Куникудзуши.

Куникудзуши разбудил звон разбитого стекла. Он не сразу вспомнил, где находится, не сразу разглядел собственные рисунки, приколотые канцелярскими булавками к стене: кленовый сад, разноцветные стёкла в старой хижине, сухое дерево, уходящее корнями в воду — рисунков было много, и все непонятные, яркие, порой незаконченные. Куникудзуши смотрел на них, пока не расплылась картинка, пока не заслезились глаза. И тогда он услышал, как разбитое стекло звякнуло ещё раз.

Кажется, со стороны столовой.

Кажется, он слышал шаги по коридору.

Он спустил ноги с кровати, почувствовал как холодный воздух тянется по полу и поспешил отыскать в комоде носки. Куникудзуши осторожно открыл дверь и выглянул в коридор. Мимо его комнаты, держа в одной руке метлу, торопливо прошла мама.

— Не заходи пока в столовую. — сказала она. — Поранишься.

Куникудзуши на носочках, словно разбитое стекло находилось прямо здесь, засеменил вслед за матерью. Он остановился лишь у порога, отделявшего столовую от гостиной.

Разбитым оказалось окно. Куникудзуши долго его рассматривал: одна витражная секция была сломана, и в дыру со свистом задувал прохладный весенний воздух. Подоконник забрызгали осколки, они же рассыпались и всему полу — мама аккуратно сметала их в кучу, и казалось, что их гораздо больше, чем на самом деле было разбито. Куникудзуши вспомнил, что слышал звон дважды. Присмотревшись, он заметил среди осколков разбитую кружку из кофейного сервиза.

За обеденным столом сидела Эи, устало уперевшись головой в ладони. Рядом с ней стоял недоеденный завтрак и был открыт буклет «Для путешествующих в Киото», который, как был уверен Куникудзуши, оставался открытым на странице с Кинкаку-дзи, именно там, где Эи бросила читать накануне вечером.

— На улице шумели дети. — монотонно произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мама поспешила пояснить:

— Эи попросила их быть немного потише. — она сгребла всё осколки в совок. — На время их и правда стало не слышно. Потом они бросили нам в окно камень.

Куникудзуши нахмурился.

— Дураки.

— Пожалуй, что так.

— Что на завтрак?

Мама сложила осколки в утренню газету, аккуратно свернула из и бросила в урну. Она держалась за поясницу, лицо ее, бледное и острое, казалось усталым. Она вздохнула.

— Найду что-нибудь в холодильнике. — поспешил ответить на собственный вопрос Куникудзуши.

— Да. — мама кивнула и поправила волосы. — Я вчера купила молоко. На самой нижней полке должно быть, проверь.

Куникудзуши кивнул. Едва он развернулся в сторону кухни, как услышал тихий, но строгий голос Эи за спиной:

— Ты сегодня идёшь в школу. — сказала она.

Куникудзуши хотелось бы думать, что она спросила, но едва ли умела ломать свой голос вопросительными интонациями. Он обернулся.

— Сегодня воскресенье. Каникулы.

Мама снова вздохнула. Снова поправила волосы.

—Ты можешь посмотреть на списки. — предложила она. — Чтобы завтра не толпиться вместе с остальными. И можешь купить дынные булочки по дороге обратно.

Куникудзуши скривился.

— Не люблю их.

— Но, думаю, Эи будет им рада. — добавила мама тише и лукаво улыбнулась.

Эи по-прежнему бездумно таращилась в тарелку с едва тронутой кашей, одной рукой она всё так же подпирала голову, другой же неловко держала чайную ложку и брезгливо копалась в еде.

«Ну так пусть сама за ними и сходит».

Внезапно Куникудзуши охватила буря эмоций. Опасаясь сказать или сделать какую-нибудь глупость, он развернулся, в два шага дошёл до хухни и, неглядя, вытащил из холодильника небольшую коробочку молока. Он вернулся в свою комнату, переоделся и вышел из дома не попрощавшись.

На улицах было немноголюдно. Толпа подростков — вероятно, тех самых, что швырнули в окно камень, — лениво пинали друг другу сдувшийся мяч. Куникудзуши остановился, пристально посмотрел на них и, решив, что сегодня не время ввязываться в неприятности, побрёл дальше. Он тянул через трубочку молоко, смотрел больше под ноги, чем по сторонам и старался не наступать на стыки брусчатки.

Каникулы прошли, как проходит всё на свете — быстро, незаметно, в сопровождении шелеста бумаги и древесного запаха заточенных карандашей. В последний день занятий Куникудзуши не разговаривал с Казухой — даже не пытался, с учётом того, как провинился днём ранее. Казуха не заговаривал тоже. С того дня прошла уже целая неделя, и Куникудзуши начал привыкать к мысли, что никогда и не услышит голос друга снова.

В конце концов, (Куникудзуши боялся этого, но где-то в глубине своего трепещущего и страждущего сердца надеялся) они могли попасть в разные классы. Они могли больше никогда не сидеть за соседними партами в классе и точно избегали бы случайных встреч во время обеда в столовой. Их дружба не задалась с самого начала и, вероятно, именно такой ей был предназначен исход.

Что бы там ни думали добросердечно вздыхающие учителя, что бы ни говорила мама, строго смотря из под своих вытянутых овальных очков, Куникудзуши не нуждался ни в обществе, ни в утешении. Он знал о своей проблеме, хотя и не понимал ее до конца. Он уже смирился с тем, что иногда видит больше остальных, а фантазии скорее пугают окружающих, чем веселят. И на самом деле он хотел только одного — чтобы его оставили в покое.

Когда Куникудзуши добрёл до школы, солнце уже высоко висело в небе. В тёмных коридорах не было ни души, а воздух здесь казался гораздо прохладнее, чем снаружи. Куникудзуши приложил ладонь к нагретой макушке, другой рукой он сжал опустевшую коробку молока и сделал несколько шагов вперёд.

Из мутных окон тянулся слепящий масляно-жёлтый свет, в прибитых к стенам рамках посверкивали золотыми буквами школьные дипломы. В нахождении здесь сегодня не было ничего недозволенного, и всё же Куникудзуши казалось, что он проник в школу обманом, и, стоит хоть кому-нибудь его обнаружить, он не сможет найти слов и объясниться.

Куникудзуши поднялся на второй этаж, миновал кабинеты рисования и музыки, свернул по коридору влево и тут же замер на месте: немного поодаль, не больше чем в пяти шагах, возле учительской стоял Казуха. Широкие тёмные хакама, едва перекрывающие колени, хаори, с выбитыми на рукавах алыми кленовыми листьями, и белые гольфы от школьной формы. Казуха выглядел ненастоящим, как очередной оживший рисунок. Но он стоял там, перед стендом со списками, морщил нос и торопливо искал глазами свою фамилию.

Куникудзуши сделал шаг назад. Он не хотел, чтобы его увидели. Он не знал, что нужно сказать. Он до нервной дрожи в пальцах захотел прикоснуться к яркой одежде. Бедный, он не знал, куда деть руки и тут же сложил их на груди. Школа теперь казалась дворцом, а Казуха — сказочным видением. Это был восторг, великолепие, счастье, возникшее перед маленьким Куникудзуши, зарытым в бездонные, чёрные мысли. Он с присущей детям простодушной и прискорбной проницательностью измерял пропасть между собой и такой красивой одеждой. Он говорил себе, что нужно быть кем-то значимым — нужно быть Казухой, — чтобы носить подобное.

Он так углубился в благоговейное созерцание, что забыл обо всем, даже о желании больше никогда не разговаривать с одноклассником. Он отступил ещё на шаг и сам не понял, как прохрипел:

— Привет.

Казуха.

— Привет. — прозвучало тихое в пустом коридоре.

Казуха вздрогнул. Он, конечно, обернулся на голос — тихую скрипучесть сложно было не узнать, — но в тот момент он вдруг захотел расстаять в воздухе, слиться с солнечными бликами на стене и никогда больше не обретать телесность.

И всё же Казуха обернулся.

— Привет. — ответил он и, понимая, что улыбка даётся с трудом, снова повернул голову к распределительным спискам на стене. — Мы с тобой снова в одном классе.

Фамилии были нацарапаны аккуратной учительской рукой прямо одна над другой — никаких сомнений и надежд, что, может быть, произошла ошибка. Казуха искренне не хотел этого. Он чувствовал себя виноватым и, спустя целую неделю каникул так и не придумал правильных слов извинения. На самом деле, он просто надеялся избежать разговора.

Куникудзуши подошёл ближе. Он был весь пронизан напряжением: скрещенные руки, чуть нахмуренные брови. Напряжение, думал Казуха, стало привычкой его тщедушного тела, способной лишь усиливаться. В больших круглых глазах Куникудзуши таилась ненависть ко всему живому. Его взгляд был настолько равнодушен и мрачен, что в иные минуты казалось, будто он недалёк от безумия.

Казухе сделалось не по себе. Он вздрогнул, когда после долгой Куникудзуши наконец произнёс:

— Можем снова сидеть за соседними партами.

— Здорово, да? — виноватая улыбка тянулась на губах.

Куникудзуши не ответил. Он перевёл взгляд со стены на Казуху и осмотрел его, не скрывая любопытства, с ног до головы.

— Почему ты так одет? — голос его вдруг стал таким любезным, мягким, словно большего удовольствия, чем получить ответ на свой вопрос, он не мог себе представить. Лицо его по-прежнему ничего не выражало.

Казуха решил, что над ним издеваются.

— Потому что не хочу надевать школьную форму. — ответил он и переминулся с ноги на ногу.

Вообще-то другой одежды у него попросту не было, а пачкать зазря чистые рубашки и новые школьные брюки он не собирался. Казуха планировал лишь дойти до школы и заранее удостовериться, что Куникудзуши распределён в другой класс. Потом он бы вернулся в «Рыжий клён» и никто никогда не увидел бы его в стыдных коротких хакама, из которых он давно вырос.

Но всё пошло не по плану в тот момент, когда он увидел фамилию Райден прямо над своей, и теперь день продолжал становиться всё хуже.

Казуха окинул взглядом одноклассника: большая в плечах толстовка и торчащие из капюшона, чуть пожёванные, шнурки и джинсы с аляпистыми серо-жёлтыми звёздами на коленях. Это была неловкий, невзрачный мальчишка, худой до того, что казался некрасивым. Только одни пурпурные глаза привлекали внимание. Но они были всегда подняты с какой-то неприятной уверенностью.

«Кабукимоно».

Наверное, Куникудзуши заметил оценивающий взгляд. Он пояснил коротко:

— Звёзды закрывают дырки.

Он резко развернулся и пошел обратно, к лестнице ведущей на первый этаж. Казуха неторопливо поплёлся следом.

— Ты идёшь домой? — спросил он.

Они вышли на школьный двор, и Куникудзуши приложил ко лбу ладонь, закрываясь от солнца.

— Наверное. — он остановился, смотрел с прищуром. — Меня выгнали вообще-то. А ещё мне надо зайти в булочную.

Казуха подумал: возможно, это его шанс. Возможно, окружённый знакомыми стенами, он сможет найти подходящие слова. Он не беспокоился о том, как отреагирует на признание одноклассник. Может, ему даже повезёт, и Куникудзуши не захочет больше дружить. Всё это было неважно.

Казуха всего лишь хотел очистить собственную совесть.

— Можем зайти ко мне домой, если ты не торопишься. — предложил он.

— В гости?

Они вышли за школьные ворота, и Казуха заметил, как напряглись плечи его одноклассника. Куникудзуши всё ещё прижимал скрещенные руки к груди и, если бы не произошедшее недавно, Казуха бы, наверное, решил, что Куникудзуши просто очень стесняется.

Но они были знакомы не первый день.

— Вроде того. — Казуха кивнул.

Они прошли мимо закусочных, миновали маленький сувенирный магазинчик с красной вывеской над дверью и свернули на шумную улицу. Они находились всего в паре кварталов от школы, но казалось, что за много километров. На улицах соседствовали слегка обветшавшие дома и стеклянные, уходящие в небо, небоскрёбы; пустые парковки и выстроившиеся в длинный ряд перед светофором автомобили. Казуха шёл в школу этим же путём, и последнее, что его интересовало в тот момент — цветастые рукава хаори, развевающиеся на ветру. Теперь же ему казалось, он собрал все взгляды изредка встречающихся прохожих.

— Нет. — Куникудзуши наконец ответил; Казуха не сразу вспомнил, о чём они вообще говорили. — То есть, может как-нибудь потом? На следующих выходных, если ты не передумаешь.

Его плечи нервно подрагивали, но они всё ещё были напряжены.

— Не передумаю. — Казуха попытался вложить в голос всю уверенность. Ещё неделю ему предстояло прожить с грузом вины и ненависти к собственному малодушию. Он испугался. Он не хотел, чтобы дедушка разочаровался. Он соврал, хотя терпеть не мог ложь. — Приходи.

Они прошли ещё немного, прежде чем оказались у развилки, где одна дорога тянулась вправо и уводила в центр города, а другая — левее и выше, прямо туда, где на возвышении виднелся старый самурайский дом.

Около века назад ворота «Рыжего клёна» ничем не отличались от любых других ворот в городе. За этими воротами, раньше всегда гостеприимно полуоткрытыми, не было ничего мрачного: там виднелся двор с раскидистыми клёнами. Когда луч солнца оживлял тянущуюся к дому тропу, а лёгкий ветер играл с колокольчиками на террасе, трудно было пройти мимо «Рыжего клёна», не унося с собой представления о чём-то радостном. Однако, минуя дорогу, которая сворачивала в сторону родового имения, Казуха был преисполнен лишь мрачными мыслями.

За чёрными воротами заключался для него весь свет. Это была словно единственная замочная скважина, через которое Казуха мог видеть жизнь. Но скважина была темна, и через неё проникало больше холода, чем тепла, виднелась чаще ночь, тем день. Этот ребенок, полный радости и света, однажды переступив ворота «Рыжего клёна», скоро стал печальным и, что еще менее подходило к его возрасту, серьезным.

Пока родители Казухи проживали, возможно, лучшую свою жизнь и путешествовали по миру, сам он едва ли не путался в улицах одного маленького города. И ему вдруг захотелось изменить это.

— Тебе разве не туда? — Куникудзуши остановился и указал рукой на ворота.

Казуха пожал плечами.

— Я думал пройтись с тобой немного.

— Я тебя к себе в гости не позову.

Казуха демонстративно скривил губы и вздёрнул, обижено, подбородок.

— Не сильно и хотелось.

Он уже развернулся и, не попрощавшись, зашагал в сторону дома, как вдруг почувствовал, что его руку, чуть ниже сгиба локтя, обвили холодные и цепкие пальцы. Куникудзуши потянул его следом за собой.

— Ладно, идём. — сказал он почти сердито.

И Казухе ничего не оставалось, как поплестись следом.

Детство — пора быстрых сближений и скорейшего прощения обид. В эти годы многое можно узнать по лицу. Слова излишни. Достаточно просто взглянуть друг на друга, чтобы понять, с кем имеешь дело.

Казуха не замечал ничего, кроме выразительных глаз, под которыми кожа была настолько тонкой, что просвечивали синеватые капилляры. Из-за этого Куникудзуши казался ему постоянно невыспавшимся и рассеянным, что, конечно же, было совершенно не так. В его угловатом теле скопилось столько силы, что Казуха не смог выбраться из хватки, пока не произнёс жалобное:

— Больно.

И Куникудзуши тут же разжал пальцы.

Школьники ещё долго шли молча, петляли по узким улицам между дворами, сворачивали на шумные проспекты и вновь углублялись куда-то в глушь, где почти не было прохожих, зато по обеим сторонам пешеходной тропы росли раскидистые сакуры. Они готовы были вот-вот зацвести, и всё подрагивали на ветру своими нераскрывшиеся бутонами. Сквозь свежие молодые листья деревьев весело светило солнце.

Казуха задумался о приближающемся ханами. Потом вдруг мысль его с глубоким упреком обратилась к нему самому: он искренно заскорбел о своей трусости, об этом параличе души, постепенно прогрессировавшем, о том мраке, который с минуты на минуту все более и более сгущался перед ним, так что даже цветущая сакура не вызывала более интереса.

Между тем, пока он предавался этим мыслям, которые, в сущности, были тоже очень смутны и должным образом не формулировались, до его сознания все-таки доходили впечатления внешнего мира. Он слышал, как гудели машины, как переговаривались между собой редкие прохожие, а где-то вдалеке, кажется, даже играла музыка. С одной стороны неслись звуки свободы, счастливой беспечности, с другой — шум работы, труда. Вдруг среди этой какофонии он услышал знакомый голос, проговоривший:

— У вас во дворе растут только клёны? Или сакура тоже?

Казуха вздрогнул.

— Только клёны. — сказал он лениво, словно только что проснулся от долгого сна. —И есть бонсаи в горшках. Во время ханами мы обычно ходим в парк. — зачем-то добавил он. — Как все, наверное.

— Мы не ходим. — возразил Куникудзуши и сунул руки в карманы брюк. — Вообще-то у нас возле дома есть сакура. Точнее, сейчас она уже, наверное, засохла.

Казуха заметил, что плечи Куникудзуши расслабились и опустились. Изменилась и его походка. Уже не казалось, что он собирается с силами перед ударом.

— Это грустно. — Казуха вздохнул, стараясь не выдавать своего облегчения.

Куникудзуши поморщился.

— Раньше лепестки постоянно в комнаты залетали, нельзя было нормально окна открыть.

— А я был бы не против. Ханами, но только у себя в комнате. И пахнет вкусно.

Они миновали фонтанную площадь, оставили в стороне кинотеатр и некоторое время шли вдоль сувенирных палаток, пока наконец не вышли к ровному ряду невысоких частных домов — в одном из них, как догадался Казуха, и жила семья Райден. Это был тот район, о котором можно было только мечтать, — крепкие стены из красного кирпича, чёрные двери, которые запирались на ключ, чистые пешеходные дорожки и ухоженные лужайки без горы кленовых листьев. Окна мерцали золотом, словно проход в лучшую жизнь, где на на кухнях всегда пахло вкусной едой, на столе всегда была ваза с конфетами, а на мягких коврах в гостиной играли дети.

Всё здесь для Казухи дышало какой-то особенной прелестью, но вместе с этим тут не было ничего примечательного: ограждения у некоторых домов чуть покосились, на лужайках других стояли блестящие лужи. Иногда встречались магазины с блестящими витринами, но, заглядывая внутрь, Казуха не видел там людей. На горизонте виднелась крыша синтоистского храма, а чуть ближе — красные, фантастичные тории. За всё время, что Казуха шел по тихой улице, мимо него, нарушив спокойствие, проехала лишь одна машина.

Они наконец остановились возле булочной. Небольшая, напоминающая квадратную коробку, она стояла чуть в отдалении, Но как и все магазины здесь, имела большую стеклянную витрину, через которую хорошо было видно происходящее внутри.

Куникудзуши вытащил руки из карманов — в правом кулаке он сжимал звенящие монеты и несколько купюр. Он торопливо пересчитал их, бросил короткое: «Я быстро», и вошёл внутрь. Зазвенел на входной двери колокольчик.

Казуха остался снаружи и принялся наблюдать за одноклассником: Куникудзуши указал на прилавок, затем снова пересчитал деньги в руке и положил их на прилавок. Он и правда вернулся быстро, с двумя бумажными пакетами в руках, один из которых отдал Казухе.

— Тайяки. — сказал он коротко. — Если не ешь такое, просто выброси. Только мне не говори.

Казуха заглянул в пакет, в нос ударил запах свежей, ещё тёплой выпечки.

— Спасибо.

Куникудзуши дёрнул плечом.

— До завтра. — сказал он и, развернувшись, пошёл к своему дому.

Казуха тоже пошёл прочь. Он покинул улицу с ощущением внутреннего беспокойства — он понятия не имел, где находится и не знал, как вернуться обратно в «Рыжий клён». Он остановился, вытащил из пакета вафлю и, откусив половину рыбьего хвоста целиком, почувствовал ужасную горечь.