила. Единственное, о чём она могла думать в тот момент, это боль; единственное, о чём она молила – поскорей бы всё закончилось. Старуха Сэ вынула кричащего красного младенца и объявила, что ошиблась в своих ранних предсказаниях: это дочь, а не сын. У Соён не было сил злиться на неё.
Зато силы есть сейчас. Разочарование вперемешку с какой-то неясной отрешённостью заполняют Соён до краёв. Мать не должна испытывать подобное к своему ребёнку; мать не должна сетовать о том, что сын был бы лучше дочери. Чонин, завёрнутая в отрез ткани, сосёт молоко с тихим сопением. Эта беззащитная малютка не виновата в том, что Соён не может к ней привыкнуть.
Они сидят напротив окна, в тёплом уютном доме, который когда-то для них отыскал Минхо. Снаружи опять набухают тучи. Если ливень продолжится, река может подняться до забора. На столе в кувшине уже выдохшееся вино, а рядом нетронутый завтрак. Соён не хочет есть, но знает, что должна, иначе молоко пропадёт. Её грудь сделалась тяжёлой и более круглой; часто на одежде в районе сосков появляются желтоватые пятна. Чан сказал, что Соён теперь ещё краше. Никакущий врун. Она чувствует себя на десять лет старее: от прежде густых золотых волос осталась жидкая косичка; вместе с черными кругами под веками пролегли усталые морщины; ослабли кости и крошатся зубы. Лоно ещё ноет и кровит. Должно пройти время, прежде чем она снова сможет лечь с мужем, а до того момента… будет Минхо.
Горючая ревность и невысказанная злоба искажают лицо Соён до неузнаваемости. Ей казалось, что та далёкая пора склок и соперничества прошла, что в их семье мир и идиллия, никто никого не делит и не выживает. Однако одна лишь мысль о том, что Чан и Минхо сейчас вместе где-то в лесу, возможно, предаются любви, пока она тут мучается с ребёнком, заставляет её содрогнуться всем телом. Неужели ей уготована судьба надоевшей сварливой жены? А дочь… Соён ведь только тем и жила, что представляла, как будет растить ребёнка Чана. «Вот он, у меня на руках, так почему я его не люблю?».
Как всё вернуть? Как заставить себя быть счастливой?
Глаза застилает мокрая пелена. Слёзы текут горячими ручьями вниз по подбородку.
Чонин сжимает грудь крошечными ручками и издаёт недовольный насупленный звук. Мол, плачь в другое время, мамочка, а сейчас занимайся мной одной. Соён спешно вытирает глаза рукавом и съедает остывший завтрак. Она может сколько угодно тонуть в унынии, однако домашние дела не ждут. Её мужчины вернутся с охоты уставшими и голодными, нужно приготовить обед и постирать одежду.