Казуха.

Что Люмин была путешественницей опытной, Казуха понял сразу же: в трейлере она управлялась чуть ли не с закрытыми глазами, была готова ко всяким погодным условиям и имела под рукой вещи, которые было просто странно видеть в условиях. в которых все они оказались. Так, например, Люмин имела при себе утюг, электрическую зубную щётку и огромную коробку с лекарствами. Разумеется, эти вещи не были единственными удивившими Казуху, но именно их он видел чаще всего.

Они казались немного странными, но в то же время совершенно очевидными.

Ещё у Люмин, осознавала ли она сама или нет, каждый день был расписан по минутам. Они так и продолжали жить у озера, хотя и отогнали трейлер чуть подальше в тень. Казалось бы, заняться здесь можно было только созерцанием природы и отдыхом, но Люмин постоянно суетилась. То она вытаскивала одеяла, чтобы они просушились и проветрились на солнце. то чистила крошечную душевую, в которой едва ли можно было находиться свободно (Казуха постоянно ударялся локтём об одну из стен), то раскладывала по местам вещи, то занималась техобслуживанием.

При себе, оказывается, она имела пару канистр с бензином про запас — иногда она могла проводить недели на одном месте, а от трейлера она заряжала и ноутбук, и мобильник, и прочую технику, что у неё имелась. На крыше трейлера, правда, с лёгкостью устанавливались солнечные батареи (Казуха даже принимал в этом участие), но бензин всё равно имелся «чтобы было».

Иными словами, всё, что могло понадобиться, уже имелось у Люмин и, если не находилось с первого раза, точно было засунуто куда-то за диван или в верхний узкий ящик над кроватью. Поэтому, оставаясь с Люмин у озера, Казуха чувствовал себя комфортно.

К тому же, они неплохо ладили. Девушка очень нуждалась в собеседнике — это было видно по тому, как много она говорила, как захлёбывалась словами и как выдумывала порой совершенно неважные темы лишь бы просто не молчать. Казуха же, как выяснилось, умел быть неплохим слушателем. Он учавственно улыбался, кивал головой и иногда вставлял пару слов, просто для того, чтобы дать понять — он не дремал всё это время, а по-настоящему слушал.

Сам Казуха не был так занят, как Люмин — она не допускала его до работы в трейлере и иногда лишь просила натаскать воды или подстраховать, пока забирается на крышу, — поэтому целыми днями просто изучал окрестности. Он сидел у воды, наблюдая за утками; прогуливался до туристического лагеря, хотя никогда не подходил к людям слишком близко; то и дело вспомнил заученные давно хокку и даже пару раз смог придумать собственные. Это было первый раз в его недолгом путешествии, когда он почти ни о чём не думал, никуда не торопился и не выискивал туристических троп.

Осознание чего-то особенного, но пока непонятного, то и дело дразнило его, появлялась перед носом. Но каждый раз, когда Казуха пытался ухватиться и задуматься о цели своего путешествия, это осознание исчезало. Да, разумеется, он отправился в путь потому, что заняться ему было особо нечем, раз он так и не определился с университетом. Но разве он не пытался найти что-то? Какой-то ответ на вопрос, сформулировать который был даже не в силах.

Временами Казухе казалось, что вся эта затея — не больше чем бегство: от опустевшего дома, от взросления, от себя самого в конце концов. Но думать об этом долго он себе не позволял. Как только на плечи начинала давить серая меланхолия, Казуха возвращался к трейлеру и просил Люмин рассказать о своём путешествии чуть больше. Та, чем бы ни была занята, всегда охотно соглашалась.

— Я была в Австрии до того, как приехать сюда, так что с Альпами давно уже знакома. — хихикала она, пока полировала каждый выступ в кабине трейлера. — Хотя и с этой стороны они неплохо смотрятся, согласись. Как-то раз я оставила трейлер и пешком добралась до города. Запасов еды у меня к тому времени уже почти не осталось, да и зубной пасты, кажется, тоже. Ну и всякое по мелочи тоже хотелось купить. Иногда так бывает, что посреди ночи, когда идёт дождь, а из освещения у тебя только монитор ноутбука, в котором мерцает какой-то сериал, хочется иметь при себе ещё источники света. — она кивнула головой в сторону своей кровати, имея в виду маленький светильник в форме звёздочки, который был приклеен к стене. — Его я купила в Сен-Дени, кстати. Но не об этом речь, да? О чём я вообще говорила?

— О том, что отправилась по магазинам где-то в Австрии. — Казуха, расположившийся на своём диване, лежал с закрытыми глазами, но, разумеется, внимательно слушал. Он знал, что Люмин прекрасно помнила, о чём говорила, но хотела проверить на внимательность единственного своего слушателя.

— Ах, ну да! — в голосе девушки звенела довольная весёлость. - Я была на востоке, так что, наверное, попала в какой-нибудь Гранц или Линц, точно не знаю. Там всё было такое старинное, но такое яркое! и домики низкие с красными крышами, и до блеска начищенные памятники на каждом шагу, и мостовые — прямо как кукольный городок, честное слово. Я там весь день шаталась, потому что не понимала, где магазин, а где просто люди живут. Там ещё кафешки на каждом шагу попадались, часовни, музеи… Сам город, как мне показалось, не очень большой, но за день я едва ли прошла треть. Постоянно везде останавливалась, покупала всякое барахло, просто таращилась. — тут она осеклась. — Ты не подумай, я не совсем дикая или вроде того, просто мои глаза привыкли ко всяким полям и деревьем. А тут столько красок! Я растерялась.

Казуха, не зная смотрит ли Люмин на него, кивнул.

— Я всю жизнь прожил в доме с большим двором. — сказал он. — Видел только кленовые деревья, песок в саду и грядки за домом. Терялся даже когда за ворота выходил, а оказавшись в другом городе потерялся сразу же, как ушёл с вокзальной станции. Даже не думал, что в итоге смогу забраться так далеко.

— Вот! Значит ты понимаешь, так? В общем, я вернулась обратно уже затемно. Уставшая, но довольная. И столько у меня впечатлений было, столько энтузиазма — я всю дорогу думала, как здорово, наверное, снять комнатку на втором этаже какого-нибудь такого старинного домика, а по утрам спускаться за кофе и булками, прогуливаться по светлым улочкам, велосипед купить, ходить по музеям и начать разбираться в искусстве. А потом зашла в трейлер, упала на кровать, и все эти желания куда-то делись. Так странно, правда? Мне даже неловко стало, что я на самом деле хотела всю эту жизнь бросить. На следующий день я оттуда уехала.

Когда Люмин дошла до этой части своего рассказа, она уже закончила возиться в кабине и перебралась в сам трейлер. Устроившись на полу, она сортировала выстиранную одежду, которая до этого болталась на улице, а потом валялась на кровати.

Казуха поднялся с дивана, чувствую странную смесь недоумения и испуга. Он вдруг подумал, что в его путешествии может однажды встретиться такое же вдохновляющее место, которое повстречалось Люмин. Не обязательно Гранц или Линц, не обязательно даже город — просто место, в котором Казуха захочет остаться. И что тогда? Найдутся ли у него силы вернуться в «Рыжий клён»? Хотя бы ради могил бабушки и деда, если уж не ради самого дома. Очень страшно было думать, что нет.

И в то же время Казуха сомневался, что такое место вообще может быть. Ведь в «Рыжем клёне» Казухе нравились не сами деревья, но воспоминания с ними связанные. Ему нравилось отдыхать в их тени после обеда, нравилось забираться высоко в ветви. В конце концов, нравилось даже убирать осенью листья, которых всегда было ужасно много. Да и не только ведь в «Рыжем клёне» дело. Живые или нет, но там остались дорогие Казухе люди.

Разумеется, он не мог не вспоминать о Куникудзуши. Вот только каждый раз, записывая тому пожелания доброго утра и спокойной ночи, Казуха чувствовал как бы рыдание в сердце. Ему было почти физически плохо. Он задыхался, кусал губы, ходил кругами, если не мог выдавить из себя и слова, и постоянно, до боли, тёр сухие глаза. В то же время он всё более убеждался, что не дождётся от Куникудзуши ни одного сообщения. Они снова, как и тогда, на исходе первого года старшей школы, потерялись друг для друга.

Казуха надеялся, что с Куникудзуши всё в порядке. Если он просто потерял листок с номером телефона — не страшно. Лишь бы только с его здоровьем, в первую очередь ментальным, всё было хорошо.

Казуха переживал, и это наверняка было видно. У Люмин уж точно явилось смутное предчувствие некоторой драмы, происходящей прямо перед глазами, понять которую она, однако не могла. Она не знала японского, но каждое утро и каждый вечер видела, как Казуха разговаривает с камерой, никогда не видя, чтобы он получал ответы.

Порой Казуха замечал, что Люмин до жути хотелось сунуть свой нос в эту тайну, посмаковать её и словно самой поучаствовать в романтическом приключении. Она начинала издалека. Задавала вопросы, никогда не перебивала, если Казуха отвечал, но слишком далеко никогда не заходила. То ли из деликатности, то ли надеясь, что Казуха однажды сам разразиться подробностями. В глубоких тайниках её любопытства скрывалась по-своему очаровательная стыдливость.

— Не покажешь мне своего парня? — спросила она как-то.

Казуха мотнул головой.

— У меня нет его фотографий. Я купил мобильник за пару дней до того, как отправился путешествовать.

— Так он не шлёт тебе свои фотки сам? Хотя бы в ответ на твои постоянные видео?

— Не думаю, что показывать их было бы прилично.

Казуха тогда имел в виду лишь таинство переписки двух человек. Вряд ли бы Куникудзуши такое понравилось, если бы Казуха вдруг решил исподтишка похвастаться какой-нибудь фотографией. И уж тем более он не дал бы согласия, спроси Казуха прямо. Да и вообще, разве всё это не выглядело как подглядывание через замочную скважину?

Люмин, видимо, поняла слова Казуха по-своему. Она тогда как-то растерянно хихикнула, отвела глаза и как будто бы не своим голосом ответила:

— Ладно уж, храни свои тайны.

На следующий день, правда, она решила зайти с другой стороны и стала спрашивать, какое из свиданий с Куникудзуши Казухе запомнилось больше всего.

— Только одно было. Оно и запомнилось.

Казуха не знал, можно ли считать это настоящим свиданием, но он вспомнил прогулку с Зуши после школы, когда они, оба с накрашенными глазами гуляли после школы и держались за руки. Теперь то, оглядываясь назад, он уже с уверенностью мог сказать, что в тот момент они оба друг другу нравились. И всё же не мог ответить, свидание ли это, если заранее не было обговорено.

Отчего-то воспоминания Казуху только расстроили, и до конца дня он, уйдя подальше от трейлера, бесцельно болтался в маленьком лесочке недалеко от озера. Множество мыслей роилось в его голове в тот день. Но в итог все они сошлись в одну. Вернувшись вечером обратно, он попросил Люмин научить его выкладывать видео в интернет.

???

День подходил к концу. Сумрак наполнял улицы и скрадывал длинные закатные тени. В зеленоватом небе плыли полупрозрачные облака и кое-где даже зажигались первые звёзды.

Машины проезжали редко, но блеск их фар резал глаза всякий раз, и под прикрытыми веками мерцали пляшущие огоньки. То был вечер такой же, какими были все вечера в последнее время. Сухой летний ветер царапал щёки, под охровыми пятнами зажигающихся фонарей кружила сероватая пыль. Трое друзей — до недавнего времени их, правда, было лишь двое — собирались на опустевшей детской площадке, от скуки рисовали подошвами кроссовок круги на песке. Они сидели на низеньких качелях, так что ноги приходилось или вытягивать или поджимать коленями к груди. Они разговаривали, и иногда в этих разговорах был смысл. В иное же время они просто болтали ни о чём и ли мусолили одну и ту же тему бесконечное количество раз подряд.

Ему вообще-то было всё равно, и он предпочитал больше молчать. Его брали с собой лишь потому, что оставшимся двоим было неловко оставаться наедине. Один из них — то был Сяо — как-то совершенно нелепо и неожиданно влюбился в другого. Наблюдать за этим было забавно: он то ронял подносы, то забывал заказы, то спотыкался на ровном месте. А ведь до этого так скептически относился ко всякому проявлению романтических чувств! Что ж, так или иначе он всегда считал Сяо дураком.

Третий парень оказался в компании по понятной причине. Он был на пару лет старше, кажется, и с осени становился второкурсником политологического университета по специальности «социология». Его звали Итер, и японцем от точно не являлся — светлая коса, тянущаяся до самой задницы, выдавала. По своему он был даже симпатичным, так что Сяо можно было понять. Карие глаза Итера на солнце отдавали алым, светлые брови он забавно ставил домиком, когда смеялся, и вообще всем своим видом напоминал щенка золотистого ретривера. Итер не был семи пядей во лбу, но имел толстый член, который едва помещался во рту у того, кто хотел его туда засунуть. Ещё он прятал за поднятым воротом рубашки пару укусов, а в постели предпочитал позицию снизу. Третьего из друзей такие достоинства устраивали более, чем полностью.

Он как раз думал о том, что после этих нелепых посиделок на детской площадке, распрощавшись с Сяо, утащит Итера домой и уткнёт его лицом в продавленный матрас, душа его дурацкий восторженный смех.

Если бы Сяо только знал, он бы, пожалуй, возненавидел обоих.

Что ж, не привыкать. По крайней мере больше не придётся тратить время на эти встречи. И на работу в чайном доме тоже.

— Скара? Скарамучча!

Он, очнувшись от мыслей, дёрнулся и посмотрел на зовущего его Сяо.

— Что?

— Ты теперь иначе совсем откликаться не собираешься, да?

Скарамучча пожал плечами. Вообще-то он настолько задумался, что даже не слышал, но да — иначе он откликаться и правда не собирался.

— Вы болтали какую-то чушь. Я не слушал. — предупредил он.

Сяо на это закатил глаза, а Итер улулыбнулся.

— Сяо спрашивал, давно ли ты снова начал курить.

Сигарета в пальцах Скарамуччи тлеет почти до фильтра — он зажёг её но почему-то так ни разу и не затянулся. В последнее время так частенько бывало: он делал что-то, а потом забывал. Свободная ладонь тут же легла на бедро, чуть придавливая. Под плотной тканью джинсов лопнул едва затянувшийся порез.

— Не знаю. Прибирался недавно и в кармане пальто нашёл открытую пачку. Решил, что глупо выбрасывать.

Скарамучча отвернулся, давая понять, что говорить больше не хочет. Зазвенела в ушах изломанная, смазанная фоновыми уличными шумами тишина. Где-то вдали, на самом конце улицы, наверное, можно было различить пьяную ругань и автомобильные гудки. Ветер, шурша в углах, вылизывал щербатые скамейки на детской площадке.

— На социологии не так уж сложно. — кажется, Итер продолжил свой прерванный монолог. — Разве что я временами плохо понимаю преподавателей. Так странно: несколько лет в Японии, а к языку до сих пор не привык.

— Может, всё дело в том, как именно человек говорит? Есть же дефекты речи и всё такое.

— Может и так. Хотя порой всё равно сложно определить, где дефект речи, а где так и надо.

Истлев совсем, сигарета обожгла Скарамучче пальцы. Тот смял её, криво улыбаясь, и бросил в песок. Он вдруг подумал о том, что стоны — это язык интернациональный.

Казуха.

План был так же прост, как сухой кленовый листочек в луже: начав постить видео в какой-нибудь соцсети, Казуха мог обратить на себя людское внимание. В первую очередь внимание Куникудзуши, естественно. Так они бы смогли найти друг друга и снова начать общаться.

И в то же время план был необычайно сложным. Во-первых, привыкший записывать только пожелания хорошего дня и ночи, Казуха немного тушевался перед камерой. Во-вторых, он понятия не имел, о чём вообще стоит говорить. И в-третьих, не мог гарантировать, что станет хоть сколько-нибудь заметным. Именно поэтому он и обратился к Люмин за помощью.

— Если хочешь вести блог, — сказала она, уперевшись руками в бока. — Веди его на английском языке. Так больше шансов набрать аудиторию. На японском можешь писать текстовые посты, но всё равно потом дублируй их на английском.

Люмин, казалось, сразу вошла в кураж и тут же думать забыла о мойке колёс, которой занималась двумя минутами ранее. Оно поманила Казуху рукой, вошла с ним в трейлер и, устроившись на диване, примостила на колени ноутбук.

— Для начала, нужно определиться с форматом и площадкой. Каким бы ты ни был симпатичным, никто не станет смотреть получасовой бубнёж незнакомого человека. Начни с коротких вертикальных видосов. Покажи, где ты сейчас находишься, сними пару крупных планов, скажи пару слов — да хоть стихи свои фоном прочитай…

Люмин была полна идей. Она всё говорила, всё предлагала, советовала. Казуха едва ли её понимал, но из признательности и благодарности, успевал кивать и соглашаться с каждым её словом. Он не думал совершенно о продвижении своего блога, не думал о том, как часто и в какое время лучше публиковать видео, не думал даже о том, что собирается говорить — его волновало только, сможет ли это увидеть Зуши.

А если и сможет, то этого будет достаточно.

Люмин провозилась с Казухой весь день: сама создала страницу блога, помогла со съёмкой первого видео и даже настояла на том, чтобы сделать несколько особенных фотографий. Чем не подходили те, что уже имелись — она не могла объяснить, просто сказала, что так надо.

На исходе дня первое видео было опубликовано.

— И что теперь? — уставший и вымотанный, Казуха лежал на своём диване и без единой мысли смотрел в потолок. Его грызло чувство неловкости, но он старался глушить его, представляя, что все эти труды однажды вернут к нему Куникудзуши.

— Предлагаю до утра теперь вообще ничего не трогать. — Люмин тоже развалилась на своей кровати и, подняв над собой руки, игралась с плюшевой Паймон. Игрушка эта была старая, потрёпанная и напоминала ребёнка в панталонах. — Завтра проверим, сколько набежало просмотров. Может даже повезёт, и там появятся комментарии. А пока предлагаю поужинать. Ты не голодный?

Казуха мотнул головой. Было жарко — хотелось только пить. К тому же его одолевала нервозность, и он даже думать не мог о том, чтобы проглотить хоть кусочек еды. Предвкушение чего-то особенного — чего-то, чего стоило не то бояться, не то ждать — царапало нутро и сжимало ледяным спазмом желудок.

— Как хочешь. — Люмин поднялась с постели. — А я, пожалуй, съем ту лапшу. Как ты её называл, ещё раз?

— Рамен. — после нескольких отснятых дублей шевелить языком было тяжеловато. Казуха уже объяснял, что технически эта лапша раменом не являлась, но так её принято было называть в любом случае. Вот если бы Люмин однажды оказалась в Японии и попробовала рамен хотя бы из того крошечного ресторанчика недалеко от средней школы Казухи, она бы поняла, в чём отличие! Но говорить об этом было тяжело. Поэтому Казуха лишь думал.

Он отвернулся лицом к стене, чуть согнул ноги в коленях и прикрыл глаза. За его спиной Люмин возилась с ужином, бурлила вскипающая вода в чайнике, немного постукивала пластиковая посуда. Казуха чувствовал, что от переживаний у него начинает болеть голова, а оставшееся от минувшего дня острое чувство неправильности и полного провала нарастало с каждой минутой. Казуха снова и снова прокручивал в голове каждый кадр отснятого видео, пытаясь припомнить всё, что он говорил, все интонации и вздохи: не торопился ли он, не запнулся ли где-то на слове, не было ли слышно, что он волнуется? И не попало ли в кадр что-то лишнее? Память охотно подбрасывала ему новый материал для мучительных переживаний.

Вскоре на улице стемнело, и посеребренный луной трейлер показался Казухе совершенно чужим. Он повернулся на другой бок (к этому времени Люмин уже вернулась в постели и теперь, надев наушники, смотрела какой-то сериал на ноутбуке, совершенно не обращая на Казуху внимание) и стал смотреть прямо перед собой. На столешнице у раковины стояла кружка, окно было немного приоткрыто.

Казуха разглядывал пятно лунного света, растёкшееся по полу. От внезапного порыва ветра взметнулись наполовину задёрнутые римские шторы. Люмин захлопнула ноутбук и заёрзала в постели…

…Казуха собирался встать пораньше, но когда проснулся, подскочив как пружина, уже вовсю светило солнце и часы показывали без пяти десять.

Смотря на экран мобильника, Казуха сразу же припомнил вчерашний день — стоило проверить, чем в итоге обернулись его труды. Но как же было тревожно, как же колотилось беспокойное сердце! Казуха поднялся с дивана, наскоро пригладил руками растрепавшиеся за ночь волосы и выглянул на улицу.

Небо уже сияло яростной, обжигающей синевой, кроны деревьев чуть раскачивались на ветру, блестело, словно начищенное блюдо, гладкое озеро. Казуха даже прищурился от такого ослепительного радушия, встретившего его. Он повертел головой и заметил Люмин в высокой траве по левую сторону от того места, где находился трейлер. Задрав к небу голову, она, кажется, смотрела за улетающим вдаль косяком птиц.

Казуха подошёл к ней поближе, но всё же остановился за пару шагов, чтобы не напугать. Тем не менее Люмин его услышала.

— Доброе утро. — сказала она. — Ты сегодня поздно.

Казуха кивнул.

— Наверное, вчера вымотался. Не хочешь проверить, что происходит?

Он пытался обставить всё так, будто Люмин, непосредственно участвующая в съёмке, заслуживала тоже узнать всё от первого лица. На самом же деле Казухе просто было страшно проверять в одиночку.

Он подошёл ближе, разблокировал мобильник и открыл блог. Видео, единственное, одиноко болталось в левом углу белоснежного экрана, а по правую от него сторону всё пестрило красными уведомлениями.

— Ого! — Люмин тут же обрадовалась и самостоятельно ткнула на одну из пашку оповещений. — Целых двадцать человек добавили твоё видео в избранное!

— Это хорошо? — Казуха видел только мерцающие пятна перед глазами и совсем не понимал, куда нужно смотреть.

— Для единственного видео очень даже неплохо! Но с учётом, что просмотров тут больше тридцати тысяч, это, конечно, такое себе. Смотри-ка, даже подписчики есть. И комментарии. Хот мой тебе совет: не читай ничего, что тебе пишут хотя бы первые полгода.

— Почему?

— Ну мало ли какую гадость напишут, а ты потом расстроишься и снимать перестанешь. Не нужно слушать дураков, вот.

— А если напишут что-то хорошее, как я об этом узнаю?

— Смотри на лайки и количество просмотров. На первых парах и этого хватит.

Люмин, воодушевлённо увлечённая чужим успехом, забрала мобильник из рук Казухи и принялась — почти что беспорядочно — куда-то без конца тыкать. Она открывала одни вкладки, закрывала другие и только повторяла время от времени восхищённое: «Ого!»

Казухе оставалось лишь стоять рядом и следить, пытаясь запомнить, что вообще происходит, и как потом справляться с этим самостоятельно. Особого восторга он не испытывал. То ли от непонимания, то ли от того, что где-то глубоко в душе надеялся, что одним из тридцати тысяч окажется Куникудзуши.

Глупая, конечно, надежда, но разве Казуха мог запретить себе мечтать? Ему теперь даже казалось, будто минувшей ночью он видел во сне Куникудзуши. Чем они занимались, о чём говорили и даже то, был ли сон хороший или плохой, Казуха сказать не мог. Знал лишь, что Куникудзуши точно там был.

— Нам нужно наснимать ещё видео! — наконец усмирив восторг, Люмин вернула Казухе телефон и теперь стояла перед ним воинственно уперевшись руками в бока.

— Ещё? — только подумав о том, что снова придётся снимать множество дублей и говорить десять раз одно и тоже, Казуха уже почувствовал себя измотанным.

— Разумеется! Надо успевать! выкладывать всё сразу не обязательно, но лучше иметь про запас несколько видео так? - Люмин повертела головой, словно прицениваясь к тому, где лучше начать съёмки, а потом вновь посмотрела на небо. — Знаешь, что? Не пора ли нам отсюда выбираться?

Две причины побудили Люмин к такому внезапному решению переселиться. Во-первых, ей уже приелись, пусть и красивые, но одинаковые пейзажи горного озера. Во-вторых, ей хотелось найти новые локации, чтобы поснимать Казуху.

Всё утро они потратили на то, чтобы собраться: утащили в трейлер оставленные на траве раскладные стулья и маленький столик, убрали всю посуду в шкафы, чтобы её не мотало из стороны в сторону, прошерстили карты окрестностей, стряхнули с крыши трейлера листья и обломанные веточки. В путь двинулись уже после обеда и проехали не больше часа, остановившись у самого подножия гор.

— Останемся тут на пару дней. — объяснила Люмин. — Поснимаем видео, заглянем в город, чтобы пополнить запасы и двинемся дальше.

Казуха согласно кивнул, хотя, целый день собирая вещи, начал задумываться о том, что ему пора двинуться дальше в одиночку. Нет, он, разумеется, привык к Люмин, считал её своей подругой и за всё время проведённое вместе, успел уже привязаться. И всё же ему не хотелось быть ещё одной безделушкой, которую она возила в своем трейлере как сувенир, найденный на дороге.

Но он не мог бросить её вот так сразу: Люмин учила его вести блог, помогала снимать видео и, казалось, была увлечена этой затеей даже больше самого Казухи. Не хотелось говорить ей, что всё это лишь для того, чтобы обратить на себя внимание Куникудзуши. И уж точно не хотелось после всего этого говорить «прощай».

Так что Казуха решил до поры хранить свои намерения в тайне.

Природа у подножия гор на удивления была более лесистой, чем у озера. Деревья, разбросанные в одиночку и небольшими группами, торжественно шелестели на ветру и источали запах свежей, чуть сыроватой зелени. Где-то вдалеке журчала быстрая река, а сверху, с той стороны, где прямо на горе виднелись шпили старого замка, иногда доносилась непонятная немецкая речь.

Чуть позже Казуха выяснил, что замок этот назвался Нойшванштайн и в конце девятнадцатого века, как раз, когда был построен, принадлежал Людовику II. Это тоже было довольно популярное туристическое место, но с одним весомым недостатком — снимать видео и фотографировать там можно было только снаружи.

Прошёл день. За ним другой. Казуха всё время оставался с Люмин и был очень ей благодарен за помощь с блогом. За это время они успели снять и выложить ещё три видео, и каждое из них, так или иначе, было принято неплохо. В блоге прибавлялись подписчики, иногда появлялись комментарии, а просмотры увеличивались с каждым днём.

Вот только Казуху это отнюдь не радовало. Он чувствовал себя сильно подавленным. Едва замаячившая надежда снова исчезло перед ним, точно в бездне. Он более ничего не видел впереди. На одну минуту ему мелькнул было образ Куникудзуши, представились его сообщения, даже его голос. И Казуха почти был уверен, что его появление на самом деле не заставит себя долго ждать. В то мгновение, когда он уже придумал, как снова сблизиться с Куникудзуши, какое-то дуновение сразу рассеяло эти грёзы При этом страшном ударе не сверкнуло ни одной искорки уверенности и истины.

Горе было беспросветным. В сердце Казухи горела страсть. Перед его глазами был мрак. Его что-то толкало, куда-то тянуло, но он не мог пошевельнуться. Все исчезло для него, даже сама любовь. Ему некому было говорить о чувствах, некому было записывать пожелания доброго утра (хотя он, как заведённый, продолжал это делать), не о ком было даже вздыхать.

То и дело Казуха задумывался: «Что ещё мне сделать? Как вернуть его себе? Как вернуть себя ему? Повернуть ли обратно?». Тот, которого он даже в мыслях теперь, как-то скрипуче называл своим, очевидно, скрылся где-то. И не было ни единого намёка, где его стоило искать. Казухе оставалось только одно утешение: мысль, что Куникудзуши его любил, что он высказал это и взглядом, и словом, и действием. И что, возможно, он до сих пор не передумал. В такие моменты его молчание было почти что благо — уж лучше пусть не появляется вовсе, чем говорит, что в разлуке разлюбил!

Тянулись часы. Иногда Казуха, скрываясь от Люмин, бродил по окрестностям и, плутая, пытался отвязаться от навязчивых мыслей. Так, однажды, он обогнул гору по правой стороне и вышел на небольшой луг. Всё там дышало какой-то особенной прелестью, хотя в сущности не было ничего особенного: лужок с неаккуратно подстриженной травой; старая, окруженная огородами фермаI с большой, вычурно прорезанной мансардами крышей; разоренные палисадники; немного воды под толстому стволами деревьев. На горизонте — вроде бы церковь: черная, коренастая, фантастичная, великолепная, с двумя башенками по бокам.

Место, очевидно было туристическим: слышалась отовсюду разрозненная речь, попадались разного вида люди, а ещё было много детей. Вряд ли вход сюда был совсем уж свободный — где-то обязательно должен был находиться пропускной пункт, где продавали билеты или выдавали пропуски. Казуха не знал, почему именно подумал так, но, уверившись в своем предположении, старался держаться подальше от посторонних глаз. Он бродил среди деревьев и вдруг услышал хоть немного знакомую английскую речь.

Говорили о многом — Казуха не придавал значения. Он только услышал упоминание Старой Пинакотеки, а всё остальное его не волновало. Когда человек находится в состоянии мечтательности, иногда бывает достаточно одного слова, чтобы произвести у него в уме оцепенение. Весь мозг вдруг сосредоточивается вокруг одной идеи и уже более неспособен ни к каким другим восприятиям.

«Конечно!» — подумал Казуха. — «Разве Зуши хоть раз интересовался пейзажами и стихами по-настоящему? Но вот посмотреть на картинную галерею он бы не отказался».

Скарамучча.

Осень проходила в сюрреалистическом одиночестве. Листья желтели, часто шел дождь, рано темнело. В университете первокурсники собирались по вечерам на первом этаже, выполняли домашнюю работу и, вытянув на полу ноги, потягивали безалкогольное пиво. Всё это представлялось Скарамучче жалкой попыткой сбиться в кучку, чтобы не чувствовать себя ущербно оставленным. Сам он на таких посиделках не появлялся, хотя пару раз в неделю получал приглашение присоединиться.

Ему это было не нужно. После занятий он шёл либо домой, либо на рабочую смену. По выходным он иногда навещал матерей в родительском доме, но каждый раз чувствовал себя подавленным, ведь не с трудом узнавал место, в котором вырос. Сменилась обстановка, мебель, даже запах. В некогда его комнате осталась только кровать да пустой комод, в котором почему-то ничего не хранили. Скарамучче казалось, что он находится в чужой стране с загадочным бытом, странными людьми и непредсказуемой атмосферой. Как правило, семейные ужины с каждым разом заканчивались всё раньше.

В один из таких воскресных дней, когда за окном вовсю лил дождь, а вода на асфальте доставала почти до щиколоток, Скарамучча появился на пороге родительского дома, отперев входную дверь своими ключами. Он старался не шуметь — тихонько повесил пальто на крючок, отставил подальше промокшую обувь и стряхнул с брюк капли воды. Он скептически смотрел на своё отражение в зеркале, довольствуясь тем, что не потекла подводка на глазах, но недовольный растрепавшимися от сырости волосами.

Как уже было сказано, он старался вести себя тихо. И всё же мама, услышав шорохи, вышла его встретить. Сначала Скарамучча увидал только её глаза — почти такие же пурпурные, разве что немного светлее, пронзительные, ошеломлённые, сияющие как яркие молнии в тусклом небе. Смотреть в её глаза с каждым разом становилось всё труднее - как не пыталась она того сткрыть, они выдавали её обеспокоенное недовольство.

Скарамучча коротко кивнул и чуть опустил голову, смотря теперь только на забавного вида кухонный фартук — он был розоватый, без рисунка, но заляпанный какими-то пятнами так, что те напоминали едва распустившиеся лепестки сакуры.

— Ты рано сегодня. — заметила она вместо приветствия.

Скарамучча пожал плечами:

— Дождь же. Я на такси. — он ещё раз бросил взгляд на зеркало, нервно поправил руками волосы и прошёл мимо мамы дальше в дом, почувствовав тянущийся с кухни сладковатый привкус.

— Мы как раз готовим ужин. — мама вздохнула. — Можешь помочь, если хочешь.

— Сами?

— Эи сказала, что хочет что-нибудь приготовить, но ты же знаешь её… — мама всплеснула руками и засеменила вслед за сыном на кухню. — В итоге я доверяю ей только нарезку овощей.

Ещё одна странность дома, непонятно, когда начавшаяся, заключалась в том, что Эи, вечно молчаливая, угрюмая и погрязшая в собственных мыслях, вдруг пошла на поправку. Она стала чаще говорить, выходить на улицу и не отказывалась даже от долгих прогулок по магазинам. В ней вдруг зажглось какое-то стремление к жизни, она начала носить волосы собранными в высокий хвост и выглядела теперь почти так же, как и на фотографиях двадцатилетней давности. Разве что долгая хандра оставила на ней неизгладимый отпечаток — глаза по-прежнему выглядели холодными и тёмными, а возле губ появилась пара скорбных морщинок.

Скарамучча, хотелось признавать это или нет, был ею более, чем доволен. Сам он, однако, не испытывал потребности в общении — им бы точно пришлось знакомиться заново, — но был рад, то у мамы оставалась хоть какая-то веселящая её компания.

Он зашёл на кухню и застал Эи сидящей за столом. Неторопливо, но очень сосредоточенно она нарезала морковкой соломку. Услышав шаги, она не подняла голову, но как будто бы поприветствовала всех тихим:

— Как раз нужна лишняя пара рук. Я говорю Мико, что соус для курицы у неё получается какой-то слишком густой, а она не слушает.

Скарамучча, услышав эти слова, только хмыкнул удовлетворительно.

— Кроме меня здесь никто не имеет понятия, что нужно делать.

С этими словами он вышел из кухни, чтобы переодеться и помыть руки. Затем вернулся и приступил к готовке: попробовал уже готовый соус, добавил в него чуть больше масла, а потом опустил туда уже порезанную курицу, чтобы та мариновалась. Затем он, не мешая Эи заниматься нарезкой, собирал ингредиенты для салата: морковь и тыкву, чуть кривовато порезанные, тыквенные семечки, мёд и масло.

Занимаясь такой рутиной и иногда переговариваясь с родительницами, Скарамучча по-настоящему отдыхал. Ему не нужно было думать ни об учёбе, ни о домашнем задании, ни о том, что к пятому столику в чайном доме нужно донести чай, а за седьмым просили повторить заварные пирожные — иными словами, он вообще ни о чём не думал. И даже о том, что в родительском доме для него как будто оставалось всё меньше места.

— Чжун Ли как будто бы не сильно доволен твоей работой в последнее время.

Этот разговор происходил уже за ужином. Мама нехотя копалась в тарелке, с места на место перекладывая чуть сладковатую курицу. Она пыталась создать скучающий вид, но взгляд её — лукавый, всезнающий, почти лисий — был более чем заинтересован.

Скарамучча дёрнулся, но попытался сделать вид, что ему просто неудобно на твёрдом стуле. Он нарочито поёрзал.

— Наверное, дело в том, что я устаю. — предположил он ровно. — Дни в универе случаются иногда тяжёлые. А если и смена в чайной… Иногда я думаю, не уйти ли оттуда.

Скарамучча отправил в рот кусочек морковки и принялся жевать, давае маме время подумать и ответить. На самом деле работа в чайном доме и правда становилось всё более невыносимой день ото дня. Вот только не усталость была тому причиной, а то, что Сяо, кажется, стал догадываться. Стоило уйти оттуда прежде, чем могло случиться странное.

— Тогда тебе нечем будет платить за аренду квартиры. — мама покачала головой.

— Да, но в городе ведь есть и другая работа помимо чайного дома.

— Но справишься ли ты с ней, если устаёшь в университете?

Мама всегда умела задать правильные вопросы. Возможно, она догадывалась, что сын лукавит, но едва ли понимала, что именно тот скрывает.

— Ты можешь продавать картины. — в разговор вдруг вступилась Эи. Она почти не притронулись к ужину, съела только салат и выпила всю воду из графина.

Скарамучча хихикнул.

— Я думал, они тебе не нравятся.

— Не я же собираюсь их покупать, верно?

Она произнесла это без злости, без осуждения, как бы мимоходом. Скарамучча даже не был уверен, что правильно понял её отрешённые слова, но именно тогда он, пожалуй впервые, почувствовал нечто, чего раньше совсем не понимал: почему Эи всегда казалась ему немного оторванной от реальности. И дело было даже не в том, что она болела или болел сам Скарамучча — скорее, заключалось всё в том, что ещё с давних времён им пришлось поменяться местами. Эи была так и не повзрослевшей матерью. А Скарамучча — ребёнком, которому пришлось повзрослеть.

И всё же в словах Эи была толика здравого смысла. Предположим, на картины действительно бы нашлись покупатели, но в какой-то момент, распроданные, они бы закончились. Скарамучча давно не притрагивался к кистям, а мольберт в своей квартире вообще превратил в вешалку. Едва ли он смог бы теперь нарисовать что-то стоящее.

— Я подумаю над этим, если покупатели правда найдутся. — вздохнул Скарамучча и снова обратился к матери. — А до тех пор продолжу работать в чайном доме.

Вечер продолжился в тишине, но очень быстро сменил вектор на темы более отвлечённые. Говорили о погоде, о планах на Хэллоуин, о том, что надо бы прогуляться на следующих выходных, если будет позволять погода — говорили о вещах мелочных, бытовых, даже скучных.

Дождь так и не прекратился в тот день. Гонимый ветром, он бился в окна, барабанил по крыше, сбивал редкие листья с деревьев. На кухонном столе горели свечи — плясало ленивое пламя и оставляло на стенах причудливые брызги света. Тарелки с едой до самого утра простояли там, где до этого сидели обитатели дома. И всё казалось обычным, казалось почти знакомым, он отчего-то всё равно забытым и брошенным.

Казуха.

В тот день, когда решено было отправиться в город, Казуха нашёл фотографию, которая точно не предназначалась для его глаз. Произошло всё рано утром: солнце стояло ещё не высоко, высокая трава не успела просохнуть от росы, а ветер был немного прохладным. Люмин, присев на корточки, проверяла рюкзак — деньги, ключи от трейлера, документы, — а когда поднялась, из заднего кармана её шортов выпада фотография. Она даже не заметила.

Казуха тут же поспешил её поднять.

— Ты обронила, кажется. — тут же позвал он.

За те доли секунды, что фотография ещё находилась в его руках, Казуха рассмотрел на ней двух детей: одной девочкой точно была Люмин, другой же, вероятно, её сестрёнка. Сходство было невероятное: двое лучезарных детишек с одинаковыми улыбками и блестящими янтарными глазами позировали на камеру. У Люмин волосы были короткими даже в детстве, а вот у второй девочки тяжёлая коса доставала почти до колен.

Обернувшись, Люмин тут же выхватила фотографию и поспешила небрежно засунуть её обратно в карман.

— Ну надо же. — засмеялась она. — Неловко было бы потерять. Спасибо.

Казуха кивнул.

— Ты не рассказывала, что у тебя есть сестра.

— Потому что у меня её и нет. — Люмин забросила рюкзак на плечи и, махнув рукой, повела Казуху за собой. — Это мой брат. Итер. Мы близнецы. Из-за косы его постоянно путали с девчонкой в детстве. Может, и сейчас путают. Я не знаю.

Люмин двинулась в сторону большой дороги. Шла она торопливо, говорила быстро и словно бы нехотя. Удивительно, что у такой открытой и общительной девушки вдруг нашлась тема. о которой она не сильно говорить.

— Вы не общаетесь? — Казухе казалось, что он лезет не в своё дело, и был готов к тому, что Люмин укажет ему на это.

Девушка, однако, только пожала плечами.

— Общаемся, почему же. Не так часто, как раньше, конечно, но всегда поздравляем друг друга с праздниками или вроде того. Не подумай, мы вовсе не в ссоре. Просто раньше проводили очень много времени вместе и, наверное, успели друг другу надоесть. Я даже не знаю, где он сейчас. Обычно мы не говорим о таких вещах. Я не рассказываю ему о своём путешествии, а он о своей жизни. Но при этом, когда мы разговариваем, у нас всегда находятся темы. Не знаю, как это объяснить.

Казуха сразу же вспомнил о Куникудзуши. Хотя, пожалуй, сравнение было не совсем правильным, он кивнул и поспешил согласиться:

— У нас Зуши случается что-то похожее. Только в нашем случае, я бы сказал, всегда есть, о чём помолчать.

— Ну да…

Люмин вздохнула, и на этом их разговор закончился. Дальше они шли молча. Пока не вышли на дорогу, шаги их сопровождались только треском кузнечиков да щебетанием птиц вдалеке. Потом они слушали шум проезжающих по трассе автомобилей. И только подойдя к городу, наконец-то услышали нечто, от чего оба уже успели отвыкнуть.

По обе стороны улицы, на которой они оказались, переговаривались люди. С одной стороны неслись звуки свободы, счастливой беспечности, крылатого досуга, с другой — шум работы, труда. Эти жизнерадостные звуки сразу же вывели Казуху из его меланхолии. Он стал с интересом крутить головой, прислушиваться к незнакомому языку и принюхивается к далёкому запаху свежего хлеба. Он достал телефон из кармана и принялся снимать каждую мелочь которая ему нравилась.

Люмин, смотря на него довольно хихикала:

— У тебя появляется правильная привычка. Если снимешь как можно больше, потом точно найдёшь подходящий материал для видео.

Казуха тут же направил камеру на неё.

— Хочешь сказать пару слов?

— О, я непременно скажу, если ты потом такую безобразную меня запихнёшь в свой блог.

Люмин упёрлась руками в бока и построила нарочито недовольное лицо. Выглядела она как всегда одинаково мило и опасно, но уж точно не «безобразно». Чуть мятая белая футболка была заправлена в шорты с какой-то особенной, словно специальной небрежностью. Кроссовки ничуть не уступали своей изношенностью кроссовкам проходивших мимо людей, а расчёсанный комариный укус на левой лодыжке наоборот как будто был необходимым атрибутом любого путешественника.

— Это я для себя. — ответил Казуха. — На память.

Слова прозвучали горько — он ведь так и не признался, что после сегодняшнего дня собирался продолжить путешествие в одиночку. Заметила ли это Люмин? Возможно. Она ответила:

— Только это тебе и останется, если потеряешься. Вечером я собираюсь убраться подальше из Баварии, и искать тебя по всему Мюнхену точно не стану.

Закончив говорить, она хмыкнула, но сделала это так, как делают маленькие дети, пытаясь изобразить серьёзность и придать весу своим словам.

— Я буду ждать тебя прямо здесь через три часа. — Казуха кивнул и снова принялся мотать головой, чтобы запомнить ориентиры. — Не сильно увлекайся покупками.

Они расстались в итоге возле старой часовни с готическим высоким шпилем и циферблатом, напоминающим скорее витражную розу. Казуха, как только потерял Люмин из виду, открыл в телефоне карту города и, следуя исключительно по ней, направился в сторону Старой Пинакотеки.

Ещё минут сорок пять он, никуда не сворачивая и нигде особо не задерживаясь искал нужное здание. В Мюнхене, с его хаотичной застройкой, разноцветными домиками, узкими улицами, уложенными брусчаткой, и одинаковыми витринами заблудиться было легче легкого. Казухе пришлось три раза останавливаться и спрашивать дорогу: сначала в газетном киоске, потом – в переполненной булочной, где грохотала оперная музыка, затем — у девушки в белой майке и комбинезоне, которая стояла на улице с ведром и резиновым валиком и мыла окна книжного. От волнения Казуха забывал слова, но хотя бы так точно походил на нерадивого туриста, который хочет поглазеть на картинную галерею. Люди с охотой указывали ему направление, вот только на первый взгляд очень похожий на английский, немецкий звучал совсем иначе.

Казуха даже стал думать, что найти галерею ему мешает какое-то провидение. Может, не стоило снимать про неё видео? Может, Куникудзуши не захотел бы смотреть что-то подобное? Может, вся эта затея вообще ничего не стоила, кроме потраченного времени и натёртых мозолей?

Но, наконец, Казуха вышел на нужную улицу. Перед ним на залитом солнце тротуаре вышагивали пухлые голуби; простиралась далеко вперёд зелёная лужайка, на которой отдыхали люди; недалеко виднелся ярко-синий двухэтажный автобус, явно предназначенный для туристов, а в конце улицы серым монолитом виднелось нужное здание.

Едва Казуха вошёл в Старую Пинакотеку, его объял радостный туристический гул; он почувствовал себя до странности отгороженным ото всех мыслей, что преследовали его по пути сюда.

В холле было шумно, контрастно, по сравнению с улицей, прохладно. Мимо Казухи вслед за деловой, в тонких очках, дамой прошуршала толпа разномастных туристов; у билетных касс толпились дети; возле административной стойки, размахивая руками, громко о чём-то возмущался высокий немец.

Казуха на мгновение застыл у входа, растерявшись, а потом медленно, рассматривая всё, что попадётся на пути, стал продвигаться дальше. Топчась в очереди к кассам, Казуха запрокинул голову и уставился на высокий потолок, чуть щербатый, но украшенный аккуратной и старой лепниной. К тому времени, как подошла очередь, у Казухи почти уже кружилась голова. А ведь он ещё не успел ничего рассмотреть!

Его, мало сведущего в искусстве, музей интересовал в первую очередь из-за Куникудзуши. Пусть и снимать видео можно было только в некоторых залах, но рядом с музеем находилась сувенирная лавка, в которой наверняка можно было найти что-то особенное. Да и к тому же Казуха не жаловался на память, так что о Рубенсе, да Винчи и Тициане он мог рассказать и чуть позже — к этому времени он уже научился накладывать звук на уже записанное видео.

В первом зале, куда Казуха вошёл, царила благоговейные тишина. От стен исходила теплая матовая дымка роскоши, подлинной старины, но она тотчас же разламывалась на ясность цвета и чистый северный свет, на портреты, интерьеры, натюрморты – от крошечных до исполинских. Здесь были и бородатые римляне, и благочестивые дамы с бледными лицами, и пухлые младенцы. Разверзшиеся небеса, библейские сюжеты, ломящиеся от еды столы, складки тканей и серебро, светлые пятна на мрачных сюжетах — от разнообразия у Казухи рябило в глазах.

Он останавливался у каждой картины, подолгу рассматривал и с трудом вчитывался в позолоченные немецкие таблички: «Благовещение» Филиппо Липпи, «Тайный брак Святой Екатерины» Лоренцо Лотто, «Битва Александра при Иссе» Альбрехт Альтдорфер.. Имена Казухе были незнакомы, все развернувшиеся полотна он тоже видел впервые, и всё, что мог сказать — ему нравились те картины, которые не были мрачными.

Хотя у «Бегства в Египет» Адама Эльсхаймера Казуха задержался подольше. На маленьком полотне его заворожил не столько основной сюжет, сколько развернувшееся над беглецами звёздное небо и яркая полоса, похожая на Млечный Путь. С правого края сияла, словно на самом деле, полная луна и как-то тревожно отражалась таким же полным кругом в воде.

Затем был следующий зал. Такой же прохладный, с низким потолком и абсолютно тихий, несмотря на то, что людей здесь находилось больше. Казуха следовал от картины к картине в каком-то ступоре потерянного времени, совсем забыв о том, что следовало поглядывал на часы время от времени. Он задерживался у картин, на которые никто не обращал внимания, и мельком поглядывал на те, у которых собиралась толпа.

Так, например, «Натюрморт с куропаткой и перчатками», известный скорее как «мюнхенский натюрморт», никому не был интересен. Казуха и сам задержался у полотна лишь потому, что впервые ему попалась картина, про которую он слышал. Хоть и не знал до этого момента, как она выглядит. Ему сразу же вспомнились ленивые и скучающие слова Куникудзуши, когда он рассказывал, что «натюрморт» дословно — мёртвая природа, а первой работой в этом жанре стала дохлая курица, прибитая к стене арбалетной стрелой.

«И всё это чистой воды символизм». — звенел в ушах Казухи знакомый голос. — «Начиная постановкой предметов на столе и заканчивая тем, что гранаты начинают гнить за то время, пока ты их выписываешь».

Возле «Коронования терновым венцом» стоял всего один человек. Казуха подошёл к нему, хотя и старался держаться на почтительном расстоянии. Картина казалась пронизаной глубокой драматургией и эмоциональной напряжённостью. Тёмный фон и контрасты света и тени создавали напряженную атмосферу, смотреть на которую долго у Казухи не вышло. Он отвёл глаза и мельком посмотрел на человека, с интересом разглядывающего картину.

Он был одет просто, почти даже бедно, хотя очень аккуратно. Он был молод, хотя определённо старше Казухи, и носил тёмную кепку, очень похожую на немецкую фуражку, только без блестящего козырька. Из-под этой кепки выбивалась прядь светлых волос, и почему-то Казухе захотелось присмотреться поближе. Он обошел заинтересовавшего его человека, остановился у другой картины и снова посмотрел на него. Человек, казалось, был погружён в тяжёлое раздумье. И — странно! — если бы не это тяжёлое сосредоточение на лице, Казуха готов был поклясться, что увидел перед собой куратора художественного клуба, в который в своё время ходил Куникудзуши.

Совершенно те же волосы, тот же профиль, та же прямая спина, только вид более суровый. Да и почему бы ему вдруг оказаться здесь? В Старой Пинакотеке? За тысячи километров от того места, где Казуха видел его в последний раз? Да и сколько с тех пор прошло времени? Года три, не меньше. Вполне можно было ошибиться…

Казуха совсем растерялся от изумления и побрёл, не разбирая дороги, в соседний зал. Эта встреча занимала его мысли от картины к картине, а потом мало-помалу забылась.

«Меня, наверное, обмануло сходство». — подумал Казуха.

Затем, толпясь в сувенирной лавке, он ещё раз вспомнил о том человеке, посмотрел вокруг себя и, не заметив никого хоть отдалённого похожего, решил, что хватит с него искусства на сегодня.

Скарамучча.

Заглатывая член Итера, Скарамучча упирался коленями в мягкий ковёр на полу. Он чувствовал, как пальцы грубо зарывались в его волосы, тянули, насаживая глубже. Чувствовал, как саднило натруженное горло, чувствовал солёный привкус на языке. Он вдруг услышал сигнал оповещения и, видя перед глазами только свои волосы , всё равно знал, что Итер потянулся за телефоном.

Скарамучча выпустил член изо рта, облизнулся и, недовольно цыкнул.

— А ты, блять, можешь, отложить свой мобильник хотя бы на минуту?

Итер, совершенно обнажённый, с разведёнными коленями и совсем немного растрепавшиеся косой, сидел на кровати и одной рукой упирался в матрас. Другой он держал телефон.

— Это моя сестра. — ответил он. — Если сейчас не отвечу, будет обижаться на меня неделю. Шлёт мне постоянно видосы какого-то смазливого блогера. Рассказывала, что подобрала его где-то на улице, научила видео снимать, а теперь у этого чувака сто тысяч человек на канале. Гордится им, жуть.

Всё это он рассказывал без интереса, как бы между делом, и тем не менее всё равно предпочитал тратить время на объяснения.

Взгляд Скарамуччи тем временем скользил по тонким лодыжкам вверх до колен и бедёр, по тощему телу, на котором были рассыпаны незаживающие укусы, по измазанной засосами шее, чуть подрагивающим в улыбке губам…

— У тебя сестра есть? — подумав о чём-то, что думать точно не стоило, Скарамучча одёрнул себя отвернулся и утён ладонью испачканный слюной рот.

— Ага. — Итер кивнул, продолжая таращиться в телефон. — Близняшка.

— Ты не говорил.

— А тебе интересно? Могу семейное древо нарисовать.

— Можешь ещё сам себе сосать. — пробурчал Скарамучча и, поднявшись тоже сел на кровать.

Всякое желание потрахаться у него теперь отпало. Итеру с его дефицитом внимания вообще на законодательном уровне стоило бы запретить тыкать хуем в живых людей, не говоря уже о том, чтобы так — совершенно не блядски — вести себя в чужой постели.

Связать его в следующий раз, что ли?

Скарамучча поджал под себя ноги и заглянул в мобильник Итера, тут же об этом пожалев. Среди разрозненных кадров какой-то природы, полей, кривых деревьев и птиц на фоне безоблачного неба вдруг мелькнула отвратительно знакомая светлая голова — и хвостик точно тот же, и алый взгляд, и светлые ресницы. Определённо точно тем блогеров, про которого сказал Итер оказался Казуха. Немного ломая язык, он рассказывал по-английски про водопад Вольтурно. Выглядел он невыносимо довольным, омерзительно радостным. Глядя на него, Скарамучча даже не заметил, как лицо исказилось брезгливой гримасой и искривились острым изломом подрагивающие губы.

Ненависть и злоба заклокотали в душе Скарамуччи. Чувство бесправия, бессилия, брошенности полоснули огнём по коже, зачесались не заживающие порезы. Скарамучча вдруг дёрнулся. Он выхватил телефон из рук Итера и со всей силы швырнул его в стену.

— Ты, блять, собираешься теперь тратить на это весь день? — выкрикнул он, и в голосе его заскрипела истерика.

Итер, наверное, не заметил. Он смотрел на стену — в ту самую точку куда ударился его мобильник.

— Ну ведь сломался же наверняка. — вздохнул он смиренно.

— Будешь хорошим ебливым мальчиком, я куплю тебе новый.

Скарамучча толкнул Итера в грудь, вынуждая рухнуть на кровать. Царапнув ногтями свои бёдра он подумал только о лютой ненависти, скручивающейся под рёбрами — в том самом месте, где когда-то трепыхалось влюблённое сердце.

Казуха.

Прощание с Люмин в итоге далось гораздо проще, чем Казуха себе представлял. Они, как и договаривались, встретились у часовни: оба с горящими глазами, нагруженные покупками, уставшие и голодные. Они говорили наперебой, делились друг с другом подарками и хихикали, когда у них сихронноначинали урчать животы. И говорить о своём решении теперь как будто было даже не страшно.

— Всё это, конечно здорово, — начала Люмин. — но мне бы теперь куда-нибудь подальше от всех этих пестрых домишек.

— А я бы, наоборот, задержался. — Казуха склонил голову на бок. — Разве что отправился бы севернее.

Маленький тёмный паб, где сильно пахло хмелем, а еду приносили исполинских размеров на тарелках величиной с колесо трейлера, стал местом, где Казуха и Люмин видели друг друга в последний раз. Прощались они, конечно, не без грусти, постоянно обнимались и обещали не терять друг с другом связь. Люмин сказала, что станет следить за блогом и сделается теперь самой преданной фанаткой Казухи.

— Буду хвастаться всем подряд, что знала тебя ещё бездомным котом, которого подобрала на улице. — улыбалась она.

Казуха тоже улыбался.

— А я, если позволишь, буду всегда обращаться к тебе за советом, если с моим блогом возникнут трудности.

На том и разошлись. Тем же вечером, исполненный волнения и тревоги, Казуха написал Люмин, что диван в её трейлере был мягче, чем кровать в дешевом мотеле, где он остановился. В этом сообщении не было никакого смысла, кроме желания проверить, ответит ли. Как-то раз он уже давал свой номер телефона одному человеку. Но вот, близилось к концу лето, а Казуха от него не получил даже простого «привет».

Люмин ответила примерно через час. Сказала, что стоит уже на границе Швейцарии и прислала фото длиннющей вереницы машин.

Теперь их общение было именно таким: чаще они разговаривали перед сном или делились планами на день. Никуда не углубляясь, не делясь чем-то особенно личным, но между тем ощущая, что теперь они стали друзьями.

Казуха вновь стал путешествовать один. В Гейдельберге он оказался за пару дней до начала осени, но сразу же ощутил её здесь сполна. Небо было тут дерзко-синим, зелень деревьев в парке пестрила крикливой яркостью с красноватыми и желтоватыми вкраплениями, а белизна освещенных солнцем домов слепила Казуху чуть не до боли. Иногда, прогуливаясь по городу, он садился в тень на одну из скамеек парка, радуясь прохладе и наблюдая за узорами, которые солнечные лучи рисовали на земле, пробиваясь сквозь листву. И душа его дрожала от восторга, как солнечный луч. Он наслаждался этими минутами безделья.

Иногда Казуха бродил по улицам старого города. Он с благоговением глядел на студентов и воображал себе Куникудзуши — он наверняка без труда смог поступить в политологический и теперь тоже расхаживал по улицам со всезнающим, чуть надменным, видом и не обращал внимания ни на что, кроме каких-нибудь занимательных для него вещей. Отчего-то Казухе Куникудзуши всегда представлялся с маленькой коробочкой молока в руках — наверное, это было какое-то воспоминание из их детства. Возможно, это была привычка, которую Зуши до сих пор.

Когда становилось совсем невмоготу от тоски, Казуха доставал мобильник и включал запись видео. Он говорил всё, что в голову придёт: о том, как видел уток на озере в парке; о том, что утром ему упал на голову осенний листочек, и он сразу же вспомнил о доме; о том, как накануне перед сном читал Марка Твена и неожиданно нашёл у него упоминание о Гейдельберге.

Последнее, однако. не было до конца правдой. Вернее было сказать, что изначально Казуха и попал в Гейльдберг потому, что когда прочитал о нём в «Бродяге за границей». Но разве эти нюансы были так уж важны? Казуха редко перезаписывал свои слова, считая, что они должны звучать так, как получилось в первый раз, чтобы никто, например, не мог упрекнуть его в неискренности чувств. А всё остальное — какая разница?

Следующее большое видео о своём путешествии он начал как раз с цитаты Марка Твена.

«Человек думает, что Гейдельберг днем – с его окрестностями – это последняя возможность увидеть прекрасное; но когда он видит Гейдельберг ночью, упавший Млечный Путь, с этим сверкающим железнодорожным созвездием, приколотым к границе, ему требуется время, чтобы обдумать вердикт».

Блог Казухи стремительно набирал популярность: росло количество подписчиков, увеличивались охваты, даже поступали предложения о рекламе. С последим, правда, ему пришлось обратиться за помощью к Люмин. Та сразу же включилась в работу и попросила отправить ей на проверку все предложения, чтобы она смогла их проверить.

— Не стоит рекламировать всякий скам. — так она написала в одном из своих сообщений. — Доверие к тебе сразу же пропадёт. А люди, как я вижу, тебя всё-таки больше любят.

Отобрав пару-тройку приличных предложений, Люмин даже предложила, как и в какой момент лучше интегрировать рекламу в видео. Она на самом деле проделала огромную работу, поэтому половину от первых заработанных денег Казуха перевёл на её счет.

Для него на самом деле было откровением, что с глупых видео одинокого путешественника можно ещё что-то зарабатывать. Но он сразу же задался целью больше не тратить дедушкины накопления, а сделать так, чтобы доход с блога хотя бы на большую часть покрывал его скитания.

С Гейдельбергом Казуха простился во второй половине сентября. За пару дней до этого он уж начал гореть идеей побывать в Англии, а потому уезжал без сожаления. Удовлетворенный прогулками и новыми для глаз пейзажами, Казуха считал, что получил от города всё, что хотел, но так и не понял, что был здесь по-своему счастлив.

Осень прошла для Казухи в скитаниях. Переняв от Люмин привычку не торопиться, но при этом нигде не засиживаться, он ощущал себя оторванным от старого дерева кленовым листом, то беспокойно раскачивающимся на ветру, то зацепившимся за траву и отдыхающим. Казуха побывал и в Портмерион, и возле руина замка Корф и на лавандовой ферме и даже у Стоунхенджа. Казуха знакомился с разными людьми, читал новые для себя книги и выпил столько английского чая. что под конец его даже начало подташнивать от постоянного ощущения терпкости во рту.

Осень подходила к концу. Скрипели от промозглого ветра почерневшие голые деревья, ливни частенько стали заканчиваться снегопадом, а небо, даже, казалось бы. в хорошую погоду, всё равно было затянуто серыми тучами. К тому моменту, как Казуха стал понимать, почему в Англии все только и говорили о погоде, он уже определился, что хочет провести зиму в тёплой стране. Билет он и вовсе собирался покупать, рассчитывая на деньги, заработанные блогом, так что вариантов у него оставалось не так уж и много. Таким образом, в первый зимний день, Казуха оказался в самолёте до Пхукета.

***

С поездкой в Харран всё не задалось с самого начала. С утра погода, до этого всегда ясная и солнечная, вдруг испортилась — небо заволокло тучами и, не прекращаясь, шёл дождь. Из отеля — так и не понятно в итоге, чья это была ошибка — Казуху вытурили за два часа до окончания брони. В автобусе до перевалочной станции его укачало, а потом оказалось, что второй автобус из-за непогоды и вовсе отменён.

Дождя к тому времени уже не было, но дороги, размытые и грязные, очевидно не были готовы к тому, чтобы их ещё и месили колёса большого автобуса, набитого туристами.

Вокруг возмущались люди: одни просили возместить стоимость поездки, другие требовали предоставить им новое жильё, третьи пытались выпутаться из ситуации своими силами. Казуха относился к числу последних. Нагруженный тяжёлым рюкзаком, в котором большую часть занимала техника, он метался от одного угла станции до другого и пытался придумать, что ему делать дальше. Он вполне мог найти дешёвую комнату где-нибудь неподалёку, чтобы немного передохнуть, перевести дух и придумать план. Мог присоединиться к группе людей, которые организовывали некоторое волнение и, очевидно, вполне готовы были вытребовать себе возврат средств и извинительный обед из трёх блюд. Казуха мог даже попытаться добраться до Харрана своими силами, и почему-то именно эта идея прельщала его больше остальных.

Казуха вышел ближе к проезжей части и стал оглядываться по сторонам. Ему не придумалось ничего лучше, чем поймать попутку и добраться до нужного места автостопом. Вот только дорога действительна была непригодной, а изредка проезжавшие по ней внедорожники скорее даже отпугивали, чем вызывали хоть какое-то доверие.

Внутренний разум твердил Казухе, что тот совершенно не знает турецкого, и этот факт сыграет на руку тем, в чьей машине он окажется. Тело же его, в противовес, продолжало держать руку вытянутой. Вдруг повезёт, и его подберёт какой-нибудь турист?

Время тянулось медленно. Рюкзак давил на плечи, начинала болеть спина. Когда Казуха готов был уже сдаться, он вдруг заметил на другой стороне дороги старую автозаправку, а в её тени очень необычного человека. Он был высоким и тощим, не слишком опрятным, с завязанными в высокий хвост выцветшими волосами и какой-то нездоровой бледностью беспризорника. Возможно, Казуха бы и не обратил на этого человека внимания, но тот был одет в традиционные японские одежды и, несмотря на разгулявшуюся к тому времени погоду, имел намотанный на шее шарф.

Что-то особенное, напоминавшее дом, вдруг почудилось Казухе. Он все продолжал смотреть, пока человек не почувствовал на себе это пристальное внимание. Он вдруг обернулся, посмотрел прямо на Казуху и, улыбнувшись, кивнул головой так, словно говорил: «Можешь подойти».

Ещё несколько минут назад Казуха был смелым настолько, что готов был сесть в машину к незнакомцам, теперь же он колебался. Медленно, неуверенными шагами, он подошёл ближе и выжидательно посмотрел на незнакомца. Теперь, вблизи, он увидел, что у того глаза были яркие и светлые — почти синие. Отчего-то Казуху это немного успокоило.

— Кажется, сегодня отсюда уже не выбраться, да? — улыбнулся незнакомый человек; голос его был спокойным и мягким. Он сразу стал говорить на японском.

Казуха согласно кивнул.

— Вы тоже ждали автобус?

— Не совсем. Я просто прогуливался неподалёку и заглянул на станцию, чтобы купить воды. Услышал, как говорят про автобус, и решил задержаться. Но, кажется, теперь придётся идти пешком дальше.

— Направляетесь в Харран? — с надеждой уточнил Казуха; в компании автостоп уже не представлялся ему такой уж опасной затеей.

Но незнакомец покачал головой.

— Нет, говорю же, я просто прогуливаюсь. — всё время их короткого разговора он смотрел прямо перед собой и, поскольку был выше Казухи почти на голову, получалось, что оне смотрел на него, а куда-то вдаль. Но тут вдруг он опустил взгляд и добавил. — Меня зовут Томо.

— Каэдэхара Казуха. — за долгое время путешествия он отвык общаться с японцами, поэтому вместо поклона протянул приветственно руку. — Не хочешь прогуляться со мной до Харрана?

***

До того, как Казуха познакомился с Томо, он достаточно стойко переносил одинокое путешествие и не подозревал даже, насколько порой хотелось с кем-нибудь поговорить. Наверное, если бы даже один из них иначе относился к странствиям — с чётким расписанием, билетами, купленными не в последний момент, комфортабельными отелями и автобусными экскурсиями — они бы и вовсе не стали друзьями. Но уже с того знакомства, когда на заправке они увидели друг в друге что-то родное, Казуха и Томо стали практически неразлучны.

Следуя за новым другом, Казуха привык много ходить пешком, спать под открытым небом и даже правильно, чтобы не случилось пожара, разводить костёр. До этого Казуха уже встречал опытных путешественников: они знали по три-четыре языка, безошибочно указывали рукой в направлении страны, о которой рассказывали, так что создавалось впечатление, будто они говорят просто о соседней улице; умели находить дешёвое, но приличное жильё для ночёвок и всегда точно знали, какую незнакомую еду лучше не пробовать. Та же Люмин с её трейлером, в котором она управлялась даже в полной темноте, казалась Казухе человеком что-то понимающем.

Но Томо всё равно, будто бывалый морской волк, стоял на порядок выше каждого из них. Он рассказывал, как катался на верблюдах в Сомали, как три дня питался одной банкой консервированного тунца, как научился вязать морские узлы, когда напросился на рыбацкое судно, чтобы немного заработать.

Слушая эти рассказы, Казуха представлял будто Томо считает половину мира задним двориком своего дома, который, если говорить откровенно, был собран только из хаори, шарфа и зонтика, складывающегося в трость. О своих представлениях, однако, Казуха вслух не говорил. Да и зачем это было нужно, если всегда находились иные темы для разговоров? Так, например, Томо был знаком с каждой книгой, о которой Казуха только успевал заикнуться. Томо имел мнение и о новеллах Акутагавы, и о романах Достоевского (признался даже, что пытался читать их на русском, но в итоге потерял терпение), и о детективах Агаты Кристи ему тоже было, что рассказать.

Как-то раз, заночевав в высокой траве какого-то брошенного поля, Казуха долго лежал на земле и прислушивался к треску цикад неподалёку. Он смотрел, как зажигаются на небе звёзды, как блестит тонким полумесяцем луна, как иногда проносятся в её белом свете одинокие птицы — и как-то думать забыл о том, что ложился спать без ужина. Вместо этого, вздохнув, он произнёс:

— Верно, эта цикада

Пеньем вся изошла?

И Томо тут же подхватил:

— Одна скорлупка осталась.

Так выяснилось, что и с японской поэзией он был знаком не только по школьным урокам. Хотя, пожалуй, Казухе стоило догадаться и раньше: традиционные одежды учтивые манеры, тихий голос — всё это как будто сразу должно было выдавать в Томо натуру поэтическую, ожухотворённую. Но он, пожалуй, был скорее философом, а не романтиком.

За несколько месяцев совместного путешествия Казуха ни разу не видел, чтобы Томо хандрил или злился. Дурного настроения с ним как будто не случалось вовсе, а все невзгоды он переживал, философствуя. Ему было не важно, что дождь вымочил одежду, он только вздыхал умиротворённо и говорил, что наконец-то сможет поспать не в духоте Или, когда по вине Казухи они однажды опоздали на автобус, Томо тоже не злился. Он покрутил в руках зонт и предложил прогуляться пешком.

«Вдруг встретим что-нибудь интересное?» — так он сказал тогда. — «Однажды, прогуливаясь, я встретил интересного тебя».

Казухе было неловко такое покровительственной снисхождение, а ещё он — ошибаясь или нет — чувствовал, что нравится Томо чуть больше, чем просто компаньон в странствии. И это сильно смущало временами.

С одной стороны, ничего такого: насколько Томо был старше? года на три? Вполне допустимая разница. К тому же он был приятным, и его внимание могло даже польстить: красивый, долговязый, всегда с мягким и приветливым выражением лица, начитанный и умеющий красиво говорить — ну чем не кандидат в бойфренды, правда?

С другой стороны, конечно, всегда был Куникудзуши. Так и не объявившийся, не написавший ни одного слова, затерявшийся где-то в маленьком японском городке. Казуха теперь, скорее по привычке записывал для него пожелания доброго утра и доброй ночи. Томо это, конечно, замечал, но никогда ничего не говорил.

Может, думал, что Казуха общается с подписчиками своего блога?

Может, догадывался о настоящей причине?

Это было не важно до тех пор, пока он сохранял учтивое молчание. Даже его попытки сблизиться казались Казухе настолько аккуратными и невинными, что порой он задумывался, не показалось ли? Вполне ведь могло, не так ли?

К тому времени, как Казуха вообще начал замечать — это было в конце февраля — они уже стали ночевать в палатке, а в особо холодные дни находили свободные комнаты на втором этаже заправок. Так вот, к этому времени они совсем уже перестали стесняться друг друга, а потому, наверное, всё и переменилось. Как-то поздним вечером Томо валялся на своей кровати в темной и затхлой комнате мотеля. Его хаори сбилась в плечах, а пояс так и вовсе безвольной нитью свисал с одного бока. Стало видно обнажённую чуть сероватую грудь. Казуха тогда скользнул взглядом и сразу же как-то растерянно отвернулся, мысленно укорив друга за такую доверительную развязность. Он пытался делать вид, что Томо для него не больше, чем интересный собеседник (хотя на самом деле так и было, но сам Томо мог подумать лишнее, так что как будто бы стоило провести грань). Он попытался завязать отстранённый разговор:

— Та женщина внизу… — начал Казуха откашлявшись. — ...тебе не показалось, что она как-то странно смотрит?

Тут же он осёкся. Томо не любил, когда о других говорили хоть как-то негативно, только если человек не был совсем уж открытым негодяем. Но, на удивление, он кивнул.

— Есть такое. Думаю, она просто близорукая.

Томо приподнялся на локтях и посмотрел на Казуху так, как смотрела на них женщина на первом этаже: сосредоточенно, чуть прищурившись, и с каким-то нарочитым недоверием. У него, правда, плохо получилось: скорее было похоже на лукавую наблюдательность, совсем немного на озорство, и на что-то ещё, чему Казуха не мог сходу придумать слово — так иногда смотрели на него учителя в школе.

Он растерянно хмыкнул и добавил:

— Если бы ты хоть раз позволил мне снять нормальный номер в отеле, на стойке на нас бы смотрели не с близоруким прищуром.

Была у Томо одна странность хотя сам он, наверное, считал её убеждением — стремление к аскетичному, почти нищенствующему образу жизни. Не без особой романтической нотки, конечно: Казухе нравилось спать под небом, использовать слежавшуюся траву вместо подушки и умываться ледяной водой из реки. Но ещё ему нравилась горячая еда, чистые ванные комнаты и тяжёлое, пахнущее кондиционером одеяло. И сам он, хоть и не без труда, но смог вписаться в образ жизни Томо. Тот же не хотел даже попробовать.

— Неловко как-то. — так он говорил всегда, так сказал и в этот раз. — Чтобы за меня платил парень, которого я подобрал на автобусной станции.

— Вообще-то, это я тебя подобрал.

Казуха махнул рукой, как бы желая показать, что его друг несёт несусветицу. Томо воспользовался этим, чтобы схватить его за запястье.

— Ты на меня таращился, я точно помню. — сказал он, улыбнувшись, и посмотрел Казухе в глаза.

Тот отвёл взгляд.

— Я приценивался.

— Ну надо же. А я думал, ты что-то вроде голодного кота с круглыми глазами, который просится на руки к любому, кто его не пнёт.

Томо точно издевался — слышалось в его голосе нечто смешливое, но в то же время абсолютно невинное. Он держал Казуху не крепко — тот даже и не понял, что Томо давно касался не запястья а ладони.

Казуха отстранился.

— Спать хочу. — в подтверждение своих слов он даже зевнул, хотя наверняка это вышло совершенно наигранно.

Казуха забрался на свою кровать и с головой спрятался под одеяло. Лицо его было красным: он не хотел показаться Томо испуганным и сбежавшим, лишь желал, чтобы этого больше не повторялось. Думая о нём в тот момент, Казуха чувствовал какое-то волнение, но уже на следующее утро вся эта вечерняя неловкость показалась ему несусветной глупостью, которую он себе надумал от скуки.

Во всяком случае, Томо должен был быть человеком честным — он знал, что у Казухи уже имелся парень, так что вряд ли вообще придавал своим словам и касаниям какой-то романтический смысл. И вообще, он скорее считал Казуху чудаком и не понимал, почему тот, как от огня отпрыгивает из-за любого взаимодействия. Следующие несколько дней Казухе казалось, что Томо даже дышал, насмехаясь.

Казуха хотел бы сказать. что вскоре всё пришло в норму, но всё абсолютно точно переменилось. Между ним и Томо возникли какие-то новые отношения: непонятные, смущающие, лишни, но в то же время совершенно льстящие. Казухе был рад кому-то понравиться вот так — почти за год путешествия подобное с ним случилось впервые. Он уже и думать забыл, какого это — держать за руку другого человека, чувствуя в касаниях его пальцев собственное нетерпеливое сердцебиение.

Вот только Томо к нему едва ли прикасался, а если уж и приходилось, всё это было прозаично: чтобы передать бутылку воды, например, или придержать для равновесия, когда они переходили быстротечную, но мелкую речушку. Казуха, правда, представлял, как Томо придаёт этим взаимодействиям слишком большое значение, и сходил из-за этого с ума. Ему страшно было отказывать и терять друга, но страшно было и развивать эти непонятные отношения, ведь в таком случае он бы нарушил одно своё давнее обещание.

Казуха стал в чаще задумываться о возвращении домой. Стоило проверить «Рыжий клён», стоило навестить могилы бабушки и деда, стоило, в конце концов, объясниться с Куникудзуши. Если Казуха больше не был ему интересен — так и быть. Но не хотелось в таком случае заканчивать их так и не случившиеся отношения на неопределённости. Пусть лучше в лицо скажет.

Все эти думы терзали Казуху изо дня в день, пока, наконец, у него с Томо не произошёл следующий разговор:

— У меня нет дома как такового. — в тот день они решили ночевать на старом пляже и, сидя у воды, разговорились. Томо, до этого не сильно желавший говорить о своём детстве, вдруг разоткровенничался. — Ещё в детстве мои родители часто переезжали с места на место. Кажется, они занимались тем, что покупали дешёвые убитые дома, а потом, сделав там ремонт, перепродавали втридорога. Думаю, я перенял их образ жизни. Не успеваю привязываться к местам.

— А у меня есть дом, в котором я вырос. — продолжил разговор Казуха. — Дедушка называл его «Рыжий клён». Впрочем, я его тоже так называю. Мне было очень жалко его бросать, но со временем это горькое чувство притупилось. Хотя в последнее время я всё чаще думаю о том, чтобы вернуться.

Томо сначала ничего не отвечал. Он сидел на земле и лениво вычерчивал палкой узоры на песке. Потом вдруг заговорил.

— Позволь мне сделать маленькое предположение. — начал он в привычной отрешённой манере. — Мы не так давно знакомы, но ты не представляешься мне человеком, который привязывается к местам. Я бы сказал, что ты привязываешься к людям. И это неплохо, если знать, что люди в ответ тоже привязываются. Проблема в том, что для того, чтобы узнать, сначала нужно об этом спросить.

Томо закончил свои размышления и, прикрыв глаза, развалился на песке. Конечно, он говорил о Куникудзуши — это было сразу понятно. Удивительно только, что его слова совпали с тем, что у самого Казухи уже зрело в душе. Сначала предположение друга показалось ему диким, но он не мог выбросить его из головы и пришел к выводу, что, быть может, и правда чаще думал о Куникудзуши, а не о «Рыжем клёне». Вспоминая родной город, Казуха в первую очередь вспоминал вечерние прогулки от школы до дома, вспоминал каменистый пляж, на котором они с Зуши однажды провели полдня, а домой возвращались насквозь вымокшие; он вспоминал влюблённого себя и заброшенный сад у старшей школы, вспоминал неловкие поцелуи и свои глупые мечты. Казуха считал, что продолжал любить Куникудзуши всё это время.

Вот только от Куникудзуши ничего не было слышно уже целый год, а сам Казуха тщетно пытался найти его страничку хотя бы в одной социальной сети. Он, конечно, нашёл Хейзо (хотя, вернее было сказать, что это Хейзо, заметивший однажды на превью какого-то видео знакомое лицо, сам нашёл Казуху), но тот едва ли мог помочь.

— Не думаю, что твой угрюмый гном снисходит до соцсеточек. — написал как-то Хейзо. — Если появлюсь дома, попробую расспросить знакомых. Но ничего не обещаю.

Сам Хейзо теперь жил в префектуре Тиба и последний раз появлялся дома только на новый год. Вот только в то время Казуха к нему не обращался. Теперь же стоило ждать, когда закончится учёба в его университете.

А между тем начались весенние тёплые дни. Томо продолжал всегда быть рядом, но его присутствие совершенно не ощущалось навязчивым. Он не приставал с разговорами, никогда не поднимал неудобные темы, но, стоило Казухе, например заснуть в тени дерева после обеда, просыпался он всегда в компании друга. В те дни Томо читал «Чувство и чувствительность» Джейн Остен и всегда пересказывал Казухе уже прочитанное. Его рассказы позволяли мысленно перенестись в Англию, вспомнить манерных людей, туманные мостовые по утрам. Казуха очень живо воображал себе и праздные вечера, прогулки на природе, шорох пышных юбок. Но старался вовсе не думать о романтической составляющей. Казуха томился по нежности, красоте и любви. Томо, прижимающийся к нему по вечерам, мог предложить это, но Казухе страшно было соглашаться.

В один из таких вечеров он собрался с силами и, набрав в грудь воздуха, вдруг сказал:

— Ужасно скучаю по дому, кажется. Думаю, мне давно уже пора проверить, как поживает «Рыжий клён».