Далёкое прошлое. Альт.

- Юрам, это ты? – голос Донхва доносится из глубины дома.

Она очень надеялась, что муж ещё несколько дней пробудет в лесу, но он вернулся раньше, и теперь ей некуда деваться. Кровь течёт вниз по руке, капает на половицы, пока Юрам моет отсеченное запястье в тазу. Обрубок шипит и дымится. Боли нет, есть только страх – не за себя, за семью. Что с ними будет, если её разоблачат? Точнее, «когда»; это ведь вопрос времени. Кто-нибудь из соседей обязательно увидит её увечье. Нужно сказать мужу, чтобы он забрал Чана и завтра же покинул Альт.

- Да, это я, не переживай, - она со всех сил пытается звучать как обычно, но слёзы выдают её, - Скоро поднимусь.

За окном чернит ночь, и воют собаки. Немыслимый зой поднялся на другом конце города: там Юрам оставила свою руку. В душе ещё теплится надежда, что новая вот-вот отрастет обратно, но эта надежда напрасна: лезвие было непростым. Хозяин того дома хорошо знает кузнечное мастерство и то, как смертельно для оборотней серебро. Юрам не может придумать, что сказать мужу, когда он спросит.

- Скажи мне правду, - Донхва внезапно появляется за её спиной. Его взгляд опускается на кровавое запястье, затем поднимается к глазам жены, - Что произошло? Что ты натворила?

Горючие слёзы брызжут на щёки, и Юрам уже не сдерживает рыданий. Всё кончено. Всё, что она с таким трудом обрела, ради чего многим пожертвовала, осыпалось, точно песочный замок, и только по её вине.

- Дура! Какая же я дура!

Донхва перевязывает тряпицей то, что ранее было изящной рукой; грубая ткань тотчас буреет от крови. У Юрам разбивается сердце, ведь муж помогает ей с прежней нежностью и любовью. Будет ли он и дальше любить свою непутёвую жену или выставит её из дома, когда правда всплывёт? Юрам боится о таком думать; сил хватает, только чтобы без остановки каяться:

- Прости, пожалуйста, прости меня, если сможешь. Я не должна была этого совершать, не должна была идти на поводу у природы! Послушай, забери сына и уходи, иначе они убьют и тебя… понимаешь?

Муж долго смотрит на её заплаканное лицо, прежде чем поднять ладонь и мягко провести по щеке Юрам. Он говорит спокойно, без тени гнева, и от его голоса мурашки бегут вниз по спине:

- Успокойся. Прямо сейчас ты со мной, а значит – в безопасности. Когда я женился на тебе, я пообещал, что не брошу тебя, что бы ни случилось, потому что знал, с кем связываю свою жизнь.

- Зна… знал? – Юрам интуитивно делает шаг назад, но Донхва не даёт ей испугаться и крепко прижимает к груди.

- Конечно. Думаешь, в Охотничью Гильдию берут кого попало? Я начал подозревать сразу же, как мы впервые встретились, потом уже, когда жить вместе начали, понял, что не ошибся. Даже не будь я охотником, тебе не удалось бы меня надурить.

- Как? 

Юрам имеет в виду, как он всё ещё с ней, однако Донхва понимает вопрос иначе; он по-доброму смеётся, когда отвечает:

- Помнишь, ты рухнула с лестницы и повредила колено? Я ещё назвал тебя невозможной растяпой, а ты обиделась. Колено у тебя раздулось, точно дыня, и лекарь сказал мне, что, быть может, нога перестанет сгибаться; по правде, я и без него знал, что в лучшем случае тебе суждено хромать до конца жизни. Однако уже к вечеру опухлость прошла, и ты скакала по дому, как сайгак. А серебряные деньги? Всегда, прежде чем их взять, ты прячешь ладонь под платком. Мои псы, которые должны были уже привыкнуть к тебе, до сих пор рвут глотки. Рассказать ещё что-нибудь? У меня достаточно наблюдений. Это я про твой нюх ещё помалкиваю. 

- Хватит, я всё поняла, - Юрам упрямо не смотрит ему в глаза, потому что ей стыдно; она столько лет боялась быть разоблаченной, а оказывается, муж мгновенно её раскусил, - Тебе не стоило жениться на такой как я. Боюсь представить, что вот-вот произойдет в городе. Это я заварила эту кашу, мне и расхлёбывать. Моя ошибка не должна задеть тебя и Чана…

- Пойдём-ка со мной, - Донхва аккуратно берёт жену под локоть и ведет к люльке, где спит двухлетний сынишка, - Посмотри, у него твои кудри и нос, а какой он требовательный, когда бодрствует – мои повадки, вне сомнения. Разве он не чудо? И его родила ты… Я не смогу отказаться от тебя, не проси меня больше бежать из города. Мне плевать, что по ночам ты воешь на луну и давишь чьих-то кур, главное – ты моя любимая жена и мать моего ребёнка. – Он на мгновение замолкает, хмурит брови, перед тем как спросить: - К слову, о курах. Для чего тебе понадобилась вредительствовать? В нашем доме достаточно еды, тем более разной дичи.

- Многое, что говорят в городе, выдумка. Я воровала птиц всего пару раз, ничьих собак не грызла и на коров уж точно не нападала. Мне хватает ума не наглеть, - «Жаль, что не хватило ума забраться сегодня не к кузнецу, а к кому-нибудь побезобиднее», - Когда Чан ещё был в моём животе, мне с огромным трудом удавалось насытиться человеческой пищей. Чем ближе был срок родов, тем сильнее мне хотелось… крови. Я мечтала вновь почувствовать: каков это – поймать добычу. Этот город никак не назовёшь тем лесным угодьем, где я хозяйничала, пока не встретила тебя. Все знают, что альну, помимо малочисленности, известны своим северным нравом, а амрэ – воинственностью и храбростью. А чем известны рэти?

- Вы – самый миролюбивый народ, ближе всех к земле, - Донхва кивает своим мыслям. Наверняка он думает о распространённом мнении, что рэти только тем и заняты, что засеивают поля.  

- Мало кто знает, но рэти – самые тихие и кровожадные хищники, - Юрам шутливо клацает зубами. Муж усмехается и целует её в нос, - Я загрызла свою первую добычу, едва мне исполнилось пять. Это была молодая лань. Теперь ты понимаешь меня?

- Понимаю: я женился на опасной чертовке. А ещё понимаю, что не стоило покидать твои края и переезжать на север. В том, что город душит тебя, только я виноват. Останься мы на востоке, - Донхва гладит изувеченную руку жены, - этого не произошло бы.

- Прости.

- Не важно. Нас ничего здесь не держит. Мы соберёмся прямо сейчас и отправимся ранним утром, когда город ещё спит. Всё будет хорошо.

- Спасибо, что ты рядом, - Юрам касается лбом его плеча и улыбается.

Муж прижимается губами к виску Юрам; этот поцелуй – знак супружеской преданности, Донхва всегда будет на её стороне и никогда не разуверится в их любви. Чан, проснувшись от родительских голосов, моргает блестящими черными глазами и возмущённо куксит лицо. 

Сейчас.

Морозный воздух обжигает Соён щёки. В тёплой столице она порядком изнежилась и отвыкла от холода родных краёв. Трескучий костёр поднимает ввысь ярко красные искры. Небо ясное, мелкие звёздочки светят тут и там; стало быть, ночью будет холодная вспышка, и чтобы проснуться следующим утром, Соён придется лечь спать в облике зверя. Лес обступает привал со всех сторон: есть тут одна раскидистая сосна, под которой горит костёр, а в остальном почти все деревья лысые и корявые; парочка молодых кровоков выглядывают из черных лесных щелей; верно, когда они окрепнут и сбросят семена, всё здесь будет красным-красно.

Соён предстоит тяжелая дорога, через непроходимые чащи и горные ущелья, по змеистым дорожкам и звериным тропам, вдоль бурных рек и каменистых ручьёв. Она могла бы попасть на Север по главному тракту, но решила сократить путь, отправившись напрямик; сейчас, когда ничего (и никто) ей больше не помеха, на счету каждый день. Момент промедления всё равно, что маленькая смерть. Что-то определённо изменилось – ей подсказывает кошачье чутьё – это нечто витает в воздухе, следует за ней и лелеет в ней надежду, что её путь совсем скоро приведёт Соён, куда нужно. Едва ли она прошла треть, но мысль о том, что Минхо действительно может быть там, где подсказал Чанбин, придаёт ей сил и скорости. «Мы встретимся. Мы должны».

Несмотря на активное несогласие, Феликс снарядил в дорогу повозку и приставил свиту – дюжину конных, вооруженных до зубов. Соён хватило ненадолго – их услужливость и приказ правителя сдувать с неё пылинки чуть не свели её с ума; скинуть с себя этот балласт не составило труда. Ей необходимо быть одной, Феликс должен понять. Пусть он хотя бы на миг перестанет о ней переживать, в конце концов, у него своих королевских дел по горло: в завоёванном государстве нужно железно укрепиться – лучше всего с помощью брака -, и волчья страна Луперкал требует новорожденных законов и сильных управленцев. Соён видела вереницы крестьян, что тянулись со всех концов Аринкара в глубь Междуземья; вместе с ними шло и их хозяйство: телеги с вещами, гусями и курами, лошади и быки с коровами, овцы, козы и сторожевые псы. Воины Феликса сопровождали их, точно конвой. Это – все те, кто не согласился добровольно сосуществовать рядом с волками в Луперкале, и те, кого волки не хотят видеть на своей территории. Должно пройти много времени – не один десяток лет – чтобы люди привыкли к такой жизни; жизни, в которой им более не суждено властвовать над оборотнями. Интересно, остался ли кто-то в Урэе и Альте, или волки всех прогнали?

Соён подкидывает в огонь ещё веток и тянется в сумку за съестным. Её рука нащупывает пустоту. Нет ни сумки, ни съестного. Она вскакивает на ноги, глядит по сторонам, насколько позволяет свет от огня, и обнаруживает сумку, брошенную недалеко от привала, абсолютно пустую. Кто воришка? какой-то любопытный лисёнок или пестун? В такую глухую холодную ночь зверьё греется в норах. Соён замечает след примятой травы и разбросанные шишки там, где некто полз. За кустами, среди крючковатых деревьев непроглядная чернота, и будь Соён обычным человеком, она не увидела бы ничего. Кошачья зоркость позволяет разглядеть стволы с шершавой корой, вздыбленные корни и кочки, покрытые желтоватым мхом… кто-то здесь есть, и он таится, наверное, выжидает, когда Соён ляжет спать.

Хрустит сухой валежник. Соён мгновенно разворачивается в эту сторону. Ветки сломаны чьей-то легкой ногой.

- Кто здесь? – она прижимает руку к поясу, где висит клевец, - Я знаю, что ты прячешься. Выходи.

Тишина, только ветки трещат в огне, и где-то поёт одинокая сова.

- Кто бы ты ни был, знай, мне не составит труда тебя выследить. За воровство полагается отсечь руку до локтя. Когда я доберусь до тебя, я отсеку обе.

Соён слышит тихий, прозрачный звук, похожий на хныканье. В том месте, где прячется воришка, двигаются кусты.

- Прошу, не злитесь на меня и не трогайте мои руки – я же без них совсем пропаду, - Соён не ожидает услышать голос ребёнка; беспомощный и умоляющий, - Я своровала вашу еду, потому что умираю от голода.

Эта девочка очень худая, с впалыми щеками, с сухим, жаждущим воды, ртом и красными глазами, в которых читается усталость, не характерная для её детских лет. Короткие волосы всклочены, полны мусора – мелких веточек и сухой листвы -, а одежда изорвана, висит на съёжившимся теле несуразными лохмотьями. Поразительно, как ей удалось умыкнуть сумку и остаться незамеченной; если бы Соён хватилась вещи позже, маленькой воришки и след бы простыл. 

С переселением людей с севера в Междуземье более всего страдают беспризорные дети, которых гонят ото всюду. Привыкшие жить воровством, они не могут найти себе места в новом Аринкаре, и в церковные приюты им дорога закрыта, ведь те распущены вместе с Верховной Церковью. Когда Соён жила последние дни в Этэ, командующий городской стражи жаловался Феликсу, что сирот теперь как голубей – не счесть – и вредительствуют они похуже.

Она проникается к несчастной девочке жалостью и протягивает руку:

- Идём, я накормлю тебя. Заодно расскажешь, откуда ты.

Та поначалу косится на одежду южной армии, и видно, что не может решиться, но голод – не тётка.

То, что было в сумке – мешочек с фасолью, кусочек сыра и горбушка хлеба – едва ли назовешь хорошей едой. Соён жарит на костре рыбёшку, пойманную ранее в ручье, и девочка уплетает хвост за хвостом так, что аж за ушами трещит. Бедняжка незнамо сколько скиталась по холодному лесу: здесь дичи раз-два и обчёлся; даже опытные следопыты порой могут плутать среди трёх сосен, а ребёнку и подавно не выбраться.

- Зови меня Госпожа Хромоножка. Так меня прозвали другие. Как твоё имя? –  Соён невольно вспоминает далекую встречу с Сынмином: он был таким же потерянным и несчастным ребёнком. Его никто не заменит, однако этой девочке велит помочь сама судьба.

- Хромоножка? – девочка улыбается, как забияка, - Будь я воительницей с мечом, не взяла бы себе такое несуразное прозвище. Острый Коготь – подошло бы. Меня зовут… - она молчит долю секунды, прежде чем продолжить: - Нин. Я – Нин Острый Коготь! Вот так.

- Я слушаю твою историю, Нин Острый Коготь. Учти, это твоя плата за ужин.

Нин вынимает изо рта несколько рыбьих косточек.

- Знаете, то, что я ем сейчас, самое вкусное, что я когда-либо пробовала. По правде сказать, мне рыба не нравится, также сильно, как репка: больше плюёшься, чем нормально ешь. Я ходила по лесу несколько дней и ночей, и ничего не могла поймать, кроме мелких грызунов и рыбы. Огня развести не получалось, и приходилось есть всё сырком; вспарывала, потрошила, где ногтями, где зазубренным камнем, точно дикарка. А потом, в один момент, у меня так скрутило живот… точно чёрт какой вырывался на волю. Всё, думала, помру. Но ничего… вас вот увидела, точнее вашу сумку… - Слышится тихий горестный вздох. Нин морщит нос, будто вот-вот заплачет. - Мой отец говорил мне много важных вещей, а я не слушала; учил меня, как выживать в лесу, и узнай он, что его дочь-тупица не может даже развести огонь, прибил бы меня. Он в общем-то и без того будет браниться. Я сбежала из дома.

У Соён никогда не было проблем с родителями, отец редко ругал её, однако она знает, каково это быть в одиночестве, вдалеке от дома. Сынмин всегда умел подобрать нужные слова, и сейчас воспоминания о нём как никогда помогают Соён:

 - Ты храбрая и способная, раз забралась в неведомую глушь и выжила. В любой семье, насколько бы крепкой она ни была, будут обиды всегда, но плохое уступает место хорошему тоже – всегда. Радуйся, что тебе есть, к кому возвращаться. Кстати, в какую сторону тебе идти?

- На север. Вы поможете мне?

Соён кивает:

- Помогу. Твой отец, должно быть, сходит с ума. Порой родители могут быть несправедливы к своим детям… по разным причинам – по неопытности или из-за крутого нрава, а дети не всегда терпеливы к родителям. Это не повод разрывать связи, не повод бросать друг друга… прими эту истину сейчас, а не когда-то; глазом не успеешь моргнуть, а время ушло, и возвращать что-то уже поздно. Любовь – она есть, пусть временами и не в том облике, в каком хочется.

- Да, мой папа меня любит, хоть я и считаю, что он – самый упрямый и вредный в мире, - Нин завороженно смотрит в огонь, и красно-оранжевые сполохи танцуют в её темных глазах, - Любовь – очень хитрая штука. Вот, вроде, чудится, что любишь; и сердце скачет быстро-быстро, будто заяц, а потом бац! – она бьёт кулаком по ладони, - понимаешь, что лучше бы не было этой любви. Зачем она нужна, если так плохо? Для чего в мире существуют Истинные, если им не суждено встретиться?

Похоже, кто-то разбил ей сердце. Соён старается говорить аккуратно, чтобы не задеть раненые девичьи чувства, однако поздно понимает, что её слова – для ребёнка чересчур серьёзные:

- Людям не дано понять, что такое Истинность. Это волчье знание и только.

Нин вновь придирчиво рассматривает её воинскую одежду:

- Вы не можете знать наверняка. Вы же с юга.

- Верно. А родилась в Урэе. Назови меня перебежчицей и будешь права.

Девочка стыдливо отводит взгляд. Наверняка, она об этом подумала.

- Кто вы такая?

Соён посмеивается:

- Всего лишь воительница с несуразным прозвищем. Давай ложиться спать.

Она ворошит угли, чтобы огонь сильно не трещал. Натянуть охотничий плащ между сосновыми сучьями не составляет труда; теперь у них есть подобие шатра, где они не замёрзнут. Кроватью им служит нарубленные пушистые ветви пихты, а подушкой – мшистые корни. Шишки впиваются в спину Нин, и та долго возится на месте. У Соён есть суконное полотно, заботливо вручённое Феликсом вместе с провизией, и она накрывает им дрожащую девочку. 

- Спасибо, - Нин не спешит прижиматься теснее и лежит с краю, там, где ещё остался жар костра, - А вы не замёрзните?

Соён не уверена; она могла бы превратиться в кошку, но боится испугать ребёнка.

- Главное, что тебе тепло. Тебя ждут дома здоровой, а не хворой. Спи.

Теперь стоит тишина; Соён слышит мерное сопение под боком и, как дымятся угли. Однако не проходит и несколько минут, как Нин поворачивается к ней лицом и шёпотом спрашивает:

- А вас ждут?

- Что? – Соён, успевшая задремать, не сразу понимает вопрос.

- Ну, дома. Вас ждут дома? Вы сказали, что мне надо радоваться, что мне есть к кому возвращаться. Значит, у вас никого нет?

- Остался кое-кто. Я не люблю рассказывать истории перед сном, к тому же, это только моё дело. А ты слишком любопытная девочка.

Нин обидчиво поджимает губы, и Соён закрывает глаза, намереваясь окончательно заснуть. Нин перекатывается на другую сторону, лежит так, пока угли не гаснут, затем опять вертится, точно у неё в одном месте чешется. Это немного раздражает, но Соён терпит: дети – есть дети.  

- Да, я любопытная, - голос у Нин расстроенный, - а вот вы грубая. Но я не стану обижаться на это. Одинокие люди постоянно делают больно другим: руками или словами… - Соён ничего не отвечает. Проходит ещё несколько мгновений, а затем Нин снимает с себя суконное полотно и накрывает им Соён, - Грейтесь, вдруг ваше сердце растает? Я всё равно не захвораю, потому что папа подарил мне вот это!

Слышатся копошения и едва различимый звон. Когда Соён открывает глаза, Нин показывает ей два шнурка с подвесками. На одном шнурке висит острый желтоватый коготь волка; теперь понятно, как Нин придумала себе прозвище. Это – колдовская штука, с ней девочка под защитой, ей не будут страшны ни хворь, ни различные беды. Второй шнурок отягощает нечто тяжёлое, похожее на футляр для мелких побрякушек. 

Соён прищуривается и с ужасом понимает, что это никакой не футляр! Латунная рукоять её старого охотничьего ножа! Вот только лезвие отломано. Она вертит рукоять в ладони, узнаёт каждую щербинку и потёртость. В том месте, где сделано отверстие для шнурка, металл по цвету более насыщенный; значит ли это, что рукоять стала оберегом не так давно?

Нин угодливо рассказывает:

- Это, чтобы плохие люди не смогли меня погубить. Папа сказал носить его на поясе, но на шее мне удобнее – не потеряется.

Соён смотрит на девочку свежим взглядом. Душа сжимается от стыда и страха, а сердце начинает громко биться в ушах, как только Соён догадывается что к чему. Голос подводит её, когда она спрашивает:

- Тот, кого ты называешь своим отцом… как его имя?

Сейчас. Север.

Минхо прижимается к Чану так крепко и трепетно, точно время обратилось вспять, и ему опять семнадцать. К такому Минхо – взрослому плечистому мужчине – Чан всё ещё не привык, как и к тому, что дышит. Быть одновременно и мёртвым, и живым – странное ощущение: Чан может чувствовать тепло и холод, но они не страшны для него; ему не обязательно есть и пить – его питает дерево; прежняя физическая сила при нём и – что немаловажно – способность быть наготове, когда Минхо набрасывается на него с поцелуями. Между ними всё, как прежде – страстно и нетерпеливо – будто бы не прошло двенадцати лет порознь. Теперь, когда смерть больше не помеха, Чан ещё явнее ценит каждый миг, проведённый со своим Обещанным, и знает, что вечность рядом с ним никогда не надоест ему и не превратится во что-то обыденное. Слишком долго Чан провёл на той стороне Моста. Слишком долго Минхо его ждал.

Но насколько бы ни было огромно их счастье после обретения друг друга, они не забывают о Чонин, которую Минхо не смог отыскать в ту ночь. Перед тем как Чан очнулся, тот почти добрался до Урэя, но началась гроза, и следы дочери смыло дождём. Минхо изо дня в день себя накручивал, почти не ел и не пил, перестал быть похожим на живого; он не мог надолго покинуть вверенный ему Мост и только что воскрешённого Чана. Сам Чан был настолько ошарашен тем, что жив, что не сразу сообразил, кто такая Чонин. Ещё свою роль сыграло и то, что после смерти его память оказалась частично как в тумане; он вспоминает фрагменты прошлого до сих пор. Ему сложно представить, как выглядит уже выросшая дочь, поэтому при каждом удобном случае он спрашивает Минхо об её жизни: чем ей нравится заниматься, какой у неё характер и привычки… Минхо научил Чонин не только навыкам выживания в этом мире, каким-то бытовым вещам, но и грамоте: малышка начала читать ещё в шесть лет. Он провёл с ней все осознанные годы, и Чан с горечью признаёт, что у Минхо больше прав называться её отцом, чем у самого Чана. 

Всё же, как сильно он изменился за это время: нет больше драчливого юноши с детскими щеками, теперь в глазах Минхо непомерная тяжесть, а от того, как часто он хмурится, между бровей залегла складка; его лицо сточено к подбородку, остро выпирают скулы, а прямой нос похож на клюв тех птиц, что постоянно летают рядом с ним. Ему пришлось резко повзрослеть, когда он остался один на один с маленькой Чонин; в исчезновении Соён он винит себя – пусть, Минхо не говорит об этом прямо, но Чан видит его душу насквозь. 

- Я хотел вернуть свою семью, - Минхо разговаривает во сне. Они лежат в одной кровати, и Чан прижимает его к груди. Сам он глаз не смыкает – мёртвым спать не нужно. – Но, если бы я отправился за Соён, не нашёл бы тебя.

День своей смерти Чан не помнит, однако в его воспоминаниях осталась погоня. Поначалу он боялся, что, если Соён отправилась за ним и наткнулась на его убийц, может быть, сейчас она тоже ждет на той стороне Моста, однако Минхо заверил его, что она жива – во всяком случае, была таковой несколько лет назад, когда оставила свой локон у Старухи Сэ. Значит, Соён тоже их ищет. В Модуре уже точно знают о Хранителе Красного Моста, молва рано или поздно дойдёт и до Соён. Чан целиком зависит от своего кровока, так что пойти жене навстречу не может, как бы ни хотел. Он вернулся с того света, чтобы стать беззащитным, и это часто его раздражает. У любого колдовства есть своя цена, а Минхо заплатил, оглядываясь лишь на себя самого.

Проходит почти неделя их новой совместной жизни, попеременно в ласке и унынии. Однажды Минхо возвращается из леса в предрассветный час, и лицо его, пусть, как и прежде уставшее, но теперь без печати мрачных дум. Порой он ходит на Красный Мост несколько ночей подряд, и чем ему приходится заниматься там, одним богам известно. Сам Минхо называет себя то Смотрителем, то Лесником, а души, которых Чан слышит в лесу, с благоговением кличут его Хозяином или Господином. Он ходит со Смертью под руку, и кукушки вьются вокруг него, точно верная свита; их потусторонний крик наводит на Чана страха. Закончив работу, Минхо всегда возвращается полностью вымотанный и, едва задев кровать, проваливается в сон. Но сегодня всё иначе.

- Я научился, я смог! – Его голос громкий и возбуждённый, а глаза лучатся радостью и гордостью за себя. Запах подснежников, что до этого Чан ощущал едва-едва, теперь более яркий и благоухающий. Весна пришла в душу Минхо, и сердце, очерствевшее на северном холоде, вновь стало мягким и полным счастья. – Они сказали мне, где наша дочь!

Кровоки разрослись дальше севера, семена долетели даже до Междуземья. Красные деревья видят многое и шепчутся между собой, чтобы передать увиденное ближайшим деревьям. Ветер принёс их шёпот из столичных земель: 

«Король-Перевёртыш объявил о волчьей стране Луперкал».

«Сожжённые земли Междуземья не плодоносят, и крестьяне бунтуют».

«Рэти переселяются ближе к северу. Они хотят Урэй».

«Из Гаалы по морю приплыли слоны и животные с двумя горбами».

«Люди с запада клянутся, что видели в своих лесах белых волков».

«Вождь альну добивается аудиенции с новым Королем Аринкара. Альну хотят расширить Модур».

«Чонин сбежала от Красной Пляски. Негодяй наказан нами».

- Они показывают мне. Я могу видеть всё, что пожелаю, - Минхо закрывает глаза. Чан придерживает его за плечи, чтобы тот не рухнул. – Чонин жива, - Перед тем как обмякнуть и впасть в усталый сон, он улыбается: - Она идёт домой.

Минхо спит трое суток. Новая способность выпила из него все силы. Тем временем Чан следит за домом: три раза в день кормит кур; пока не выпал снег, рубит валежник и заготавливает поленницу из сухих облысевших кровоков, в которых никто не живёт; снимает весь урожай и чинит всё, что нуждается в починке. Чтобы занять бесконечные часы бодрствования, он занимается тем, что хорошо умеет: охотится. Его дерево позволяет ему уходить от дома на какое-то расстояние, и этого оказывается достаточно, чтобы наловить мелкой дичи: зайцев, песцов, соболей, лисиц… Чан снимает звериные шкурки – из них можно сшить зимние рукавицы и шапки или продать за хорошие деньги. Когда Минхо просыпается, его ждёт новая, только что срубленная коптильня, где спеет мясо, а в кладовая теперь забита запасами под завязку.

- Мотыга напрочь испортилась, - Чан присаживается рядом на кровать. У Минхо в руках лезвие и осколок зеркала, а на табурете стоит тара с водой. Когда он бреется, на его шее проявляется мужественная венка. – Рукоять я сделал, но железо растрескалось от ржавчины. Ты сказал, что построил дом сам, но все строительные инструменты в ужасном состоянии. А, и ещё… соли осталось три щепотки. Всё на мясо с рыбой ушло. Да и было-то в закромах совсем не густо. Отправляйся-ка в город, а?

- Не успел отдохнуть, и снова куда-то идти, - сколько бы Минхо не было лет, он всё такой же вредина, а, теперь ещё и ворчун. Он долго хлюпается в воде, смывая мыло с щёк.

- Верно. Не тебе одному это надо, - Чан убирает краешком полотенца остатки у висков, - Раз в доме ожидается пополнение, не думаешь разжиться лошадью? Чонин умеет ездить верхом?

- Она пробовала пару раз. В основном её катал я.

- Что? – Чан удивлённо хохочет, - А мне ты не разрешал тебя седлать!

Минхо кидает в него полотенце.

- Не сравнивай себя и маленькую девочку. Твой вес сломает мне спину.

- Ну, надо же! – Чан берёт его лицо в ладони и целует, - А когда я на тебя взбираюсь, ты не говоришь, что я тяжелый. 

Минхо наклоняет голову в сторону мокро целует в ответ. Не проходит и пары мгновений, как Чан садит его к себе на колени и прижимается теснее. У Минхо ходуном ходит грудь; его воротник, слабо завязанный на тесёмки, задирается, стоит лишь раз дёрнуть рубашку, и наружу выскальзывает шнурок с подвеской. Клык Морского Чудовища. Увидев его, Чан испытывает столько различных чувств, что уже не может держаться: 

- О, боги, как же я люблю тебя…

Он быстро-быстро зацеловывает Минхо лицо и шею, и сам не замечает, как шепчет ему в ухо ласковые слова и любовные нежности. Минхо кривится и брыкается для виду, но не перестаёт улыбаться, зарываясь пальцами Чану в кудри.

- Ты не хочешь меня загрызть, значит у тебя хорошее настроение?

Минхо громко вздыхает ему в ухо:

- Я как следует выспался. Я много всего видел. Представляешь, даже летал, как птица. Это… - Чан просовывает руку под одежду, заставляя Минхо прогнуться в пояснице, - …невероятно.

- Расскажи, что ты видел, я послушаю.

- Постой-постой, - он отрывается, перехватывает другую руку Чана, которая нырнула в штаны, - Не надо, не сейчас. Мы всё равно не успеем.

- О чем ты говоришь? – дразнящий смех, - Торопиться нам некуда, ты сам знаешь. Раздевайся. Или мне самому тебя раздеть? 

Минхо некоторое время смотрит мимо него, сквозь застеклённое окно. Тут его взгляд проясняется и делается блестящим, а уголки губ поднимаются в улыбке радости и облегчения. Он отвечает, так и не повернув головы:

- Вот! Вот, что я видел! - Чан тоже разворачивается, - Точнее, кого.

Первый снег накрывает всё вокруг нежно-молочным покровом, вихрится в воздухе пушистыми хлопьями, и сквозь эту белую вуаль, из лесной чащи приближаются двое, что держатся за руки. Девочка, долговязая и тонкая, как ивовый стебель, подходит к забору, увешанному битыми кувшинами, и кричит во всё горло:

- Папа! Папа! Это я! Посмотри, кого я нашла! Где ты?

Волосы короткие чёрные, из-за чего её легко спутать с мальчишкой, и лицо узкое скуластое, как у Соён. Сама Соён озирается по сторонам, не смыкая больших зелёных глаз, и едва поспевает за девочкой. У неё такие же золотые локоны, как Чан помнит; а красота, благородная и опасная, точно лезвие клинка, не тронута временем. Когда он и Минхо выходят им навстречу, во взгляде жены появляется узнавание, а лицо искажается гримасой плача, который она спешит задавить ладонью. Чонин несколько мгновений смотрит на Чана вопросительно – дескать, кто таков? – затем кричит, точно боевой клич: «А вот и я!» и со всей скорости бросается на Минхо с объятьями. Тот кружит дочь вокруг себя, и невесомые снежинки тают на их волосах и лицах.

Засмотревшись на это счастливое воссоединение, Чан не слышит хруст шагов рядом с собой. Соён опасливо дотрагивается до его щеки.

- Это… правда ты? – голос жены сломан от слёз; избыток чувств и прерывистое дыхание не дают ей сказать всё, что хочется.

- Иди сюда, - Чан улыбается, берёт её руку в свою и прижимает Соён к груди. – Слушай.

Пусть она убедится в том, что он жив, и его сердце стучит. 

Минхо поначалу сурово отчитывает Чонин за всё хорошее, затем что-то тихо-тихо шепчет ей на ухо. Та глядит на Чана во все глаза и, кажется, даже не дышит. Минхо легонько подгоняет рукой к родному отцу, однако она цепляется сильнее и с места не двигается. Когда Чан игриво кивает подбородком, мол, подойди, я не кусаюсь, Чонин, застеснявшись ещё пуще, отворачивает лицо и прячется у Минхо между шеей и плечом.

Соён, крепко сжатая в объятьях Чана, не отрывает взгляда от Минхо. Некоторое время они ведут молчаливый разговор, и ни один не решается сделать что-то первым. Потом Минхо улыбается и протягивает ей руку. Соён переплетает с ним пальцы и хнычет от новых слёз.