Казуха.

Было несколько вещей, которые Казухе предстояло уяснить о своём вынужденном друге.

Прежде всего — потому что именно это сразу бросалось в глаза — Куникудзуши обескураживал своей непостоянностью. С учителями он вёл себя подчёркнуто вежливо: никогда не мямлил, не прятал глаз во время ответа и всегда вовремя сдавал домашнюю работу. Он не был отличником, хотя при ближнем рассмотрении показался Казухе весьма сообразительным. Он лишь выполнял тот необходимый минимум, что от него требовали и довольствовался средним баллом по всем предметам.

С одноклассниками же Куникудзуши по-прежнему обходился грубо. После того, как Казухе пришлось дважды оттаскивать нового друга от толпы мальчишек, тот, конечно, стал реже ввязываться в драки, но теперь действовал гадливо, исподтишка. Он ставил подножки, клеил жвачку на стулья и прятал чужую сменную обувь . Так он мстил за обидные клички и за порванную однажды, в порыве какого-то особенного детского куража, тетрадь с рисунками.

Казухе тогда тоже хотелось врезать тем мальчишкам. Но он был хорошим мальчиком, и в глубине души надеялся повлиять на Куникудзуши, чтобы он перестал уподобляться хулиганам. Тем не менее, когда Казуха заметил, с каким упорством Куникудзуши закидывал чужие кроссовки на крышу навеса над крыльцом, он не стал мешать. Он стоял чуть поодаль и, услышав стук каблуков за углом, схватил друга за руку и поспешно увёл его подальше от глаз учителей.

С Казухой Куникудзуши обращался совсем иным образом, нежели с остальными. Он оказался очень общительным, порой мог болтать без умолку всю перемену, и оставалось только кивать головой, чтобы разговор был засчитан. Он постоянно показывал свои рисунки, выдумывал какие-то совершенно нелепые истории о парящих в небе дворцах, морских драконах и о целом острове, где живут только призраки и кошки.

— Ты говоришь про Тасиро? — спросил тогда Казуха.

В тот день был жуткий снегопад, а возле шкафчиков с обувью стояли грязные лужи. Куникудзуши стряхивал с длинного, доходившего ему почти до колен, лилового шарфа налипший снег, но почему-то совершенно не замечал снежинок, что зацепились за волосы. Казуха наблюдал, как они болтаются из стороны в сторону, словно зацепившиеся за канат матросы во время шторма. И почему-то это его нервировало.

— Нет. — Куникудзуши мотнул головой, и снежинки, сорвавшись, растаяли в воздухе. — На Тасиро ещё есть живые. А на Сэйрай все давно уже умерли.

— И кто тогда кормит кошек?

— Не знаю. Думаю, они и сами неплохо справляются.

Куникудзуши рассказывал о своих выдумках так, словно они совсем не имели значения и никогда не развивал мысль дальше определённой идеи. В тот же день, на перемене после второго урока, Куникудзуши догнал Казуху в коридоре и запрыгнул ему на спину, обвивая руками за шею. (Это была ещё одна особенность, с которой приходилось мириться — Куникудзуши понятия не имел о личном пространстве и всякий раз, когда не знал, куда деть руки, доставал Казуху. И, пускай, он совсем не тяжёлый, таскать его на спине, удерживая под коленями, — слишком неловко, чтобы принять как нечто само собой разумеющееся.)

— Я просрочил книгу в библиотеке. — сказал Куникудзуши, уткнувшись лицом в плечо. Его голос звучал глухо и неразборчиво. — Сходи со мной. Один я не пойду.

Казуха дошёл до первого подоконника и ссадил Куникудзуши со спины.

— Дорогу забыл?

— Библиотекарша страшная.

Казуха упёр руки в бока, пытаясь изобразить недовольство.

— Я бы тоже разозлился, если бы ты не вернул книгу вовремя.

— Вокруг неё молнии искрят. Если близко подойдёшь, почувствуешь, как волосы на голове шевелятся.

И это всё, что Куникудзуши тогда сказал про библиотекаря мисс Лизу, больше никогда не возвращаясь к этой мысли.

Казуха считал себя старше и взрослее, хотя бы потому что был намного сдержаннее и никогда не давал волю фантазиям. Он ломал голову над японской поэзией, вдалбливая в голову строчки, пока те не обретали наконец законченный смысл. Куникудзуши же предпочитал книги совершенно иного толка и таскал из библиотеки всё от детективов до фентезийных историй. Казуха никогда не дурачился с едой в столовой, а Куникудзуши постоянно выкладывал башенки из омлета в своём бенто, а сосискам-осьминожкам только откусывал головы. Большую часть своего обеда он выбрасывал в мусор.

И потому было так удивительно узнать, что во время зимних каникул Куникудзуши исполнилось двенадцать. Он заикнулся об этом неловко, вскольз, сразу после того, как Казуха сказал, что на новый год ходил с дедушкой в храм, а потом смотрел на фейерверки из окна своей комнаты.

— Мне не очень нравится, когда громко. — сказал он и мысленно укорил себя за то, что его слова прозвучали виновато. — Поэтому мы с дедушкой не запускаем фейерверки, только смотрим. Он выходит во двор, а я остаюсь дома.

— А у меня был день рождения. — Куникудзуши лежал головой на парте и смотрел куда-то вскользь, словно увидел в окне какую-то очередную свою выдумку. Его взгляд то поднимался высоко вверх, провожая птиц, то опускался к полу и прослеживал путь солнечных бликов. — Мне надарили кучу сладкого.

— Это здорово. — Казуха почему-то сразу представил трёхцветные данго в сиропе , тайяки и шоколадные аманатто.

Куникудзуши же сморщил нос.

— Терпеть не могу сладкое. От него зубы слипаются. — он поднял голову и с трудом сфокусировал взгляд на Казухе. — Я отдам тебе всё, если хочешь.

— Нет, не стоит.

— Значит, мама опять сама всё съест.

— Она любит сладкое?

— Она любит всё, что мама называет неполезным: данго, сладкое молоко, закуски... — Куникудзуши загибал пальцы перечисляя, но, заметив, что Казуху немного смутила формулировка первого предложения, поспешил пояснить. — У меня две мамы. Они только из-за еды иногда спорят, но вообще-то они хорошие.

— Вот как. — только и выдохнул в ответ Казуха, а потом поднялся со стула так резко, что и его парта, и соседняя пошли ходуном.

Стоявший перед Куникудзуши пакет с молоком, который он нехотя тянул через трубочку с самого утра, опрокинулся. Белая лужа потянулась по столу, пачкая тетради и спадая звонкими каплями на колени. Но Куникудзуши, казалось, вовсе этого не замечал, а только внимательно смотрел на Казуху, пока тот не выбежал в коридор.

Чуть позже Казуха выяснил, что дом Райден — один из самых богатых в округе, если взять во внимание, что «Рыжий клён» со своим каменным садом, и кузницей, и огромным двором ничего по сути не стоил. У Райден была своя школа боевых искусств, в которой раньше преподавала Эи (та мама, которую Куникудзуши охарактеризовал как «не умеющую готовить».) Другая же, Мико, работала в издательском доме, хотя Казуха так и не понял чем именно она там занималась. В любом случае, интересно ему было не это. Он скорее стал обращать внимание, что готовые бенто в рюкзаке Куникудзуши маркировались дорогими брендами, с одежды он иногда забывал снимать бирки из прачечной и половину домашних работ сдавал распечатанными, а не написанными от руки.

«Рыжий клён» придерживался принципов аскетизма, а потому у Казухи компьютера не было. У него вообще много чего не было, потому что жили они с дедушкой лишь на семейные накопления — даже стиральная машинка появилась совсем недавно.

Казуха никогда не видел родительниц Куникудзуши, но они представлялись ему семьёй с картинки: всегда хорошо одетые и красивые, сияют белозубыми улыбками и много смеются. Казуха начал завидовать однокласснику со всем больным отчаянием, на которое вообще был способен.

Он не разговаривал с Куникудзуши целую неделю после того случая, и всё накручивал себя мыслями, и доводил до почти нервной дрожи, и злился, потому что его молчаливый бунт так и остался непонятым. Куникудзуши пытался заговорить, вытирая салфетками расплывчатые пятна с одежды, но ответа не услышал. Так и смирился, словно приняв новые правила игры. Целую неделю он не увязывался за Казухой в столовой, не пытался напрыгнуть, не показывал рисунки и не вываливал скопом свои бредовые выдумки. В пятницу Куникудзуши затеял драку, а в субботу, наблюдая за тем, как расцветают на тощих руках синяки, Казуха решил, что ему слишком скучно.

Между первым и третьим уроком оказалось пустое место: куда-то пропала учительница музыки. Когда прошло минут пять после звонка и никто ещё не входил,наступило некое предчувствие счастья, что появление учительницы сочлось бы теперь за самый худший субботний кошмар.

Но прошло уже десять минут, и никто до сих пор не появился. Разросся шум, кто-то громко хлопнул крышкой парты, кто-то шмыгнул носом и засмеялся. За окном сияли большие рыхлые облака, и капал с крыши подтаявший снег, попискивали птицы. Очаровательное время. Одноклассники стали ходить по кабинету, один мальчишка рисовал на доске рожицы, и тут же рассерженная девочка с меловой губкой стирала за ним. Другая девочка, вечно засыпающая на уроках, просила объяснить ей домашнее задание по арифметике.

Одному Куникудзуши было всё равно. Низко склонившись над партой он затачивал карандаш, стараясь сделать кончик острым.

— Почему тебя опять побили? — спросил Казуха скрывая свой вопрос за вымученным зевком. Ему надоело смотреть, как всё возвышалась и возвышалась невесомая гора карандашной стружки.

Куникудзуши дёрнул плечом, завёлся запыленный механизм в его голове. Не отрываясь от своего занятия, он ответил встречным вопросом:

— Это важно?

— Если кто-то из них опять порвал твои рисунки...

Куникудзуши замотал головой и отложил карандаш.

— Они сказали, что я даже тебе надоел. Просто ты слишком вежливый, вот и терпел меня так долго, но всё равно в итоге сдался.

Казуха отмахнулся.

— От тебя временами и правда слишком много проблем.

— Возможно. — Куникудзуши пожал плечами. — Но раньше тебя это не волновало.

Он вновь вернулся к заточке карандаша и, немного подрагивающими уголками губ, улыбнулся лишь когда удовлетворился в достаточной остроте. Он так и не посмотрел на Казуху, когда вновь заговорил:

— На что бы ты там не обижался, видимо, я прощён?

Казуха почувствовал, как щеки наливаются уязвлённым румянцем. Он спрятал их за ладонями и сделал вид, что, подперев голову, рассматривает происходящее у доски.

— Я ни на что не обижался. — сказал он словно между делом. — Просто, если всё время дружить, можно быстро устать.

После того случая Казуха попытался смягчить своё отношение к однокласснику. Всё же, Куникудзуши не выбирал, в какой семье родиться и, наверное, не его вина, что кому-то достаются сразу две мамы, а кому-то совсем ни одной.

Мгновение, когда Казуха начал подозревать неладное, даже не принадлежало ему по-настоящему. Это случилось за пару недель до окончания зимнего семестра. Приближались экзамены, от которых зависело распределение в рейтинге, они же влияли на формирование классов в средней школе.

Все были немного на нервах, даже Куникудзуши, казалось, сильнее взялся за учёбу и отложил рисование до лучших времён. Он частенько задерживался после уроков, просил объяснить непонятные строчки в рассказах и временами даже брал на себя дополнительную домашнюю работу. Такое изменение Казухе только нравилось, потому что его одноклассник перестал дурачиться, и теперь не так неловко было называть его своим другом.

А потом, одним мартовским днём, произошло странное. Они допоздна засиделись в школьной библиотеке и уходили оттуда, подгоняемые без конца зевающей мисс Лизой.

— Не вернёте книжки до конца недели — приду к вам в класс и оттаскаю обоих за уши прямо через все парты. — говорила она звонко, немного лениво и всегда улыбалась. Но всё же чувствовалась в её словах какая-то неуловимая, потрескивающее как сломанная розетка, тревога.

Казуха уже было собирался напомнить о том случае, когда Куникудзуши придумал, будто библиотекарь может искрить молниями, но не успел. Его одноклассник остановился возле окна и с интересом уставился вдаль.

— Ну же, Зуши, не тормози. — пытался подгонять его Казуха; солнце уже садилось, и совершенно не хотелось тащиться домой в полной темноте.

— Тебе никогда не было интересно, что это за пагоды там вдалеке?

— Какие?

Казуха вглядывался вдаль, но не видел ничего, кроме угасающего дня, школьных ворот и зажигающихся фонарей чуть дальше, где дорога уходила вглубь города.

— Там, на горе.

— Нет там никаких гор, пошли уже.

Куникудзуши чуть заметно улыбнулся, и Казуха мельком увидел мальчишку, скрывающегося внутри этого тщедушного кукольного безобразия, — не затравленного, но испуганного мальчишку.

— Да ладно, я просто над тобой издеваюсь.

Но Казуха не поверил. Ему показалось, будто Куникудзуши действительно верил, что видит в школьном окне и гору, и пагоды на ней. . И был уверен, что другие тоже видят. Он не притворялся и не шутил. И это не было как все те разы, когда он говорил о круглых островах, на которых живут мёртвые; и о морском змее, торчащем из воды так высоко, что закрывает солнце; и о добродушных пиратах, которые убивают его, чтобы он не потопил целый город.

Школьники вышли в черную прохладу, и этот момент забылся. А вспомнился только через несколько дней, во время урока физкультуры, когда им разрешили просто разбрестись по двору и заниматься своими делами. Это был один из тех чудесных дней, светлых и пыльных, в самой середине марта, когда можно было надеть летнюю форму, и когда ноги уже не чесались от шерсти, и воздух был такой сладковатый, с предвкушением набухающих почек на деревьях.

Вот только кончился он совершенно ужасно, возле двери учительской. Казуха натягивал на ладони манжеты рубашки, кусал губы и, рассматривая стыки плитки на полу, старался не расплакаться. Правая лодыжка болела от ожога, под одеждой ползали муравьи, кусали и спину, и руки, и забирались в уши — и всё это было слишком неприятно. Хотелось стряхнуть их себя, дёрнуться брезгливо, но он стоял неподвижно.

— Рассказывайте, что произошло. — потребовала тренер и, опустившись на стул, скрестила руки.

Казуха посмотрел в напуганные пурпурные глаза одноклассника и с тоской подумал, что сейчас придётся много лгать.

Так начался очень долгий день.

Куникудзуши.

«Раз, два».

Дружбу с Казухой можно было назвать безнадёжной — Куникудзуши вполне осознавал это. Он не отдавал ничего взамен того внимания, что без конца получал. Казуха подолгу мог рассматривать рисунки, которые Куникудзуши доставал из рюкзака как фокусник с его бесконечной связкой платков в рукаве; он внимательно слушал рассказы, никогда не перебивал и не пытался высмеять, лишь иногда задавал вопросы; он был слишком хорошим, и Куникудзуши понятия не имел, как за это следует благодарить.

«Пять, шесть».

Казуха выглядел слабым, но не был таковым. Он был собранным, сильным, умным и не прикидывался посредственным, как это делал Куникудзуши. Он умел быть весёлым и энергичным, иногда — даже яростным, как, например, в тот раз, когда одноклассники изорвали рисунки Куникудзуши, а Казуха потом разнимать завязавшуюся драку.

Он смотрел недовольно.

Он сказал: «Не трогайте его».

Он выглядел совсем как взрослый.

Но он не был при этом злобным. Куникудзуши тогда думал, как вообще можно провести три года в окружении таких дураков и не впитать в себя хоть немного их злобы? Разве люди такими вообще бывают?

«Одиннадцать, двенадцать».

Казуха никогда не говорил этого вслух, но Куникудзуши знал — видел по излому бровей и поджатым губам, — ему не очень нравятся прикосновения. Казуха шумно вздыхал, пытался ненароком отстраниться, отсаживался на самый край стула, но никогда не говорил «прекрати меня трогать». И Куникудзуши пользовался этим всякий раз, когда прикасался к мягким светлым волосам, когда обнимал за шею и цеплялся за чуть влажную ладонь, убегая подальше со школьного двора.

Такая больная зависимость ненормальна, но в прикосновениях куда больше смысла, чем Куникудзуши смог бы объяснить. Казуха временами продолжал казаться ему ненастоящим, а всё ненастоящее, как говорила мама, нельзя потрогать.

— Эйфелеву башню я тоже не могу потрогать. — пытался он возражать. — Но она же существует.

Мама в ответ только посмеялась, а на следующий день принесла трёхмерный деревянный паззл, где были и Эйфелева башня, и Колизей, и Сиднейская опера, и даже Лувр.

«Пятнадцать, шестнадцать».

Когда Казуха вдруг перестал обращать внимание на Куникудзуши, он перестал и существовать — его больше нельзя было трогать. Что-то такое рано или поздно должно было произойти, но Куникудзуши всё равно оказался не готов. Он спокойно досидел до конца уроков, но, как только закрылась за спиной входная дверь, распереживался так, что до конца дня разговаривал, заикаясь. Он всё никак не мог успокоить текущие слёзы, пока мама не предложила посчитать до трёхсот.

— Эи обычно это помогает, сам же знаешь. — говорила она тихо, поглаживая по рукам кончиками своих длинных ногтей. От неё пахло цветочным парфюмом и кремом, а ещё немного сыростью расстявшего снега на чуть влажных волосах.

«Девятнадцать, двадцать».

Счёт до тридцати отбойным молотком колотился за рёбрами. Красные глаза болели от слёз, тихий плач сорвался на надрывные завывания. Понимая, что привкус крови во рту ему только кажется, Куникудзуши всё равно чуть не поперхнулся, закашлялся. Мама сильнее сжала в ладонях дрожащие пальцы. К семидесяти горло саднило от рваных всхлипов и надрывного голоса, на «семьдесят девять» Куникудзуши сбился со счёта и уткнулся мокрым лицом маме в плечо.

— Тебе придётся начать сначала. — сказала она мягко. — Или можешь рассказать мне, что случилось.

Мама — бледная моложавая женщина с копной пышных волос, которые она всегда красит в розовый. У неё приподнятые брови, густоватые у переносицы, но почти незаметные поближе к вискам; тёплые ладони с длинными пальцами (с выпирающий мозолькой от частого письма на одном из них); немного скрипучий, смеющий голос, и столько слов в запасе, что её сложно переспорить. Мама много работала, иногда от усталости засыпала прямо за обеденным столом, но она всегда находила время, чтобы возиться с остальными обитателями дома.

— Прости. — Куникудзуши поцеловал маму в щёку. — Прости, что приходится успокаивать нас обоих.

И, перебравшись на свою кровать, принялся считать заново.

«Раз, два».

Куникудзуши не хотел рассказывать, что именно его расстроило. Мама бы наверняка назвала Казуху каким-нибудь плохим словом и предложила бы никогда больше с ним не разговаривать. Но Казуха был не при чём, а у Куникудзуши не хватило бы воображения, чтобы правильно об этом сказать. Это ведь он виноват, что дружба закончилась так быстро. Это он не предлагал ничего взамен, и это он продолжал трогать Казуху, прекрасно понимая, что тому не нравится. Так что именно он теперь просыпался ночами и считал, зажимая уши ладонями, чтобы голос звучал чётче и громче.

«Пять, шесть».

Куникудзуши видел Казуху каждый день, но по-настоящему его одноклассник существовал только в рисунках — в том нелепом, который нарисовал сам Казуха, и другом, который нарисовал Куникудзуши. У того Казухи была прядь розовых волос, потому что красный карандаш не стёрся до конца, бежевые ресницы и улыбающийся рот. Он тоже постоянно молчал, но по крайней мере его всё ещё можно было потрогать.

«Одиннадцать, двенадцать».

В пятницу днём одноклассники наконец заметили, что Куникудзуши больше не сидит с Казухой за одним столом во время обеда, и попытались его высмеять. И Куникудзуши бросился на них с кулаками не потому, что они были такими надоедливыми, а потому что они были правы. И плакать от синяков на руках казалось гораздо понятнее для мамы, чем плакать из-за друзей.

— Им повезло, что сейчас самый разгар книжного сезона, и я постоянно торчу на работе. — говорила она, клея пластыри на каждую ссадину. — Сейчас, наверное, уже поздно искать для тебя другую среднюю школу. Кто второй раз одобрит нам перевод в середине года?

Мама всё вздыхала, и поправляла свои крошечные вытянутые очки с красной оправой, и морщила лоб, и грозилась такими словами, после которых каждый раз приходилось делать паузу и рассеянно повторять: «Не запоминай это».

«Пятнадцать, шестнадцать».

Куникудзуши болтал ногами — пластыри мешали разгибать колени, — и смотрел, как тянулись по стене с приколотыми рисунками длинные тени. Он не понимал, хочет ли по-настоящему менять школу второй раз, но в тот момент ему казалось, что это, наверное, правильно, и где-то в городе точно найдётся для него подходящее место — там, где никто не пытается втянуть тебя в драку, и нет странных мальчишек со светлыми волосами.

Куникудзуши не сразу заметил, как среди теней появилась ещё одна: высокая, с такими же тёмными волосами, как и у него, но заплетёнными в толстую косу. У тени тоже были пурпурного цвета глаза и такое же застывшее, немного «кукольное» выражение лица.

— Тебе попадает, потому что ты позволяешь себя бить. — сказала тень, стоя в дверном проёме.

— Ни один человек в здравом уме не хочет быть избитым, Эи. — не меняя своей мягкости в голосе ответила мама.

— В здравом уме... — тихо повторила тень и проскользнула глубже в комнату. У неё под глазами тёмные пятна, немного опущены уголки губ, а взгляд не выражал совершенно ничего. Такими же глазами смотрела на Куникудзуши с прилавка мёртвая рыба. — Мы не будем менять твою школу ещё раз. — сказала она. — Лучше подумай, что будешь делать, когда попадёшь в новый класс после весенних каникул.

«Девятнадцать, двадцать».

Тем вечером Куникудзуши наконец-то удалось досчитать до трёхсот, а уже на следующий день Казуха снова заговорил. «От тебя много проблем». — сказал он. — «Если всё время дружить, можно просто устать».

Куникудзуши не спорил. У него раньше не было друзей, а вот Казуха умудрялся ладить со всеми. Ему наверняка лучше знать. Школьники на спортивной площадке меняли правила игры, когда им надоедало ловить друг друга с закрытыми глазами или кидаться мячом на выбывание. Казуха менял правила дружбы.

Сначала он не произносил ни слова целую неделю, а потом стал закидывать постоянными вопросами. Куникудзуши всегда отвечал честно. Порой ему хотелось немного приукрасить, о чём-то умолчать или недоговорить, но он каждый раз прикусывал изнутри щёки и был предельно честен. Почему-то ему казалось, что Казуха сразу почувствует ложь.

Куникудзуши рассказывал обо всём, что мог, но продолжал хранить в тайне самое главное: иногда он действительно видел не совсем нормальные вещи, и это совершенно точно не было богатым воображением. Некоторые странности он распознавал сразу: у людей не бывает рогов и собачьих ушей. Другие же вещи ставили его в тупик, и он искренне удивлялся, когда понимал, что никто не видит того же.

Даже Казуха.

И вот в апреле наступил для Куникудзуши тот неизбежный день, когда весь мир вдруг потух, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено — блестящая точка, на которой обречена была сосредоточиться вся его жизнь. И терять её — значит замереть навеки в своём нездоровом воображении.

В тот день они с Казухой шли из библиотеки. Вечерело. Куникудзуши старался не отставать, но вдруг заметил в окне то, что так его занимало. Пагоды на горе были красивыми, черепица блестела в лучах закатного солнца, пустыми глазницами смотрели тёмные окна, тянулся по земле сизый туман. Куникудзуши смотрел на отблески пагоды каждый день, и даже не задумывался, что их на самом деле никогда не существовало. Он бы хотел однажды дойти до той горы, забраться на самый верх по каменистым ступеням, которые наверняка витиеватой змеёй тянутся от самого подножия до вершины. Он хотел бы коснуться стен пагоды и увидеть людей, которые там живут.

— Тебе никогда не было интересно, что это за пагоды там вдалеке?

Куникудзуши слышал, как Казуха позвал его не по имени, и ему это понравилось. Но сообщить об этом можно было и позже.

— Какие?

— Там, на горе.

— Нет там никаких гор, пошли уже.

Сначала Куникудзуши подумал, что Казуха просто устал и не хочет рассуждать о пагодах, но обернувшись, и увидев его лицо, понял, что ошибся. Казуха казался растерянным. Он тоже смотрел в окно, даже прищурившись, но совершенно ничего в нём не видел.

— Да ладно, я просто над тобой издеваюсь. — нервно хихикнул Куникудзуши, надеясь, что дрожь в его голосе сочтут за усталость, а не враньё.

Никто не захотел бы дружить с обманщиком, который к тому же видит всякие нелепые странности.

Даже Казуха.

Куникудзуши размышлял об этом всю дорогу до дома. Всё, что взрослые называли фантазиями, было лишь короткими вспышками, щёлкнувшим выключателем, который то зажигал лампочку, то вынуждал её потухнуть. Но пагоды были всегда. И днём, и вечером, и в дождливую погоду, и в снегопады. Они никуда не исчезали, не потухали, не расплывались с утренним туманом. Они продолжали стоять там, на горе, закрывая собой горизонт.

И спросить о них можно было только у одного человека.

Эи сидела на диване в гостиной, скрестив ноги и немного сгорбившись. Она шила очередную тряпичную куклу — то, чем она занималась почти всё время, когда не таскала из кухни сладкое и не смотрела телевизор.

Свет во всех комнатах был выключен, горел лишь одноногий тощий светильник, что стоял, наклонившись, о подлокотник дивана. Каменный пол устилали обрезки ткани и клубки спутанных ниток, которые в полумраке были похожи на полчища крысиных королей. В конусе жёлтого света вертелись пылинки, и почему-то пахло жжённым сахаром. Странное молчание расположилось в доме, и как будто замерло в ожидании время.

Куникудзуши подошёл к Эи со спины и положил руки ей на плечи.

— Я дома. — вздохнул он.

Эи, как и Казуха, не любила, когда её трогали. Вот только она всегда говорила об этом прямо, а Куникудзуши всё равно раз за разом продолжал ластиться. Он считал себя упрямее матери. Вообще, Эи не любила много всего, в том числе, когда её называли мамой. «Слишком много путаницы». — как-то сказала она. — «В этом доме только одна мать, и это уж точно не я».

В руках у Эи её маленькая копия с пошитым кимоно, которое розоватым оттенком и узорами напоминало домашний халат, что ещё вчера висел на крючке в ванной. Волосы у куклы сделаны из шерстяных ниток, вместо глаз две пурпурные пуговицы, а вместо улыбки унылая дуга, повисшая уголками вниз. Куникудзуши показалось, что это чертовски уродливая кукла.

— С возвращением. — тихо отозвалась Эи и, не отрываясь от работы, повела плечом, словно пыталась сбросить с себя детские руки. — Чего тебе?

Уже давно началось у нее странное отчуждение от сына, как будто она больше не признавала его, и вообще любила она не этого подросшего мальчика с содранными коленками, тощими руками и подрагивающими плечами, а того маленького и невыносимого ребёнка, который раньше не отказывался от конфет. И всё было для Куникудзуши так тоскливо, — и эта тугая коса, с каждым годом становившаяся длиннее, и безразличный взгляд, и односложные ответы, и эти замирания в груди, чувство удушья (нервы, как говорила мама).

Но Эи всегда сидела на диване в гостиной, когда Куникудзуши возвращался. Любить её можно было хотя бы за это.

— Случалось видеть что-нибудь странное? — спросил он.

— Сегодня?

— Вообще.

— Например?

— Что-то, чего другие не видят.

Эи отложила куклу, воткнув иглу в подол её кимоно, и посмотрела на Куникудзуши.

— Опять какие-то проблемы в школе?

— Никаких проблем. — улыбнулся он и отошёл от дивана. — Тяжёлый был день. Я устал, и мне показалось, что я вижу гору с пагодами на вершине.

Куникудзуши старался говорить спокойно, так, как он всегда и говорил, когда у него спрашивали о прошедшем дне. Эи нахмурилась и повела вопросительно бровью.

— Гору?

— Ну да. Такую, знаешь, с плоской вершиной. — он начал размахивать руками, стараясь изобразить. — Вроде утёса, наверное. И там стояла пагода.

Эи молчала долго, обдумывала. Она посмотрела на свою руку, топыря и снова сдвигая пальцы. Ногти у неё были короткими — привычка бывшего мечника, — а пальцы чуть серые, с грубыми подушечками и мозолями у основания фаланг.

— Несусветная глупость. — сказала она наконец. — Откуда бы взяться горе в центре города? Не вздумай сказать Мико об этом.

Так и закончился их короткий диалога ничего, по сути, не прояснив. Куникудзуши постарался забыть о своём странном видении, он старался лишний раз не выглядывать в школьные окна и всё присматривался к Казухе — не заметил ли он странного, не придал ли значения тому случаю.

Через несколько дней Куникудзуши проснулся с чувством непонятного волнения. Было ярко, немного ветрено, мостовые отливали лиловым блеском — ночью прошёл дождь; возле дома зеленели деревья и сквозь из пышную листву разными оттенками просвечивало небо. Куникудзуши казалось, что сегодня непременно должно было случиться что-то страшное, хотя всё его окружение намекало обратное.

Мама была в настроении, много разговаривала и намекала, что хорошо бы уже сейчас подумать о том, какими факультативами Куникудзуши хочет заняться в средней школе. Эи тоже не казалась такой угрюмой как обычно, она кивала головой, соглашаясь, что дополнительные уроки рисования точно не повредят, а потом добавила, что на летних каникулах можно съездить в Киото, прогуляться по бамбуковой роще, покататься на лодке и посетить местные храмы.

В школе всё тоже было спокойно. Тест по литературе показался Куникудзуши очень лёгким, а сразу после него, на уроке физкультуры, им разрешили выйти на улицу. Школьники сбегали по лестнице, пользы подошвами по отшлифованным краям ступеней. Внизу, в темноте железных шкафчиков, переобувались; иные сидели на широких подоконниках, кряхтели, поспешно затягивая шнурки.

По негласному правилу на уроках физкультуры Куникудзуши оставлял Казуху в покое и не увязывался, позволяя однокласснику носиться по двору с остальными. Сам он может и хотел бы присоединиться, но его никогда не брали играть в команде. Он выходил на четырёхугольный задний двор, делал несколько шагов, стараясь найти точку, равно стоящую подальше от тех его одноклассников, которые бывали особенно свирепы, шарахался от меча, пущенного чьим-то звучным пинком, и, удостоверившись, что тренер тоже переставала обращать на него внимания, уходил на самый край двора.

Так было всегда, но в тот самый день, Куникудзуши обнаружил на своём уединённом месте необычную находку — бугристый муравейник, которого ещё на прошлой неделе здесь не было. Рядом валялась сухая ветка, которую он поднял с земли, оборвал всё листья и тонким концом ткнул в самый центр, наблюдая, как расползаются в разные стороны муравьи.

Куникудзуши присел на корточки, свободной рукой обхватил колени и даже не заметил, как завертелось вокруг него время. Пять минут. Десять. Может, дольше. Вдруг перестало существовать всё вокруг, смолкли голоса, а мысли вдруг стали какие-то ухабистые. Никак нельзя было заставить себя думать о чём-то одном, и немного клонило в сон, хотя спать конечно же было нельзя, и это было ужасно мучительное чувство. Куникудзуши часто заморгал, а потом зажмурился — разноцветные пятна расплывались в темноте и, как только он исчезли, он снова открыл глаза.

Яркое солнце грело голову и плечи, за спиной снова стали слышны голоса. Куникудзуши показалось, будто он только что проснулся, и сейчас непременно нужно вспомнить сон, который ему приснился, зная по опыту, что, если сразу не начнёшь вспоминать, то потом уже будет поздно. А видел он во сне, будто сидел за столом, и мама готовила завтрак, и Эи, обычно молчаливая, о чём-то много говорила. А потом было что-то яркое, блеснувшее на обувной полке, и Куникудзуши положил это в карман. И путь до школы был, и Казуха, по моде сновидений одетый в белое, так что издалека был похож на пятно. Куникудзуши хотел потрогать его за волосы, пока тот наклонился, завязывая шнурки, но из поторопил звон тренерского свистка. Вероятно, было ещё много, много чего, но память не успела догнать уплывавшее, — и, стараясь по крайней мере не растерять того, что ему удалось вырвать у сновидения, Куникудзуши осторожно двинулся, придавил особенно большого муравья пальцем и снова принялся ворошить муравейник.

И снова пять минут. Десять. Ноги начинали болеть, и Куникудзуши разогнул их, сев прямо на землю. Вдруг к нему подбежал Казуха.

— Ты что тут делаешь? — спросил он, хватая ртом воздух и смахивая со лба намокшие пряди волос.

Куникудзуши обвёл одноклассника скользящим взглядом. Он понял, что просто вернулся в недавний сон, ведь Казуха снова был в белом: спортивные шорты, футболка, кроссовки, даже волосы.

— Смотрю. — ответил Куникудзуши и прижал ногтём очередного муравья.

Казуха никогда раньше ему не снился, и спугнуть это наваждение не хотелось. Куникудзуши чуть сдвинулся в сторону и легко хлопнул ладонью по земле, приглашая одноклассника посидеть рядом.

— Не трогай муравейник. — Казуха тоже поднял с земли палку, сел, но вместо того, чтобы играть с муравьями, наскрёб на земле своё имя. — Сломаешь, — и тебя покусают.

— Откуда знаешь?

— Прошлым летом дедушка сломал такой в нашем саду. — рядом с одним именем появилось другое. — Он не специально, просто задел его граблями, когда прибирался. И муравьи расползлись по всему дому. Они были везде: в вазе с фруктами, между досками на полу, в ванной, даже в моём шкафу с одеждой. Ужасно.

Казуха говорил лениво. Его намокшая от пота спортивная форма прилипала к спине, он дышал глубоко и часто, но голос звучал ровно, почти не дрожал. Куникудзуши наблюдал за линиями на земле, ему хотелось сказать: «Первый иероглиф как «страна», а не «драгоценность». Но он только прикусил язык — сну ведь необязательно быть правдоподобным — и спросил:

— Что вы тогда сделали?

— Остатки муравейника дедушка залил кипятком. Целое ведро понадобилось, прежде чем вода поднялась до самого верха. А из дома их выгоняли дезинфекторы. Неделю потом воняло. — Казуха наморщил нос, видимо, вспомнив запах. — Хорошо, что было лето, и можно было держать все двери открытыми.

Вдруг Куникудзуши вспомнил, что именно блеснуло тогда во сне — то была зажигалка.

— Мы можем их сжечь. — сказал он.

Казуха хмыкнул.

— Эти муравьи вроде никому не мешают.

— Это пока. А потом, кто знает.

— Ну вот потом и будем разбираться.

— Лучше сейчас.

Казуха поднялся на ноги, чуть прищурился от яркого солнца, что прямо било в глаза, и протянул руку.

— Если тебя так волнует муравейник, лучше расскажи про него учителю. Или вообще забудь про него. Пойдём отсюда.

Куникудзуши мотнул головой. Это был его сон, и он мог поступать в нём, как вздумается. Он щёлкнул зажигалкой раз, затем другой — безрезультатно. Третий щелчок тоже оказался пустым, а вот с четвёртым раздулось маленькое голубоватое пламя. Он поднёс к огню кончик своей палки, и та тоже загорелась.

Сознание Куникудзуши, которое, бывало, рассеивалось, когда он смотрел на некоторые вещи, теперь окрепло, сосредоточилось. И обо всём, что не попадало в поле зрения, уже не было надобности беспокоиться. Стройна, отчётлива была жизнь в сновидении, и с трепещущей радостью Куникудзуши заметил, как легко ему здесь властвовать, как всё теперь покорно, и как бессмысленны эти сгорающие в тлеющем пламени муравьи.

Но вдруг — как это обычно бывало — окружение напомнило о себе звонким ударом: прямо в спину ударился футбольный мяч. Не больно. Неожиданно. Куникудзуши выронил палку из рук и обернулся. Подлинная жизнь прорвалась наружу, и был обычный день, урок физкультуры на заднем дворе. Тощая девчонка стояла в трёх шагах поодаль и упиралась кулаками в бока.

— Эй, вы что там делаете? — крикнула она.

Казуха пнул мяч в её сторону.

— Иди отсюда. Не мешайся.

— У вас там трава горит. — снова крикнула девчонка, словно её могли не услышать, схватила мяч в руки и убежала.

А трава и правда горела. Крошечное, но шустрое пламя гналось по ветру и расползалось от одного клочка к другому. Разбегались во все стороны муравьи, и Куникудзуши затряс ногой, пытаясь смахнуть их со своих кроссовок.

Казуха цыкнул и принялся затаптывать случайный пожар.

— Если тут всё загорится, — недовольно шипел он. — нам точно попадёт. А у меня не было ни одного замечания за три года.

Куникудзуши почувствовал, как вместе с голосом Казухи что-то пробралось в его голову и защипало так, что захотелось заплакать. Но дыма не было. А боль была: щемящая, едкая, такая, что скулила в лёгких, как сдувающийся воздушный шарик. Он не до конца осознавал, что только что произошло, и почему горит трава, и почему его одноклассник, отпинывая подальше в кусты брошенную зажигалку, так недоволен.

— Прости. — тихо сказал он. — Прости. — и подцепил носком обуви клочок земли, где было с ошибкой написано его имя.

Вдруг что-то произошло вне его существа, жгучая боль, — и Куникудзуши тихо вскрикнул, тряся рукой, которую только что, между первой и второй фалангой мизинца только что укусил муравей. Боль сразу прошла, но в в просвете затухающего костра Куникудзуши вдруг увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужас своих мыслей, которые вдруг спутались настолько, что уже не просто видения, а целые эпизоды вмешались в его расшатанную реальность.

Он заметил, что уже не топчет траву, а идёт куда-то, следуя за белыми кроссовками Казухи.

— В учительскую. — звенел сталью натянутый голос учительницы. — Живо.

Тренер Бей Доу никогда не отличалась скверным нравом. Школьники, как правило, её очень любили. Она была высокой и сильной женщиной с широкими плечами и большими ладонями. Бей Доу громко смеялась, любила подшучивать над детьми и могла в одиночку поднять большую корзину с мячами. Куникудзуши немного её сторонился, но лишь потому, что она напоминала ему Эи. Казуха же, казалось, очень к ней проникся и всегда с щенячьим нетерпением ждал уроков физкультуры.

Сейчас же учительница была сурова. Она пропустила школьников в учительскую, зашла следом и, подведя их к своему столу, наконец снова заговорила:

— Рассказывайте, что произошло.

Кроме них в кабинете никого больше не было, и это немного успокоило Куникудзуши. Ему не впервой было стоять среди длинных столов и объясняться в своём поведении, но каждый раз, когда этому находились случайные свидетели, он начинал нервничать. Он посмотрел на Казуху — на растерянного Казуху, чей взгляд метался из стороны в стороны, пытаясь зацепиться хоть за что-то знакомое.

«Он никогда здесь не был». —

догадался Куникудзуши.

И тут же Казуха заговорил.

— У меня ожог на ноге. — сказал он и подтянул колено к груди, показывая набухшие волдыри на лодыжке. — Я играл в футбол с Ёймией, а потом наш мячик далеко улетел. Мы побежали за ним, и увидели, что Куникудзуши траву поджигает. Я пытался её потушить.

Куникудзуши посмотрел на покрасневшую от огня ногу одноклассника и понял, что завяз, заплутал в одной из своих фантазий — он точно помнил, что Казуха был с ним, и разговор о муравьях помнил, и нацарапанное на земле имя с ошибкой тоже. Но Казуха говорил то, что не вязалось с воспоминаниями. И, разумеется, ему Куникудзуши доверял больше.

— Мне придётся позвонить твоей маме, Райден. — вздохнула тренер и устало потёрла пальцем между своими густыми бровями

— Да. — кивнул Куникудзуши. — Пожалуйста, позвоните ей.

Казуха тянул рукава рубашки (не футболки, как всё это время казалось), переминался с ноги на ногу.

— А что со мной?

Тренер прошлась по нему взглядом, задержавшись на белобрысой макушке. И Куникудзуши почему-то это не понравилось.

— Можешь идти. — сказала она. — Загляни в медкабинет по дороге. — И, как только Казуха вышел, она обратила внимание на Куникудзуши. — А с тобой всё в порядке? Не обжёгся? Выглядишь бледным.

— Нормально. — отмахнулся он. — Можно мне извиниться перед Казухой? Я потом вернусь.

Тренер прикрыла глаза и кивнула, сопроводив это короткой улыбкой.

Куникудзуши развернулся на пятках, быстро отпер дверь и в недоумении остановился. По его представлению, Казуха не мог уйти далеко так быстро, но коридор был пуст.

Он прислонился спиной к закрытой двери, сполз до самого пола; и слёзы полились по лицу, и дышать опять было трудно. Пульсировала боль в висках, давила сверху, и Куникудзуши как будто сплющивался, сплющивался, сжимаясь в точку. Он хватал ртом воздух, и смахивая слёзы, беззвучно смеялся.

«Раз, два».