Казуха.

Облачным, но светлым днём, в исходе четвёртого часа, сидя в одиночку над бумагами в комнате совета, Казуха наконец-то смирился, что в ближайшее время больше не встретит Куникудзуши. В этот короткий момент осознания, он отложил в сторону карандаш, чуть откинулся на стуле и посмотрел прямо перед собой — туда, где за окном торопливо проплывали тонкие сероватые облака и срывались к земле одинокие птицы. Низкая крыша дома напротив школы наполовину обросла плющом, лезшим в окна. А ещё дальше за домом насаждения деревьев напоминали выросший вдруг посреди города маленький лес.

Само по себе всё это было лишь видом, как и комната совета была сама по себе. Но нашёлся посредник, и теперь этот вид становился видом именно из этой комнаты.

Казуха выдохнул из себя эту странную мысль, опустил голову и, ничего не понимая в ровных строчках на бумаге, снова перевёл взгляд на окно. Он подумал о том, что до школьного фестиваля остались считанные дни; о том, что надо проверить ящики с фейерверками, спрятанные пока в клубе стрельбы из лука; о домашнем задании по истории, которое нужно сдать уже завтра. Казуха подумал и о том, что на фестиваль ему идти совсем не хочется, потому что в этом как будто бы отпал всякий смысл.

И вдруг пошёл дождь. Ясное небо стремительно потемнело, ветер зашуршал в верхушках деревьев, забилась в окна мелкая пыль. Тяжёлые капли ударялись о карниз, оставляли полосы на стекле и, пробираясь даже в комнату совета, разводами оседали на бумаге перед Казухой.

В этот момент дверь за спиной открылась, а потом тут же, стукнув, закрылась снова.

Казуха, округлив глаза, обернулся. Через маленькую щель под дверью он увидел удаляющуюся тень и едва-едва расслышал тускнеющий шорох обуви. Он шмыгнул носом, провёл ладонями по влажным щекам и, снова повернувшись к столу, продолжил работу. Больше ему ничего не оставалось.

Все дни после того, как Куникудзуши вдруг пропал из школы, Казуха провёл даже не в тумане — в болотной топи, из которой сам не желал выбираться, и очень старательно закрывал на неё глаза.

Сначала он убеждал себя, что Зуши просто захотел взять перерыв: совершенно неудивительно, учитывая, что с ним произошло, и какой скандал впоследствии раздули его матери. Казуха бы и сам в таком случае предпочёл отсидеться.

Потом он решил, что Куникудзуши, наверное, заболел, ведь прошла уже неделя, а тот так и не появился. Казуха тогда очень беспокоился: места себе не находил, болтался из одного угла в другой, кусал ногти и всё повторял без конца, что это невежливо — заявляться к кому-то домой без предупреждения, особенно если этот кто-то возможно болеет и хочет отдохнуть.

Ещё через три дня Куникудзуши так и не появился. И лишь тогда Казуха, слишком долго пренебрегающие своими возобновившимися обязанностями в совете, нашёл среди бумаг на столе заявление о переводе на домашнее обучение. Впрочем, для Казухи это по-прежнему ничего не значило. Он стал убеждать себя, что это якобы только до конца лета, хотя и не мог точно обосновать даже в собственной голове, почему Зуши вдруг решил пересидеть это лето дома.

Пытаясь избавиться от странных мыслей, Казуха нагрузил себя подготовкой к предстоящему школьному фестивалю. Он помогал с украшениями, организовывал порядок выступления клубов, дважды сходил в актовый зал и высидел репетиции театралов от начала до конца. А потом когда Хейзо спросил его мнение, честно ответил, что ничего не понял кроме того, что это было очень зрелищно.

Может, Казуха и понял бы, но никак не мог сосредоточиться на сути. Глазами он следил за бегающими по сцене школьниками, которые почему-то напоминали его самого, и думал лишь о том, что яркий свет софитов очень напоминает палящее в последние дни солнце. А ещё ему понравились декорации, созданные клубом художников. Хотя, конечно смотря на них, Казуха испытывал совершенно непонятное ему едкое чувство, словно скреблись на душе кошки. И так и подмывало сказать: «Я знаю того, кто справился бы лучше». В остальном было просто красиво.

Так и проходили одинокие дни.

Казуха поставил свою жизнь на автопилот и доподлинно не мог сказать кто именно управлял его телом. По утрам он, мало что соображая, заправлял постель, умывался, завтракал и иногда, если было время, помогал дедушке прибираться во дворе. В школе он на автомате отвечал, если спрашивали; зачитывал отрывки из книг, совершенно не вдаваясь в суть; здоровался, если видел знакомое лицо в коридоре; а на собраниях совета сидел тихо и лишний раз старался не открывать рта.

Во время обеденного перерыва Казуха держался особняком, но никогда больше не ходил в старый заброшенный сад, предпочитая сидеть в столовой. Пару раз Хейзо составлял ему компанию, но в остальное время он был слишком занят делами театрального клуба, который каждую свободную минуту забирал во имя подготовки к фестивалю.

Казуха лениво глотал обед, почти не чувствуя вкуса. Он озирался по сторонам, то и дело останавливался взглядом на случайном школьнике и не выпускал до тех пор, пока тот не ёжился, чувствуя на себе чьё-то пристальное внимание. Как-то совершенно неожиданно для себя Казуха выяснил, что кроме Куникудзуши и Хейзо у него, оказывается, не было друзей. Только знакомые. Или хорошие приятели. Или те, с кем можно было парой слов обсудить ужасную практическую по химии. А друзей не было.

И с каждым днём из-за этого становилось всё тоскливее.

Единственной мыслью Казухи, что не была частью ежедневно заведённой программы, стала мысль о том, что Куникудзуши вот-вот должен появиться. В понедельник, например. Просто потому что это понедельник. Или в среду, когда начинаются промежуточные экзамены. (Ведь их-то он, наверное, не может писать дома!) Или хотя бы в пятницу, потому что уроки сокращены, а после обеда начинается празднование летнего фестиваля.

Облачный и теперь уже дождливый и слякотный день был четвергом. Именно в этот день Казуха по щелчку — словно прямо в темечко ему попала холодная капля — перестал надеяться и ждать. На следующий день, как только отпустили с последнего урока, Казуха собрал в рюкзак учебники и, ни с кем не заговаривая, отправился прямиком домой.

С ним случилось в ту минуту то, что случается с людьми, когда они, переживая потерю, наконец-то примиряются с ней. Казуха не сумел, однако, подготовиться к этому внезапному событию, и на всём пути до дома, лицо его, вместо того, чтобы наконец-то простоять, всё мрачнело и мрачнело, и всё глубже пролегала между бровями глубокая задумчивая морщинка.

Оказавшись дома, Казуха сразу же прошёл в свою комнату и, не снимая школьной формы, упал на кровать.

«Ну и ладно». — подумал он тогда. — «Если Зуши не обнаружил себя до сих пор, значит он не хочет быть найденным. Тогда и я не собираюсь искать встречи».

Повернувшись на бок, Казуха вытянул перед собой руку и с напряжением посмотрел на раскрытую ладонь, после чего, прикрыв глаза, прижался к ней губами. По крайней мере, с него взяли обещание, которое он ещё выполнит однажды.

С тех пор жить ему стало чуть легче. Казуха определил, что Куникудзуши для него не один из сотни вечно одних и тех же, повсюду встречаемых людей. И даже только думая о нём — а это пока единственное, что оставалось, — Казуха испытывал чувство радостной гордости. И более того, оно подкреплялось всякий раз, когда в школе кто-то забывал о существовании такого явления, как Куникудзуши Райден. Утихли последние слухи, учителя во время утренней переклички перестали по ошибке называть его имя, и даже Аяка, которой почему-то так долго не давало спокойно жить любой упоминание о Зуши, наконец успокоилась.

И тогда Казуха решил, что будет единственным, в чьей памяти до сих пор живы подведённые красным глаза и нервно подрагивающие плечи. Казуха приобрёл привычку доставать эти воспоминания всякий раз, когда от скуки становилось совсем невмоготу, и перебирал их в голове с таким упоением, словно наблюдал за блестящими на солнце стеклянными шариками из бутылок сладкой газировки.

Иногда он специально тормозил своё воображение, концентрировался только на красном цвете, размазанном по губам, и думал, что же такое произошло в тот последний день их встречи. Ни своих, ни его слов он уже не помнил, но чувством понимал, что поцелуи нисколько не отдалили их друг от друга, пусть на первый взгляд всё выглядело именно так. Наоборот, всё произошедшее страшно сблизило их; и Казуха был испуган и счастлив этим.

То волшебное напряжённое состояние, которое мучило его в тот далёкий день, потому что он никак не мог признаться, теперь улетучилось, но взамен его появилось совершенно другое, не менее волшебное. Порой Казухе даже казалось, что вот-вот порвётся в нём нечто единственно адекватное, и он набросится на Хейзо с рассказами о своем состоянии.

Мог бы он писать любовные письма? Наверняка мог бы! Он бы прятал их в щели того окна, которое принадлежало Зуши и упивался бы радостью, воображая его лицо, когда он найдет письмо и станет его читать. И Казухе даже всё равно, если бы выглядело это странно и абсолютно по-книжному.

Правда, пока Казуха только записывал интересные события, произошедшие с ним за день, чтобы потом, при встрече, не забыть о них рассказать. Так иногда он хватался за тетрадь и ручку прямо посреди урока истории, потому что преподаватель сделать или сказал нечто забавное. В других же случаях Казуха писал о произошедшем во время обеденного перерыва. Он задумчиво грыз порезанную соломкой морковку и выводил в тетради что-то вроде: «Ты бы наверняка назвал их идиотами».

Об иных событиях Казуха, наоборот, намеренно умалчивал. То у него болела голова, то тетрадка завалялась где-то на самом дне школьной сумки, и искать её было лень. В иных случаях он и вовсе оправдывал себя тем, что поблизости находились посторонние люди, а потому делать что такое — что-то личное — не совсем уместно. Казуха давил из себя кривую улыбку и давал обманчивые обещания рассказать об этом тоже, если, конечно, вспомнит сам, без подсказки.

Тянулись месяцы. Некоторые были сплошь наполнены событиями, о других сказать было совершенно нечего. Казуха ходил в школу, помогал с работой в школьном совете, всегда старался по учёбе, а на выходных брал на себя обязанности по уходу за домом. Иногда, правда, дедушка чуть ли не с метлой выгонял его со двор «Рыжего клёна» и говорил, что молодым людям нужно больше прогуливаться, а не торчать все выходные в компании дряхлеющего старика.

Казуха неизменно обижался на слово «дряхлеющий», и отвечал, что дедушка, между прочим, выглядит намного моложе и крепче своих лет. Это он обычно выкрикивал уже возле самых ворот, после чего с меланхоличной и смиренной улыбкой отправлялся на прогулку.

Иногда компанию ему составлял Хейзо, но чаще Казуха был один. Тот вечер, о котором пойдёт речь, он тоже проводил в одиночестве и бесцельно расхаживал по улицам, наблюдая за тем, как вытягиваются тени и как заходящее солнце апельсиновыми отблесками цепляется за крыши домов.

Совсем недавно Казуха перестал теряться на шумных улицах и теперь без труда узнавал и булочную на углу квартала, и узкий проход между двумя высокими домами, где постоянно задувал сбивающий с ног ветер, и даже обувная мастерская теперь приветливо кивала ему покосившейся вывеской.

Временами Казуха, как и теперь, стараясь себя развлечь, искал на улицах то, что грозило бы стать ежедневной зацепкой, ежедневной пыткой для чувств. Но ничего такого не намечалось, а рассеянный свет зимнего серого вечера был не только вне подозрения, но ещё и обещал смягчить иную мелочь, которая в яркую погоду не преминула бы объявиться. Всё могло быть этой мелочью: цвет дома, например, деталь архитектуры или, на ветке дерева привязанная лента, оставшаяся после нового года, или вещь в окне, или запах, отказавшийся в последнюю секунду сообщить воспоминание, о котором, казалось, готов был завопить.

Нет, ничего такого не было. И Казуха, искавший в мелочах вдохновение или какую другую поэтическую мысль, побрёл домой ни с чем. К тому же стало совсем уж темно.

Перед воротами «Рыжего клёна» он заметил машину, которая в сумерках была то красного, то глубокого синего цвета. Казухе она была незнакома, а номерной знак на ней и вовсе не походил на тот, что обычно был на машинах в Японии. Казуха притормозил на мгновение, осмотрел машину, прикидывая, кому из старых друзей деда она могла бы принадлежать, но так ни к чему и не придя, переступил тяжёлые ворота «Рыжего клёна».

Отвлёкшись на какую-то птицу, прошуршавшую голых ветвях старых деревьев, Казуха не обратил внимание на сковывающее грудь неприятное чувство. Он пошёл дальше, чуть прищурившись присматриваясь к сумеречным силуэтам.

На ступенях крыльца сидел дедушка, облачённый в зелёно-бурое войлочное пальто, в котором всегда расхаживал только по двору, и задумчиво курил трубку. Он был высокий старик, и его ссутулившаяся фигура в темноте напомнила Казухе огромный валун, которыми обычно обставляют сады. У деда были густые брови, в тот момент напряжённо сдвинутые к переносице, и были седые усы, около рта чуть рыжеватые. Дед Ёсинори, разумеется, постарел за то время, что Казуха жил с ним, но с виду едва ли изменился. Разве что стал чуть чаще жаловаться на усталость, а по утрам много кашлял.

За спиной у деда в старых окнах дома горел мягкий желтоватый свет и, казалось, кто-то неторопливо расхаживал в гостиной. Медленно подходя ближе, Казуха сопоставил в голове и машину у ворот, и то, что дедушка так настойчиво выгонял его на прогулку парой часов ранее, и то, что он теперь, недовольный, сидел на ступенях старого крыльца.

Шумно вздохнув, Казуха остановился и скрестил на груди руки. Ему вдруг всё стало ясно.

— Зачем они опять притащились? — спросил он с нескрываемым возмущением.

Дедушка ответил не сразу. Он несколько раз приложился сухими губами к трубке, а потом выпустил изо рта сизый дым.

— Я их пригласил.

— Для чего?

— Полезно будет.

Дедушка разговаривал устало, немного даже смиренно. И каким-то внутренним чувством Казуха определил, что лучше пока не допытываться. Еще пару секунд он недовольно постоял во дворе, а потом хмыкнув, нарочито громко топая ногами, поднялся по ступеням.

— Не ругайся с ними в первый же вечер. — вдруг добавил дед. — Растяни удовольствие.

Услышав эти слова, Казуха почувствовал себя чуть лучше. Как будто бы у него теперь было неоспоримое право ворчать и ходить возмущённым. И всё же «Рыжий клён» в тот вечер вновь превратился во вражескую территорию. Оказавшись в доме, Казуха понял это почти мгновенно: почти в каждой комнате на первом этаже горел свет; в гостиной раздавались скрипучие шаги, словно кто-то без конца расхаживал из угла в угол; из кухни тянулся противный запах чего-то варёного.

Быстро сбросив обувь, Казуха, стараясь двигаться как можно тише, прошмыгнул через витиеватый коридор в свою комнату и задвинул щеколду на двери. Теперь он мог выдохнуть, но расслабиться до конца не позволяло противное чувство загнанности. Казуха чувствовал себя уязвлённым, ведь в собственном доме ему приходилось теперь скрываться и прятаться. Кто знает, как долго это должно было продолжаться.

Всё время до ужина Казуха просидел за уроками, кусая кончик карандаша и нервно барабаня пальцами по столешнице. А потом дверная ручка вдруг дёрнулась, и Казуха дёрнулся вместе с ней. Стоявший снаружи не мог открыть запертую дверь и, постояв там всего мгновение, без слов развернулся и пошёл прочь. «Дармоеды» — брезгливо подумал Казуха, зная, что дед всегда стучался, даже если дверь была не заперта.

К ужину он всё же вышел. Его мать, коренастая и немолодая, с немного косолапыми «по моде» ногами и довольно красивым европейским лицом, как раз заканчивала сервировать стол по какой-то странной, только ей понятной задумке. Казуха старался не всматриваться слишком долго, потому что ещё в прошлый раз заметил, как велико сходство между ним и матерью. И убеждаться в этом в очередной раз совершенно не хотелось.

Отец уже сидел за столом и активно размахивая рукой, воображая себя. наверное, кем-то важным, раздавал указания. Лицо у него было прегадкое: нос — крохотный, обтянутый белёсой кожей, кругленькие чёрные ноздри некрасиво ассиметричны; на щеках, на лбу — целая палитра оттенков, от желтоватых до серо-розовых. Казуха не хотел даже воображать, что случилось с этим лицом, — какая болезнь, какой взрыв его обезобразил. Губ на этом лице как будто и вовсе не было, короткие ресницы придавали глазам невольную наглость. Наряд его, однако, как Казуха и помнил, был по-прежнему статен — отец сидел за столом в выглаженном костюме, по вертикали изрезанном тонкими блестящими полосами.

Между собой и отцом Казуха не видел сходства вовсе и старался думать только о том, что такое забавное лицо Куникудзуши мог бы изобразить в одном из своих рисунков. Наверное, он бы даже назвал это лицо фактурным.

Дед Ёсинори, словно довольный кот, чуть прищурившись сидел во главе стола и со странным удовлетворением наблюдал за разворачивающейся перед ним сценой. Казуха не мог сказать, что у деда было на уме, но в одном был уверен точно: вечер не пройдёт спокойно.

Как и в прошлый раз, разговоры в итоге свелись к продаже «Рыжего клёна».

— У Казухи наверняка уже есть планы на будущее. — начал отец издалека, вальяжно вытирая блестящие от мяса губы салфеткой. В этот момент он, правда, смотрел, совершенно не на Казуху, а куда-то перед собой, туда, где в камине с тихим треском теплился огонь.

Казуха вздрогнул и весь немного сжался. Откровенно говоря, планов у него никаких не было. И каждый раз, когда он пытался об этом задумываться, у него начинала болеть голова.

— Есть. — всё же отозвался Казуха, стараясь говорить как можно короче, чтобы не звенела в словах откровенная ложь.

Отец одобрительно кивнул головой. Он так и продолжал смотреть перед собой, из-за чего казалось, будто разговаривает он сам с собой.

— И я уверен, что Казуха прекрасно понимает: нет никакого смысла поступать в университет в этом городе.

Казуха бросил короткий взгляд на деда. Тот только улыбнулся ехидно и пожал плечами. Он уже не раз говорил, что в Токийском университете учатся одни дармоеды, потому что отец сам там когда-то учился. При этом дед Ёсинори никогда не запрещал Казухе выбирать место для поступления. Возможно, он просто досаждал сыну таким образом.

— Я думал о том, чтобы переехать в Кобе. Там есть университет иностранных языков.

Казуха продолжал врать. Об университете в Кобе он слышал мельком, когда кто-то обсуждал его в классе на перемене. Иностранные языки Казухе нравились, английский ещё со времён средней школы давался ему легко, но это не было тем, с чем хотелось связать свою взрослую жизнь.

— Ты ведь заканчиваешь учёбу уже в этом году, так? — в разговор вмешалась мать; в отличие от отца, она посмотрела прямо на сына и как-то забавно, как рыба, моргнула.

— Так.

— В таком случае времени на размышления остаётся совсем мало.

— Денег с продажи этого дома вполне хватило бы, чтобы оплатить обучение. — вновь вступился отец. — А ты мог бы пожить у нас. В Токио, а не в Кобе.

— А дедушка? — поинтересовался Казуха. Ему не нравилось, что старика в эти планы мало того, что не посвящали, так ещё и не предлагали ему переехать тоже. Как будто дед Ёсинори был всего лишь дополнением к Казухе, а не отдельным человеком, которому «Рыжий клён» тоже был дорог.

Отец не ответил, только вздохнул. Мать потупила взгляд и как-то тихо пробормотала, не нужно ли кому-нибудь добавки. Казуха посчитал это ужасно странным и вопросительно посмотрел на деда.

Тот только пожал плечами и улыбнулся.

— Буду коротать дни в Уэно.

— По-моему, неплохое решение. — тут же поддержал отец.

Казуха хмыкнул. Откуда родителям знать, что он лишь недавно перестал теряться в маленьком городе, а уж прижиться в Токио ему не светило никогда. Стоило подумать о шуме, о тысячах голосов на улице, о пронзительных сигналах автомобилей, и сразу дрожь проходила между лопаток и начинало мутить. Родители были бы в курсе, не брось они собственного сына семь лет назад.

До конца вечера Казуха не произнёс больше ни слова и, как только представилась возможность, поспешил снова спрятаться в своей комнате.

Тысяча разных неприятных мыслей, однако, продолжала тяготить его. Казуха завалился на кровать. В первую очередь он подумал о том, что к родителям он на самом деле больше не испытывает той детской обиды, которая душила его в прошлый их визит. Теперь он, скорее, думал о них просто как о незнакомцах, которые почему-то решили, что в «Рыжем клёне» им будут рады.

Затем Казуха попытался представить, для чего вообще дедушке понадобилось приглашать их. Не найдя никакого разумного объяснения, он не стал долго задерживаться на этой мысли. И как-то совершенно естестественно пришёл к выводу, что родители скоро сполна ощутят на себе не гостеприимную атмосферу и сами уедут. А дедушка с Казухой справятся как-нибудь сами, точно так же, как справлялись всё время до этого.

Ещё одной мыслью — а если точнее чередой мыслей — стала, разумеется, будущая жизнь. Дедушка со всей присущей ему тактичностью старого и умудрённого традициями человека, никогда не поднимал эту тему, вероятно надеясь, что Казуха уже достаточно взрослый и может разобраться с этим сам. Отец же напротив слишком легко сковырнул гнойник, который Казуха почём зря старался не расчёсывать.

Конечно он думал о том, чем хочет заняться после школы. И конечно, в первую очередь он подумал о литературе и книгах. Потом правда пришёл к выводу, что желал бы оставить своё увлечение поэзией только в качестве хобби, чтобы не превращать вдохновлённое воодушевление в тягостную рутину. Да и к тому же, что ему потом делать? Он живёт уже не в те времена, когда можно с умудрённым видом сидеть под тенью старого клёна и аккуратно выводить кистью стихи, зная, что за них непременно кто-нибудь заплатит.

Так, может, стоило связать свою жизнь с какой-нибудь стабильной офисной работой? К тому же у Казухи отлично получалось возиться с бумажками в школьном совете. Вот только университетская учеба в таком случае по большей части опиралась на математику, а с ней у Казухи были небольшие проблемы.

В городе был неплохой политологический университет, и можно было бы попробовать свои силы там. Работой в таком случае Казуха бы точно был обеспечен, но эта сфера жизни не интересовала его ни на йоту.

Куда бы Казуха не обратил свой взор, он всякий раз находил изъяны. Возможно, смотрел он как-то не так, но как именно нужно было смотреть, он не имел представления.

Перекатывая в голове одну за одной эти мысли, Казуха сам не заметил, как уснул.

На рассвете он услышал шаркающие шаги по коридору и, всем телом дёрнувшись, проснулся. Прислушался — шаги удалялись в сторону кухни, — а потом различил приглушённый сухой кашель. Очевидно было, что дедушка уже проснулся.

Казуха облегчённо выдохнул. Он-то уже готовился возмутиться, что шатающиеся по дому родители не дают ему выспаться! Дедушка же — совсем иное дело. Он всегда просыпался рано.

Казуха решил воспользоваться представившейся возможностью: он вышел к дедушке, позавтракал с ним, потом умылся, собрал вещи и ушёл из дома до того, как проснулись родители.

День проходил, как обычно. Увлечённый учёбой и работой в совете, Казуха смог ненадолго забыться. Всё минувшее утро и весь день он жил совершенно бессознательно и чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни. Это было даже на руку. В таком темпе Казуха провел почти все два года, и благодаря этому время проходило быстрее, и не так тяготила жизнь.

Казуха пропустил обед, всё время перерыва посвятив работе в совете. В конце концов, через несколько месяцев он заканчивал школу, и хотелось не оставлять после себя никаких незаконченных дел. Казуха разбирал бумаги в архивных папках: некоторые можно было уже выкинуть, другие же ещё могли пригодится. И этот остаток необходимо было отсортировать. Работа монотонная, нудная, но Казуха чувствовал себя не только полным сил, но ещё и совершенно независимым от тела: он двигался без усилий мышц и чувствовал, что всё может сделать. Казуха был уверен, что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось.

Вернувшись в класс из комнаты совета, Казуха застал Хейзо, который веселил девушек какими-то нехитрыми фокусами с карандашами, которые он крутил между пальцами. Какая-то совершенно внезапная идея посетила Казуху, и он, кивнув, увлёк друга на разговор.

— Определился, чем хочешь заниматься после школы? — выпалил Казуха на одном дыхании.

Хейзо в ответ нехитро улыбнулся, и чуть прищурился его весёлый взгляд.

— Хочу быть детективом. — ответил он. — А что?

Казуха пожал плечами.

— Мне просто интересно.

На этом их короткий разговор закончился, и каждый разошёлся на своё место. Оставшееся от перерыва время, Казуха задумчиво смотрел в окно и размышлял над тем, как именно Хейзо пришёл к тому, чтобы стать детективом. Помнится, в средней школе он увлекался детективными романами. А ещё частенько засиживался в библиотеке, читая о старых уголовных делах, имевших место в городе. Он, правда, говорил, что это почти так же интересно, как книги. А в старшей школе Хейзо вдруг увлёкся театром. Хотя именно он был тем, кто помог Казухе найти потерянные бумаги в первый год работы в совете. А если уж вспомнить, с каким всезнающим интересом Хейзо смотрел на Казуху в тот последний день… Аж дрожь пробирает.

Мог ли сам Казуха похвастаться подобным умением? Едва ли. Даже стихи у него частенько получались не с первого раза.

Интересно, чем после школы собирался заняться Куникудзуши? Его умение рисовать могло быть полезным во многих сферах жизни. Или, например, он мог бы стать художественным критиком. А ещё математика ему всегда давалась лучше. А как же те потрясающие десерты, которыми он иногда кормил Казуху! Вот уж кто точно не имел недостатка в навыках.

До самого вечера Казуха предавался размышлениям. А за ужином опять завязался неприятный разговор.

— Дом надо продавать уже сейчас. — твёрдо заявил отец, словно дедушка уже позволил ему распоряжаться судьбой «Рыжего клёна». — Пока найдём покупателей, пока все бумаги оформим. Это ведь может затянуться, а в таком деле лучше не мешкать ни дня

Казуха, услышав эти слова, чуть не поперхнулся разливавшейся по столовой циничной желчью. Его так и подмывало ответить грубостью!

«Почему бы вам не оставить нас в покое!» — хотел он сказать. — «Вы только тратите своё и наше время!»

Негодование было так сильно, что Казуха бросил на деда умоляющий взгляд, ища поддержки и какого-то немого одобрения наконец высказаться.

Дед только расплылся в улыбке.

— Зачем же торопиться? — спросил он, изображая непонимание. — Весной «Рыжий клён» выглядит намного лучше. Цветущие деревья, зелёная трава во дворе, гнездящиеся на крыше птицы, — всё это куда более привлекательно, чем талый снег на каждом углу и сухие голые ветки.

Дед Ёсинори говорил спокойно, тянуще, с каким-то слезящимся блеском в глазах, и Казуха понял, что тот опять разыгрывает спектакль.

***

Через неделю пребывания родителей в «Рыжем клёне» Казуха наконец догадался, для чего деду понадобилось приглашать их. То был вечер пятницы. Казуха возвращался со школы, когда заметил у старых ворот тревожно сверкающие огни машины скорой помощи.

Дед Ёсинори заболел. И как Казуха впоследствие догадался, заболел уже давно. Именно поэтому он и пригласил дармоедов пожить. Потому что прогноз, видимо, был совсем не утешительный.

Врач просидел в спальне деда больше часа, и из-за закрытых фусума доносился его спокойный голос и суетный, дрожащий голос матери. Она то выбегала на кухню и возвращалась обратно со стаканом воды, то выходила, чтобы вздохнуть рис какой-то драматичной трагичностью приложить ладонь ко лбу. Отец весь вечер просидел на втором этаже и спустился только когда врач ушёл. Смотря на весь этот фарс, Казуха попытался убедить себя, что дело на самом деле не так уж и плохо.

На следующий день врач пришёл снова. Сначала он опять очень долго сидел у дедушки в комнате, а потом, выловив в коридору суетную мать, нервно теребящую в пальцах кухонное полотенце, сказал, что деду стоило бы перестать курить. И тогда, может, времени у него будет чуть больше.

Казуха подслушивал разговор, едва высунувшись из-за двери своей комнаты. Врач стоял к нему спиной: тёмноволосый, вытянутый, но не сильно высокий, с ровной спиной, поставленным голосом и кучей медицинских терминов в запасе. Казухе он почему-то понравился. Но вот его мать внушала только отвращение: она кривила губы, без конца кивала головой и всё вздыхала, вздыхала… Лишь только для того, чтобы выпроводить врача и сразу уйти на кухню. Как будто только этого она и желала всё время.

Когда коридор опустел (отец расхаживал на втором этаже, и доносились обрывки его фраз: об оценке дома, наследственном праве, налоговом законодательстве) Казуха пробрался в спальню деда.

Тот, подогнув колени, сидел на циновке и задумчиво смотрел перед собой. Но, как только Казуха отодвинул фусума, посмотрел на внука, повернул голову и жестом пригласил его войти.

Смотря на него, Казуха пытался отыскать те признаки болезни, которые не замечал раньше. Но ничего не видел. Всё такой же незыблемый, вечный, пышущий силой, дед Ёсинори, который семь лет назад встретил маленького мальчика у тяжёлых ворот «Рыжего клёна». Возможно, лицо его немного осунулось и стало серым, но это как будто можно было объяснить нежелательным соседством с детьми, которые были озабочены лишь тем, чтобы продать скорее старый дом.

Казуха сел рядом и учтиво положил ладони на колени. Он не знал, что сказать, поэтому дед начал говорить первым:

— Слушай. — произнёс он чуть хрипло, но совершенно спокойно. — Казуха, слушай. Когда я умру, они попытаются забрать дом. Не позволяй им этого, ладно?

— Ты не умрёшь. — сердито возразил ему Казуха, чувствуя, что собственным словам он не верит.

— Пока нет. — подмигнул дед Ёсинори.

На пару минут воцарилась тишина, в течение которой Казуха кусал губы, чтобы не разрыдаться. Когда ему удалось совладать с чувствами, он решил, что другого шанса может не представиться, поэтому решил виновато признаться.

— Я понятия не имею, чем хочу заниматься после школы. — тихо произнёс он.

Дед на это только многозначительно хмыкнул.

— Не заниматься ничем — это тоже своего рода решение.

— В каком смысле?

— Никто не заставляет тебя определяться прямо сейчас. Да, родители могут говорить об этом хоть каждый день, но что они понимают, так? Твой отец поступил на факультет социологии сразу после школы, но какой в этом смысл, если будущая профессия надоела ему уже на втором курсе? В итоге он всю жизнь перебивается случайными заработками, потому что как-то сказал мне, что и носа больше не сунет в социологию. Счастлив ли он? Можешь сам ответить на этот вопрос. Я, пожалуй, воздержусь.

Казуха серьёзно задумался над словами деда.

— С мамой он познакомился в университете? — этот вопрос на самом деле не требовал уточнения, потому что Казуха и так знал ответ. Точнее, учитывая возраст родителей, догадаться об этом было несложно.

— Да. — кивнул дед. — Надо отдать ей должное, она была куда более прилежной студенткой, и твой отец не бросил учёбу только потому, что хотел проводить с ней больше времени.

Казуха с усмешкой хмыкнул.

— Так вот, откуда я в итоге взялся.

— Можно и так сказать. — дедушка рассмеялся, и смех его превратился почти сразу же в удушающий кашель.

Казуха с тревогой подсел поближе. Одну руку он положил дедушке на спину, в другой протянул ему стакан, в котором воды оставалось на пару глотков. И как-то неловко было даже предлагать такой стакан, и, наверное, стоило сначала наполнить его на кухне, но даже сдвинуться с места, не говоря уже о том, чтобы уйти, было мучительно сложно.

— Думаешь, я бы не справился сам? — спросил Казуха, смотря как быстро и жадно дедушка осушает эти несчастные два глотка. — Ты заболел и позвал их, чтобы помогали. Но в итоге они думают только о том, как дом продать.

Дед Ёсинори утёр ладонью влажный рот и, смотря прямо перед собой, удручающе покачал головой.

— Я позвал их, чтобы ты не остался один в итоге.

***

От предложения бросить курить дед в итоге отказался. Он предпочёл, чтобы всё было так, как он хочет, либо вообще не было. Ворча через слово, отец нанял для него сиделку, которая прятала сигареты и трубку. Но она, разумеется, не знала «Рыжий клён» так, как знал дед Ёсинори.

Возвращаясь из школы, Казуха неизменно находил дедушку сидящим на ступенях крыльца и курящим. Он пробовал ругаться, но привычки старика значили для тогг слишком много. Как-то раз он даже сказал, что жизнь без табака, возможно, прибавит ему пару месяцев, но какой в этом смысл, если это будут очень тоскливые два месяца?

«Не забирай у старика последнюю радость, Казуха!» — каждый раз возражал дед. — «Лучше принеси пальто. Холодает».

Тем временем стремительно разрасталась весна. Дважды в неделю возле «Рыжего клёна» появлялся ярко-жёлтый фургон команды уборщиков, которые расчищали двор от слежавшихся листьев и старых потрескавшихся горшков, в которых в лучшие времена росли толстоствольные бонсаи. Эти же уборщики натирали до блеска деревянные полы в доме и не очень почтительно обращались с мебелью, таская её из угла в угол.

Большую часть дня Казуха проводил в школе, а после, выбирая самые дальние тропы, прогуливался до дома и заглядывал то в торговый центр, то в книжный магазин, то в музей. Дома ему теперь бывать не нравилось, хотя бы потому, что он больше не считал «Рыжий клён» домом. С запахом чистящих средств и варёных овощей, старый дом казался совершенно неузнаваемым, к тому же там постоянно расхаживали посторонние люди.

Дармоеды делались день ото дня всё невыносимее, особенно когда сиделка, не выдержав характера деда, отказалась от своих обязанностей и поспешила поскорее убраться.

Спальня деда Ёсинори была заставлена оборудованием: капельницами, чтобы он не страдал от обезвоживания; кислородом, чтобы продолжал дышать. Даже привычный футон заменила больничная кровать, которая могла собираться как кресло, стоило нажать пару кнопок на пульте. Комната выглядела так, будто её сумеречное пространство захватил путешественник во времени.

Всякий раз, когда Казуха пытался заговорить с дедом об этой комнате, о поведении родителей, о риэлторе, который приезжал и обходил двор по несколько раз, дед хватал его за запястье и с каким-то больным интересом смотря на дверь, просил ни о чём не беспокоиться. Единственное, дед просил Казуху не пускать родителей в старую оружейную, но какое было в этом значение, не объяснял.

Казуха соглашался, не сильно разбирая, какие слова деда адекватны, а какие вызваны лекарствами и болезнью.

— Они поддерживают во мне жизнь, чтобы управлять домом. — как-то сказал дед Ёсинори, когда Казуха пришёл в его спальню, чтобы забрать поднос с едой.

В тот вечер его голос звучал бодрее обычного, и Казуха решил, что все эти разговоры о смерти — ещё одна выходка старика.

— Они ничего не могут, потому что этой твой дом. Они делают вид, что дело уже сделано, но без твоей подписи всё это бессмысленно.

Дед многозначительно закивал головой. соглашаясь. Взгляд его был слезливый, усталый, но совершенно осознанный. Казуха цеплялся за этот взгляд, убеждая себя, что всё ещё может быть хорошо.

— Дай мне умереть. — вздохнул он. — Иначе они высосут из «Рыжего клёна» все соки.

Казуха на это ничего не ответил. Он вцепился пальцами в поднос, вышел из спальни и, торопливо забросив посуду в мойку, не переодеваясь, вышел из дома. Ноги понесли его прочь, в знакомую пекарню на углу квартала, где, если повезёт, можно было найти свободный столик.

Когда приветливая девушка с густо накрашенными ресницами поставила перед Казухой чашку кофе, ему пришлось надавить ладонями на глаза, чтобы вновь не расплакаться. Он просидел там до самого закрытия, а потом ещё часа два бродил по округе.

На следующее утро дармоеды нашли в постели похолодевшее тело деда Ёсинори. Он впал в кому, хотя технически всё ещё был жив. Отец только вздохнул и, выйдя из комнаты, принялся звонить в больницу. Мать же, сидя на стуле у постели, теребила в пальцах кружевной подол домашнего платья и тихонько шмыгала носом.

Всё происходило впопыхах: приехала бригада врачей, и один из них, грузный и невысокий мужчина лет пятидесяти, принялся хлопать мать по плечу. Он говорил, что нужны аппараты жизнеобеспечения, что шансов мало, что всегда нужно надеяться на лучшее.

Казуха высказал недовольство, пересказав короткий разговор, произошедший накануне.

— Он хотел, чтобы вы все оставили его в покое.

В ответ на это отец назвал его бесчувственным и прагматичным мальчишкой, который ещё слишком мал, чтобы хоть что-то понимать в жизни. За этим последовала яростная ругань, закрытые двери, надрывные рыдания матери, которая, кажется, не совсем понимала, почему именно плачет.

Решение приняли после обеда, когда выяснилось, что содержание деда обойдётся в сумму, которую дармоеды не могли себе позволить. Отец только покрутил носом, пробормотал, что, наверное, так будет гуманнее, и стал теперь готовиться к похоронам.

Казуха чувствовал триумф. Ещё раз он ощутил его через пару дней, когда юрист деда сообщил, что «Рыжий клён», прилегающая к нему земля и всё, что находится в доме, по достижении совершеннолетия, отходит во владение Казухи.

Дед Ёсинори всё это время жил на деньги клана Каэдэхара, распределяя их по своему усмотрению, и, как выяснилось, их с лихвой хватило бы чтобы продержаться первое время. Этих средств было недостаточно для переезда или для оплаты обучения в университете, но по крайней мере и голодная смерть Казухе не грозила.

— Тебе придётся принять кое-какие решения. — сказал юрист. — Можешь распоряжаться наследством по своему усмотрению, но подумай о том, что будет лучше для тебя.

Совет был неплохим, но Казуха едва ли мог сказать, что для него лучше.

Вечером того же дня в его комнату пришла мать.

— Мы уже нашли покупателей. — сказала она и оглядела спальню, где не было ничего, кроме кровати, стола и комода с одеждой. — Они готовы купить дом и через год, но нам нужна твоя гарантия. То, что выручим от продажи, поделим пополам. Твоей части вполне хватит, чтобы поступить в университет в Токио.

— Я не хочу жить в Токио. — отмахнулся Казуха. Он не собирался затевать по сотому разу один и тот же разговор. — Я не хочу продавать «Рыжий клён».

Мать села на край кровати.

— Ты не понимаешь, да? Дом сам по себе ничего не стоит. Но земля, на которой он стоит, очень ценна. Вот только на содержание и того, и другого уйдёт слишком много денег. У тебя их нет.

— Это у вас их нет.

Слова прозвучали грубо и холодно. Казуха надеялся, что мать махнёт на него рукой и сдастся, но та только рассмеялась.

— Что, по-твоему, произойдет дальше? Думаешь, закончишь школу, и на тебя свалится пакет с деньгами? У тебя не осталось никого, кроме нас, так что не стоит отказываться от помощи, которую мы предлагаем. Пора заново всё обдумать. Твой дед ввёл тебя в заблуждение. Думаешь, станешь каким-то правителем «Рыжего клёна»? Как самураи сто лет назад? Ты не правишь этим местом. Но ты можешь взять от него всё, что оно способно тебе предложить.

«Этот чёртов дом, Казуха».

Казуха ничего не ответил. Он дождался, когда мать выйдет, и запер дверь. Все выходные он почти не выходил, отказывался от еды и ни с кем не разговаривал. Казуха считал это чем-то вроде оплакивания, но на самом деле просто не знал, что делать.

В понедельник он, проснувшись совсем рано и мысленно ругая себя за то, что в собственном доме крадется по коридорам, как мышь, собрался в школу. Не считая денег, которыми Казуха мог распоряжаться уже сейчас, у него было десять тысяч йен, которые он с щепетильностью тратил на самые простые непортящиеся продукты и иногда на походы в музей. Там он подолгу гулял по залу минералов, общался с доспехами какого-то самурая, несколько раз прослушал лекцию о первых оружейниках в городе и каждый раз внутренне радовался, услышав от гида упоминание своей фамилии.

Когда начинало темнеть, Казуха неспешно брёл домой, осторожно закрывал ворота, чтобы не было стука, и через раздвижные фусума на заднем дворе попадал сначала в коридор, а потом в свою спальню. Там он ужинал купленными батончиками с гранолой и минеральной водой, делал уроки и читал книги.

Всё, в чём он на самом деле нуждался, — это мимолётный одобрительный взгляд и слова о том, что он всё делает правильно.

Приближалась к концу весна. Осенью Казуха мог полноценно вступить в наследство, а до тех пор у него ничего не было. И конечно же он не мог расстаться с «Рыжим клёном». Кем бы он стал без этого дома? Эти его заросшие сады, серый камень, пышные клёны, — это было больше, чем просто дом. Казуха потерял единственного человека, который понимал это. И держаться ему было не за что.

Проходили дни. Однажды проснувшись утром, Казуха понял, что дом затих. Сквозь он он слышал, как прогрохотала входная дверь, но обратно так никто не вернулся. Казуха поднялся с постели, с опаской выглянул в коридор, а потом, пройдясь по комнатам, понял. что дом действительно опустел. Странно, но за всё это время ему ни разу не приходило в голову, что родители могут просто уехать.

Поначалу Казуха пришёл в восторг. Он громко стучал ногами, расхаживая туда и сюда, громыхал посудой на кухне, готовя завтрак, и съел почти все остатки еды из холодильника. Потом он сделал то же, что и всегда — пошёл в школу.

На выходных Казуха попытался «Рыжий клён» в порядок. Все садовые принадлежности, которые родители спрятали подальше, чтобы не отпугивать людей, он вытащил обратно во двор. Все вёдра, метёлки, лейки оказались на прежних местах. Кузница на заднем дворе вновь обзавелась старой наковальней и молотом.

В доме Казуха поставил мебель на свои места, выбросил оставленные родителями пластиковые контейнеры, вилки заменил привычными палочками и смахнул пыль с книг в домашней библиотеке. Почти удостоверившись, что всё стало, как было, Казуха вдруг вспомнил слов дедушки об оружейной, в которую почему-то родителей нельзя было пускать. Впрочем, оружейная была спрятана за спальней Казухи и скорее всего родители вообще не знали, что в доме есть лишняя комната. Там хранились старые клинки, красивые ножны, какие-то обрывки кожаных шнурков и прочие мелочи, назначения которым Казуха не знал.

В оружейной царил мрак. Единственным источником света служило окно в коридоре, которое, если повезёт, кидало косые солнечные лучи на старые полки и царапало ржавчину на старом оружии. Раньше Казуха любил забираться сюда и представлять себя самураем. Некоторому оружию, на тот момент ещё не утратившему блеска, он даже давал имя. Хотя сейчас уже и не мог вспомнить, какое именно.

Интересно, почему дедушка так не хотел, чтобы родители шарились здесь? На первый взгляд в оружейной не было ничего хоть немного занимательного. Всё же прибраться тут стоило.

Казуха притащил с улицы старый садовый фонарь, поставил его на полу прямо посреди крошечной комнаты и, уперевшись руками в бока, решил, что сначала нужно вынести оружие на улицу и, как это было не прискорбно, избавиться от того, которое совсем уже зачахло. Оставшееся можно было попробовать отреставрировать и оставить сушиться на солнце. За это время Казуха бы вычистил из оружейной всю пыль и разросшуюся по углам паутину.

Казуха потянулся к самой верхней полке, где, как ему казалось, складировалось совсем уж старьё. Один клинок, другой. Приподнимаясь на носочки, Казуха нашарил ладонью что-то тугое и мягкое, похожее на плотно запечатанный пакет. Он потянул немного, и тот рухнул сначала прямо на голову, а потом на пол, опрокинув фонарь.

Казуха задумчиво потёр ушибленную макушку. Действительно, перед его ногами развалился набитый чем-то бумажный пакет, по виду совсем не такой старый, как всё остальное в оружейной.

Казуха наклонился, поднял пакет и вместе с ним вышел в коридор, где было больше света. Уж очень ему хотелось посмотреть, что же лежало внутри. Пакет был перевязан тоненькой бечёвкой, которая порвалась сразу же, стоило немного за неё потянуть. Легко поддался и заклеенный с одного края шов. Можно было подумать, что пакет только и дожидался, когда Казуха его обнаружит, а теперь с нетерпением готовился представить своё содержимое.

Внутри пакета оказались деньги. Несколько аккуратно сложенных пачек лежали друг на друге стройными рядами и выглядели так, словно их только что напечатали. Из-за этого Казуха даже подумал сперва, что деньги ненастоящие. Он держал в ладонях сумму, на его взгляд достаточную, чтобы купить ещё один «Рыжий клён», и совершенно не мог вообразить, как нечто подобное оказалось в старой оружейной.

Казуха чувствовал странное волнение, смотря на эти деньги. Он не придумал ничего лучше, чем отнести пакет в гостиную, оставить его на столе и забыть до конца дня, в надежде, что ответы свалятся на голову так же, как свалилось и всё остальное.

Затем Казуха принялся за то, что планировал с самого начала - за уборку. Время от времени в его беспокойной голове проскальзывала мысль: «Так вот почему дармоедам нельзя было туда», но каждый раз за ней следовала и другая: «Сказал бы сразу…»

В конце концов про пакет Казуха действительно забыл. И на следующий день, и после. Иногда, проходя мимо гостиной на кухню, он, правда, кидал в сторону задумчивые взгляды, но всё это было мимолётно и не так уж важно. Приближались выпускные экзамены.

Прошла неделя, за ней другая. Жить в большом доме в одиночку казалось ужасно утомительно, хотя бы потому, что больше никто не говорил «с возвращением», когда Казуха приходил из школы.

К тому же всё ещё было непонятно, что делать дальше. Пока одноклассники обсуждали скорые переезды и поступления, Казуха молчаливо сидел за своей партой и думал только о том, что сакуры отцвели как-то быстро в этом году. Не мог же он просто не заметить, верно? От этих мыслей ему становилось страшно, потому что в свои семнадцать он как будто делал то, что семнадцатилетние делать не должны. И обращал внимание совершенно не на те вещи. Прежде жизнь никогда не казалась Казухе длинной, но теперь он стала до невозможности таковой.

Когда кончился последний экзамен, перед воротами «Рыжего клёна» появились дармоеды с блестящими глазами и улыбками, нагруженные пакетами и подарками в честь окончания школы. Казуха услышал шорох подъезжающей машины ещё издалека, потому что в это время возился в саду. Он запер ворота и отказался кого либо впускать. Родители сделали ошибку, уехав и показав, что Казуха способен выжить в одиночку.

Дождавшись, когда машина уедет, Казуха вернулся в дом и небрежно сбросив обувь, с какой-то неимоверной усталостью развалился на полу в гостиной. Именно в этот момент он ещё раз подумал о деньгах, которые лежал на столе, и решил наконец-то действовать.

Он связался с юристом деда и спросил, есть ли возможность сделать выписку о снятии средств с фамильного счёта. На следующий день он уже просматривал полученную бумагу и, зацепившись взглядом за крупную сумму на фоне других мелких, понял, что это действительно деньги со счёта. Сняты они были ещё осенью и, теоретически, могли быть уже сто раз потрачены. А значит Казухе не обязательно было дожидаться совершеннолетия, чтобы стать законным наследником «всего, что находится в доме».

Какая потрясающая формулировка! Видимо, это на случай, если бы родители всё же добрались до оружейной. А это ещё одно доказательство того, что Казуха мог тратить деньги по собственному усмотрению. Ну или это та причина, которой он мог себя оправдать.

Но что ему делать? Заняться реставрацией «Рыжего клёна»? В таком случае всё равно нужно дожидаться совершеннолетия. Потратить деньги на учёбу? Но Казуха так и не решил, чем хочет заниматься.

Все эти размышления душили его, так что Казуха стал чаще прогуливаться. Он забредал в незнакомые кварталы, иногда цеплялся за примечательного прохожего и следовал за ним до тех пор, пока не переключался на кого-то ещё. Часто Казуха обнаруживал себя в старом парке, где однажды они с Куникудзуши сидели на скамейке и ели вафли. В другие дни он «просыпался» на тёмных узких улочках, где всегда пахло табаком и почему-то рыбой.

Однажды Казуха забрёл в чайную, которую издалека приметил лишь потому, что на территории там рос клён. Только это про чайную он в итоге и запомнил. Кажется, кто-то подошёл к нему. Кажется, Казуха даже сделал заказ. Кажется, чай был вкусный.

День был голубой, нежный, на диво солнечный, учитывая, что накануне ночью шёл дождь. Слева наползала бархатистая тень раскидистого клён, и невозможно было понять. где она кончается, а где начинаются хаотично расставленные столы. И было тихо-тихо, будто в погожей летней глуши.

Казуха отпил ещё чаю и вдруг вздрогнул, поражённый небывалой мыслью. Эта мысль была так хороша, так дерзновенна, что даже сердце запнулось.

— Нет, нельзя… — вполголоса сказал себе Казуха, уже зная, впрочем, что соблазна не перебороть.

Он соскочил со своего места, сунул под опустевший чайник пару смятых банкнот и поспешил уйти, думая, что мысль эта, не успев полностью сформироваться, останется в чайной.

На следующий день, однако, поправив шнурки на капюшоне толстовки, Казуха с восхитительным замиранием снова пошёл в чайную, чтобы проверить, посетит ли эта мысль его вновь. Он опять не запомнил того, кто подошёл к нему взять заказ, но с ясной уверенностью знал, что попросил принести к чаю любое пирожное из ассортимента.

Прошло совсем немного времени, но Казуха успел снова обдумать вчерашнюю мысль. Теперь она, будто бы настоявшаяся, уже не вызывала такой бурной реакции, как вчера. Соответственно, и ужасной больше не казалась.

«К тому же это лишь на время». — пытался убедить себя Казуха. — «И я никогда не стану таким, как они».

— Я не люблю сладкое, чтобы выбирать на свой вкус. — вдруг прозвучал из ниоткуда знакомый голос, словно летний ветер принёс с собой старое воспоминание. — Но, слава богам, пока ещё помню, что тебе нравится.

Казуха прервался от своих размышлений и, часто хлопая глазами, посмотрел на человека, который подсел к нему. Удивительно, но это был Куникудзуши. Волосы у него стали длинные, и теперь были собранный в низкий хвост на затылке. На глазах всё так же алела косметика, а выражение лица было сосредоточенным, но в то же время совершенно безэмоциональным. Ничуть не изменился. Казуха не вспоминал про Куникудзуши последние пару месяцев, и теперь за это ему стало стыдно.

— Ой. — только и смог пискнуть он, не находя других слов.