Господи, Леонарда Снарта звали Холодом не напрасно. Он говорил по телефону со своим соулмейтом (это мог быть только он), который просто умолял Леонарда остановиться голосом, который Харт почти узнал, и всё это время одна его рука путалась у Хартли в волосах? Сам Харт не был уверен, что ему хватило бы духу на что-то подобное. Но он не собирался жаловаться, потому что, несмотря на имя, Леонард был горяч.

Леонард подошёл к неуверенно стоящему Хартли плавно, словно хищник, и притянул его к себе для очередного поцелуя. Хартли не смог сдержать стона, прильнул к его телу. Он понимал, что должен быть на вкус как латекс, но Леонарда это, кажется, не волновало: он вылизывал рот Хартли грубо, с силой и изяществом. Именно это и было нужно Харту.

Леонард разорвал поцелуй, коснулся губами его шеи, ушной раковины — той, что без метки — и прошептал:

— Чего ты хочешь? — Этот голос послал мурашки по позвоночнику.

— Какие у меня есть — ах — варианты? — Леонард опустил одну ладонь на выпуклость в штанах, мягко сжал, и Хартли попал в рай. Леонард только усмехнулся.

— Рука, рот? Трахнуть пальцами?

Хартли застонал от этой мысли.

— Вот это, пальцы… да.

Леонард притянул его к себе за талию, целуя до тех пор, пока у Хартли не закончился воздух в лёгких. Харт всё ещё не мог поверить, что это действительно происходит, но собирался выжать из этой ситуации максимум. Ни разу в жизни никто не ставил его превыше своего соулмейта — это было безумно, неслыханно. И всё-таки всё пришло к этому: его целовали и трогали, заставляли медленно пятиться назад, пока он не почувствовал стол за собой, снимали с него рубашку.

Хартли перестал думать об этом, когда нога Леонарда оказалась между его, и их бёдра соприкоснулись.

— Ах!

Он был шумным и знал это. Но Хартли не мог сдержаться: он любил звук, а секс был похож на симфонию. Не говоря уже о том, как он жаждал его, потираясь о бедро Леонарда. Он так давно ни с кем не был, сдерживался и чувствовал отчаяние, не говоря уже о желании.

Леонард отстранился на мгновение.

— Снимай штаны.

Хартли быстро сделал так, как ему сказали, а Леонард в это время взял смазку со стола за ним. Леонард был в его вкусе: немного старше, широкоплечий, привлекательный и мужественный, уверенный в себе. Член Хартли твердел от одного только взгляда на него, на эти тату. Леонард был без рубашки, и вид был впечатляющим, особенно белые снежинки разных форм и размеров.

— Как ты меня хочешь? — спросил Хартли, готовый повернуться и нагнуться, если будет нужно. Леонард только улыбнулся.

— Вот так хорошо.

Его взгляд заскользил по обнажённому телу Хартли, который почувствовал, что немного краснеет, — естественная реакция тела, выставленного на обзор.

Но это длилось недолго, потому что уже через секунду Лен снова подошёл ближе, стал целовать шею, ключицы, плечи, грудь, одну руку опустил на член Хартли, а другую — на ягодицы. Хартли снова застонал, шире раздвигая ноги, услышал, как щёлкнула крышка от флакончика смазки, а потом ладонь вернулась на задницу, но теперь у неё была цель: скользкие пальцы оказались у входа.

Господи, как же давно этого не было. Хартли скривился, чувствуя проникновение, и застонал:

— Merde¹!

Леонард усмехнулся ему в шею.

— Это был французский?

Хартли кивнул и заскулил, когда палец надавил на простату.

— Я… ах… это иногда случается.

Лен хмыкнул ему в шею, поцеловал её, а потом ввёл второй палец. Он вошёл с лёгким жжением и приятным растяжением, и Хартли застонал, матерясь на испанском, — его бывшим любовникам это нравилось, а теперь слова сами вырывались, потому что речевой фильтр совсем перестал работать.

Пальцы вбивались в тело, задавая ритм, и Хартли крутил бёдрами и запрокидывал голову назад, чтобы позволить Леонарду уделить особое внимание его шее. Харт бормотал слова на испанском, итальянском, французском — самых романтичных языках. Лен поцеловал его в ухо, втянул в рот мочку, и Хартли выругался, выгибаясь, чувствуя уверенную хватку на члене.

— Давай, oui², да, por fa-vor³.

— Блядь, парень, а ты не из стеснительных, — прорычал Леонард где-то рядом с его ухом, и Хартли раздвинул ноги ещё сильнее, не сдерживая стоны.

— Mia culpa⁴. — Он застонал, чувствуя приближение оргазма. И внезапно Хартли остро ощутил НАС, узы. Блядь. В основном он не обращал внимания на связь и подавлял её так сильно, как только мог, но внезапно она появилась на периферии сознания. Узы как будто стали сильнее, отвращение и ужас с тревогой вдруг просочились в связь, словно Джеймс знал, что делает Хартли. Чёрт, если соулмейт Леонарда чувствовал это, возможно, Джеймс тоже догадался? В НАС было что-то ещё, что-то жаркое, и Хартли хотел растолковать это как ревность, как возбуждение, но не рискнул. Поэтому он только сильнее опустился на пальцы Леонарда, стараясь сосредоточиться на английском.

— Пожалуйста! Ах, блядь, так, так… ах… да, папочка, давай, блядь!

Пальцы сильно надавили на простату, и Хартли застонал и снова выругался. Леонард либо любил, либо ненавидел, когда его так называли, но Харту было плевать, что из этого, потому что реакция была божественна. Рука на члене ускорилась, прекратила долгие ленивые поглаживания, и он вцепился в плечи Леонарда, откидывая голову назад, превращая стоны в острые вздохи. Он мог чувствовать узы, питал их, посылая Джеймсу так много, как только мог, опускаясь на пальцы другого мужчины, такого же сильного и высокого, как Джеймс, грубоватого и злого, как он, широкоплечего, как он, уверенного, умного и властного, как… блядь, он так сильно хотел Джеймса. Так сильно скучал по нему, до боли хотел его, своего соулмейта, своего…

— Джеймс, — выдохнул он непрошеное имя, простонал его во второй раз, когда рука на члене прокрутилась, а пальцы внутри раздвинулись на манер ножниц, а потом повторил ещё раз, и ещё, мечтая остановиться.

— Да, давай, — настаивал Лен, и, господи, он позволял Хартли сделать это: использовать его, зная, что тот думает о ком-то другом. И Харт позволил это самому себе: представить Джеймса, касающегося его, покрывающего поцелуями шею и подбородок, всасывающего чувствительную мочку. — Кончи для меня, Хартли.

— Джеймс, пожалуйста, per favore⁵, Джеймс… — не сдержавшись, прокричал Хартли, чувствуя, как тело напрягается, и с дрожью излился в уверенную и прохладную ладонь.

Леонард дал ему минуту на то, чтобы прийти в себя, взял с одного из столов салфетки, чтобы очистить руки, а потом протянул несколько Хартли. Он быстро вытерся, но не смог посмотреть в глаза Леонарду после того, как назвал его чужим именем. Хартли всё ещё чувствовал отвращение настоящего Джеймса в узах, всё ещё чувствовал возбуждение, которое просто не могло быть его собственным теперь, когда он отошёл от оргазма. Харт натянул штаны и попытался заговорить:

— Я… — Хартли совсем не умел извиняться. — Это было некрасиво с моей стороны.

Леонард пожал плечами, надевая свитер.

— Я ответил на звонок прямо посреди минета. Считай, что мы квиты, Дудочник.

Дудочник. Это была привязанность или такая тактика отдаления? Хартли был почти одинаково уверен и в том и в другом, размышляя об этом, пока натягивал рубашку.

— Хотя это, наверное, была плохая идея, парень. Весёлая, жаркая, плохая идея, которую мы, наверное, не должны повторять.

Значит, отдаление. Хартли скривился.

— Я не совсем понимаю почему, Леонард. — Тот выгнул бровь, и Хартли невозмутимо продолжил. — Мы оба понимаем положение друг друга, нас обоих отвергли наши соулмейты, и у нас с тобой похожие наклонности. Работать вместе по ночам — это просто здравый смысл.

Леонард отвёл взгляд и склонил голову.

— Может, и так. Но я всё равно могу чувствовать своего... его в узах, он расстраивается, а я не хочу делать ему больно.

— Но, как ты и сказал, он что, ждёт, что ты будешь вечно воздерживаться? Вы не говорили целый месяц — ты сам мне это сказал. — Каким должен быть парень, чтобы бросить Леонарда, а потом думать, что он имеет право звонить ему и запрещать быть с другим? Его соулмейт не принадлежал ему.

— Даже если и так.

Хартли усмехнулся.

— Он не может иметь всё сразу. Ты сказал мне, что уход от Джеймса был элементарным стремлением выжить. Прямо сейчас он где-то там, злой и возбуждённый, но я не собираюсь отказываться от секса только потому, что он не хочет заниматься им со мной.

— А ещё ты умолял его, когда кончал, Харт, — выдавил Леонард, и Хартли отвёл взгляд.

— И это только ещё один повод…

— Для чего? Быть друзьями по сексу?

Он подошёл к Лену, который чуть не сбил очки со стола позади. Харт надел их и только после этого ответил, чуть прищурившись.

— Быть чем-то.

— Не заинтересован.

Хартли попытался сохранить усмешку на лице.

— И… что теперь, ты собираешь просто ждать, пока твой соулмейт осчастливит тебя крошками со стола, и постараешься насытиться ими? Отказывать себе в том, чего хочешь, потому что это ранит его, совсем не заботясь о себе?

Леонард вытянулся в полный рост. К этому моменту Харт был достаточно уверен, что он не ударит его, хотя и не полностью.

— То, что происходит между мной и моим соулмейтом, тебя не касается, Дудочник.

Он горько рассмеялся в лицо Леонарду.

— Ну, я вижу, что ты всё ещё думаешь, будто у тебя есть шанс с этим парнем. Тебе станет лучше, когда ты забудешь об этом, Леонард. Даже если у тебя и был шанс… ты только что сбросил его звонок, чтобы дать мне отсосать тебе.

О-о-о, это подействовало. Леонард по-настоящему дёрнулся, а потом на лицо снова вернулась маска хорошо контролируемой злости.

— По крайней мере, я могу признать: я хочу, чтобы у меня был шанс с ним.

Хартли почувствовал, как скривился, мышцы лица напряжённо дёрнулись.

— Кажется, никто из нас не получит того, чего хочет. Поэтому ещё раз… идея найти утешение друг в друге всё ещё кажется лучше, чем…

— Это было на один раз, Хартли. Забудь.

Он зло выдохнул.

— Хорошо. Понял. Спокойной ночи.

Хартли развернулся и ушёл, даже не посмотрев на Холода.

***

Большую часть ночей Хартли снился Джеймс. Он привык видеть во сне ночь, в которую появился на пороге трейлера Джеймса, вдруг оказавшись бездомным, нуждаясь в ночлеге. Это случилось через неделю после того, как они встретились, и Джеймс поступил бы правильно, если бы выгнал его, но не сделал этого.

— Ты можешь остаться, голубые глазки, но даже не думай вытворить что-нибудь, — только и сказал Джеймс, когда Хартли попросил остаться. Он кивнул, будучи не в том положении, чтобы жаловаться.

Джеймс жил в маленьком трейлере, который мог прикрепляться к грузовику. В нём были одна кровать, туалетный столик, заменяющий тумбочку, чемодан, несколько шкафчиков, маленькая раковина и мини-холодильник, кухонная стойка с чайником и кастрюлей, небольшой стол с двумя стульями и крохотная ванная. Вагончик был тесным и ужасным, и Хартли было интересно, как кто-то вообще мог жить в нём, не говоря уже о том, как они смогут уместиться вдвоём.

Они спали в одной кровати, потому что в трейлере Джеймса не было дивана. Хартли привык спать в одних только шёлковых пижамных штанах, но Джеймс заставлял его надевать хотя бы футболку, когда они ложились вместе, а сам чаще всего спал в пижаме, даже когда для этого было слишком жарко, смущаясь голой кожи, но всё равно позволяя Хартли спать с ним.

Иногда Хартли снились все те хорошие вещи, о которых он не позволял себе вспоминать наяву. Ему снились глупые шутки Джеймса, перегибающие палку, то, как он целиком отдавался забаве, смеясь так сильно, что не мог удержаться на ногах. Как он вообще мог быть акробатом, оставалось загадкой. Хартли снилось глупое йо-йо Джеймса, которым он играл, когда они обсуждали всё, что придёт в голову, однажды потратив три часа на спор о дьяволе как Сатане и враге человеческого рода в католической мифологии, когда Джеймс ходил вокруг да около и всё время смеялся.

Ему снилось, как они с Джеймсом готовили, говоря на итальянском за ужином. Снились дни, когда он слушал тренирующегося Джеймса, чиня всё, что попадалось под руку (иногда друзья Джеймса из цирка приносили ему что-то сломанное, с радостью принимая его в компанию), когда казалось, что теперь он никогда не исчезнет из жизни Джеймса.

Ему часто снились выступления Джеймса, его голос, разносящийся по шатру, и особенно часто те разы, когда он тренировался и они были только вдвоём, а Хартли смотрел, смеялся, наслаждался шоу для него одного. Джеймс обхаживал его, показывая новые движения, отрабатывая их до совершенства, не возражая против комментариев Хартли, будучи открытым для предложений, несмотря на то, как мало тот знал об искусстве выступления.

Ему снилось и то, как Джеймс жаловался на музыку в цирке, как желал послушать хоть что-нибудь ещё, и его жалобы превращались в обсуждение музыки и оперы, пока он не узнал, что Хартли может исполнять партию Туррида из «Сельской чести». И с того момента всё покатилось по наклонной: Джеймс упрашивал его спеть через силу, переборов свою застенчивость, несмотря на то, что он давно не практиковался. Ему не удалось двинуться дальше трёх строчек, потому что Джеймс стал благоговейно улыбаться, отчего сердце Хартли так переполнилось чувствами, что, казалось, могло взорваться.

— Харт, голубые глазки, ты не говорил, что у тебя есть голос.

Иногда Хартли казалось, что секс — это единственная часть их связи, с которой были проблемы, и, возможно, ему нужно перестать надеяться на близость. Иногда ему снилось и это тоже: как Джеймс впервые предложил ему заняться сексом, как Хартли впервые подумал, что между ними может быть что-то больше дружбы.

Это случилось летом после одного из шоу Джеймса. Выступление получилось невероятно оживлённым, чего, очевидно, не было уже давно. Он вернулся после вечеринки посреди ночи, и от него пахло парфюмом и алкоголем. Хартли ещё не спал, просто лежал, уставившись в потолок, а Джеймс завалился в кровать, смеющийся и пьяный. Хартли закатил глаза и выбрался из кровати, чтобы налить Джеймсу стакан воды из-под крана, на котором до сих пор не было фильтра для воды, потому что, судя по всему, фильтры для воды были слишком гейскими. Пытаться угадать, что являлось достаточно мужским, по мнению Джеймса, а что — нет, было всё равно, что ходить по минному полю.

— Выпей это. Утром ты поблагодаришь меня. — Хартли всё ещё не надел футболку, потому что было чертовски жарко, а Джеймса не было дома. Но он понимал, что никакой футболки означало никакой кровати, поэтому повернулся к чемодану.

— Зн’шь, голубые глазки, — неразборчиво пролепетал Джеймс, выливая воду обратно в раковину и подходя ближе со спины. — Я т’т под’мал. Буд’т не по-гейски, если ты мне отсосёшь. Ты всегда предлага’шь, и я п’нял… Эт’ пр’сто рот, это не по-гейски, когда ты такой красивый.

Сердце Хартли сжалось. Он возненавидел бы себя, если бы упустил такую возможность, но каждый раз, когда он подбирался ближе к Джеймсу, намекал, предлагал или даже просто не так смотрел, тот выплёвывал жестокие слова или, ещё хуже, физически отталкивал Хартли. В первое утро, почувствовав возбуждение в узах, когда Джеймс лежал рядом с ним, он предложил помочь снять напряжение. Хартли не повторит одной и той же ошибки дважды.

— Уверен, что хочешь этого, Джеймс?

На бёдра опустились тёплые руки, а чужое тело прижалось сзади. Теперь Джеймс говорил немного более разборчиво, прямо ему в ухо:

— Ага, хочу, чт’бы твои красивые губы ок’зались на моём члене, детка.

Джеймс никогда не называл его хотя бы приблизительно так. Волна тепла распространилась по всему телу, спускаясь ниже, и Хартли закивал, боясь разрушить момент словами. Джеймс сделал шаг назад, а потом ещё и ещё, пока не оказался сидящим на кровати, раздвинув ноги. Хартли опустился на колени, всё ещё не до конца уверенный, что его не оттолкнут, боясь, что таким образом пользуется состоянием Джеймса. Он был слишком отчаянным, чтобы волноваться, нуждаясь в жаре в его глазах, в том, как он раздвигает ноги, чтобы Хартли очутился между ними. Он, наверное, должен был взять презерватив, но Хартли был уверен, что в трейлере нет ни одного, а он всегда был осторожен и чист до этого — осторожен и чист, чтобы однажды мог не волноваться о безопасности со своим соулмейтом.

Минет не занял много времени. Он давно не практиковался, но Джеймс долго сдерживался и сразу же потянул его за волосы, что не очень понравилось Хартли: он хотел просмаковать ощущение Джеймса на языке, во рту. Но тот подавался вперёд, задыхался, и Хартли сосал и сглатывал, слыша его стоны, «да, детка» и «глотай, да», что было неоригинально, но достаточно возбуждающе для него.

Хартли не позволил себе почувствовать разочарование, когда Джеймс не предложил вернуть услугу. Удовлетворённый, он сразу же перекатился на бок, собираясь уснуть, впервые не заботясь о том, что был обнажён. Хартли едва не закатил глаза, но понял, что ему хотя бы дали подрочить, и сел на краю кровати, чтобы заняться этим, тяжело дыша и кончая спустя несколько минут. Он вздохнул и услышал:

— Не ’спачкай кр’вать.

Хартли почти улыбнулся.

— Это я тут чистюля, Джеймс.

Хартли пытался не вспоминать ночи, когда они с Джеймсом лежали на узкой кровати и тот прижимался к нему сзади, горячо и жарко шептал или рычал в ухо, втрахивая его в кровать и ругаясь на итальянском, называя его своей куколкой, своей деткой, своими голубыми глазками. Он пытался не думать о том, как хотел этого, каждый раз жадно поддавался, а потом чувствовал пустоту, когда Джеймс отворачивался; никаких улыбок в середине ночи, заразительного смеха. В узах всегда ощущались желание и сожаление, почти незаметные, но постоянные, и Хартли научился их различать.

Но этой ночью Хартли снилось кое-что другое. Он видел ту ночь, в которую ушёл. Ему снился Джеймс, выпивший слишком много, схвативший презерватив и бросивший Хартли смазку, сказав подготовиться, потому что сам он никогда не растягивал его. Хартли просто хотел, чтобы хотя бы раз они могли заняться этим лицом к лицу, а не на четвереньках: каждый раз быть в одной и той же позе надоедало, но главным было не это. Он хотел видеть глаза Джеймса, когда тот был внутри него. Однако он знал, что в этом случае Джеймсу пришлось бы иметь дело с твёрдым и напряжённым членом, прижимающимся к его животу, пришлось бы видеть, как Хартли дрочит себе, чтобы довести себя до оргазма, пока Джеймс был в нём. Поэтому они не меняли позу, и Хартли снова лежал на животе, слушая, как Джеймс стонет над ним, и к концу ему почти надоело, он был разочарован и неудовлетворён.

Джеймс со вздохом скатился с него и ушёл, чтобы разобраться с презервативом и отлить. Хартли повернулся на спину и уставился в низкий потолок, чувствуя себя в ловушке. Джеймс вернулся в кровать, и ему пришлось перелезть через Хартли, который всегда спал с краю, чтобы его было легче спихнуть с кровати. Джеймс даже не посмотрел на Хартли, проскальзывая под простыню и поворачиваясь к нему спиной.

— Ты бы относился ко мне так же, если бы я был твоей девушкой? — спросил Хартли, глядя в потолок.

Он почувствовал в узах что-то беспорядочное и закрученное, что-то, чего никогда не было раньше. Хартли не мог определить это чувство, но понимал, что хорошим оно не было. Джеймс не ответил. Никто из них не смог нормально поспать той ночью. Хартли лежал спокойно — как и всегда, как и должен был лежать, — глядя в потолок, который давно стал знакомым, думая, изменится ли когда-нибудь хоть что-нибудь.

Перед рассветом, когда он понял, что Джеймс наконец уснул, Хартли выбрался из кровати и начал расхаживать по трейлеру, собирая свои скудные пожитки. Он забрал перчатки, с которыми возился — идею со звуковыми волнами подал один из выступающих в цирке, но Хартли нашёл ей применение получше, чем просто часть шоу, — но оставил инструменты, ботинки, с которыми игрался как с прототипом, другие устройства и всё, что не смог унести. Хартли бросил последний взгляд на место, в котором жил девять месяцев, краем глаза уловил отблеск часов Джеймса на столике и положил их в карман — как золотой сувенир. Он мысленно попрощался с ярким и кричащим интерьером, маленькими разбросанными игрушками, хрупкой посудой с чипсами — со всем, что было так непривычно для него в этой жизни с Джеймсом, так отлично от жизни с личными самолётами и картинами за миллион долларов, икрой и выходными в Венеции. Тут было всё, что стало его домом.

Ему нужно было объясниться. Ему нужно было попрощаться. Хартли нашёл клочок бумаги и попытался подобрать слова, чтобы всё прояснить, выложить своё разбитое сердце на листок. Слов не было. Он колебался, стоял неподвижно, в голове — кажется, впервые в жизни — было пусто. Единственные слова, которые пришли на ум, были «Дорогой Джеймс, иди на хуй», и он неаккуратно нацарапал их сквозь слёзы. Хартли оставил записку на кровати рядом со своим соулмейтом и ушёл, не оглядываясь.

Позже он чувствовал в узах сильную печаль. Но это было в его воспоминаниях, в настоящей жизни, и Хартли знал, как закончится этот сон. Как всегда заканчивался этот сон. Он заканчивался Джеймсом, стоящим перед ним, тянущимся к нему, чтобы обнять.

— Мне жаль, Хартли, возвращайся домой.

— Ты ведь несерьёзно, Джеймс.

— Серьёзно. Я скучаю по тебе.

— Ты скучаешь по мне только в моих снах.

Хартли снова проснулся со слезами на глазах.

***

Хартли рискнул вернуться в убежище Негодяев следующим утром. Он всё ещё хотел поработать над нейронным расщепителем и узнать, можно ли использовать его по назначению. А ещё Хартли хотел отвлечься от кульбитов желудка, которые всегда сопровождали сны о Джеймсе, отвлечься от уз, от осознания того, что сегодня его соулмейт тосковал так же сильно, как Хартли.

Он провёл на складе час, а потом появился Леонард, выглядящий таким же уставшим и измотанным, каким Хартли был внутри. Увидев его, тот сразу же развернулся, и Хартли поспешил встать.

— Нет, подожди.

Леонард остановился в дверном проёме, и Хартли заметил, как Шона высунула голову из медицинской комнаты, чтобы увидеть, что происходит. Он не обратил на неё внимания.

— Мы можем поговорить?

— В переулок, Дудочник.

Хартли последовал за ним, не обращая внимания на вопросительный взгляд Шоны. С того самого момента, как она и Мардон оказались связаны — увы, ещё один красивый мужчина пал жертвой гетеросексуализма, — она проводила всё больше времени в логове Негодяев даже в выходные, в основном зависая с Погодным Волшебником и выманивая его на свидания. Хартли не имел ничего против её компании: раз уж, как оказалось, Негодяи были гораздо интеллигентнее, чем могло показаться на первый взгляд, стоило узнать об их образе жизни.

Переулок был грязным, на земле валялось разбитое стекло, а Леонард напряжённо смотрел на него. Хартли видел, что он готовился к очередному спору, будучи без сомнений убеждённым в приторных сантиментах молодости Хартли или ещё чём-то таком же мальчишеском, но срубил эту мысль на корню.

— Я не собираюсь пытаться отвоевать тебя обратно, Леонард. Я хочу извиниться за своё поведение прошлой ночью. Вопреки распространённому мнению, я знаю, когда бываю упрямой задницей.

Леонард прищурился, его плечи расслабились, и он склонил голову к плечу.

— Думаю, мы оба виноваты. Извини, Дудочник.

Хартли улыбнулся и принял извинение как бы то ни было.

— Ты всё прояснил, и… ты был прав. Я скучаю по Джеймсу. Но ты также помог мне понять, что я должен отпустить его. — Хартли вытащил вещь из кармана. — И я хочу дать тебе это.

Леонард в недоумении протянул руку, и Хартли вложил в неё часы.

— Они принадлежали Джеймсу, и я всё это время хранил их. Я бы хотел, чтобы они были у тебя.

— Парень, это…

— Правда. Это не столько подарок, сколько способ отпустить Джеймса. Они тянули меня вниз. — Хартли улыбнулся, будучи уверенным, что улыбка вышла грустной. — А если я отдам часы парню, с которым переспал, для него это будет последним «пошёл ты», и таким образом я отпущу вас обоих и напомню самому себе, почему должен это сделать. Я ничего от тебя не жду, Леонард, правда. Мне нравится быть частью Негодяев и то, как ты всем заправляешь. Вот и всё.

Леонард сомневался, долго глядя на вещь в руке, а потом кивнул и убрал часы в карман кожаной куртки. Как жаль, что Леонард так впечатляюще выглядел: Хартли уже начинал скучать по его рукам.

— Хорошо, Хартли. Это значит, что ты всё ещё остаёшься с нами?

— Если ты не против?

Леонард кивнул, и Хартли выдохнул, даже не заметив, что задерживал дыхание. Он всё ещё — или просто? — был одним из Негодяев. Они вошли обратно в убежище, и Леонард направился к бару, а Хартли вернулся к столу, который, как он давно решил, был его.

— Выкладывай, Дудочник.

Он вздрогнул, вскрикнул и уронил устройство, над которым работал.

— Господи.

Шона появилась позади него с негромким «пуф». Хартли всё ещё было интересно, как работала её способность, как Шона могла моргать и исчезать. Это был уже не первый раз, когда он завидовал Циско Рамону, у которого был доступ к образцам ДНК. А просить образец крови казалось бестактным, к тому же у него всё равно не было оборудования, чтобы проанализировать его.

— Шона?

— Ты и Холод — что между вами происходит?

— Ничего.

— Не ничего. Почему ты отдал боссу симпатичные часики?

Хартли дёрнулся.

— Ты шпионила за нами?

— Я слышала, ты сказал, что переспал с ним?

— Переспал с кем? — прозвучал громкий голос, прерывая их. Вот дерьмо. Лиза.

Шона ухмыльнулась, а Хартли почувствовал, как вспотел. Как много знала Лиза?

— Шона шпионила, и сейчас она запуталась.

— Признай это, Рэтэуэй. — Она улыбалась, не понимая, в какую путаницу она… впутывалась. — Вы с Холодом занимались горизонтальным танго! Мы все видели, как вы флиртуете.

Лиза посмотрела сначала на него, затем на Шону, и на её миловидных чертах отразилось изумление.

— Этого ни в коем случае не могло произойти.

— Извини, Глайдер. Я знаю, тебе не хочется слышать о сексуальной жизни своего старшего братика, — хихикнула Шона и подмигнула Хартли. Из-за неё его убьют.

— Ты всё не так поняла! — вмешался он, и Лиза подошла к нему, прищурив глаза. Она вторглась в его личное пространство, наклоняясь, чтобы они оказались на одном уровне, раз он сидел. Хартли предпочитал иметь запасной план, быть на шаг впереди всех остальных — это было единственным способом по-настоящему победить. Но он не знал, какой информацией обладала Лиза, из-за чего она разозлится и как далеко зайдёт.

— Хартли, дорогой, тебе не нужно врать. Скажи мне, сладкий, дорогой, ты спал или не спал с Леном? — Лиза начала говорить тем самым приторным тоном, и он понял, что проебался.

— Один раз, — выдавил он. Она точно была страшнее Леонарда.

— Один раз, — повторила она, выпрямляясь. Тошнотворная сладость исчезла из её голоса.

— Только один раз. Он со всем покончил. Ничего особенного. Расстались на хорошей ноте, всё ещё дру… ай. — Хартли закрыл лицо, когда она достала пушку, приготовившись к золотому прощанию, но Лиза прошла мимо, направляясь к бару.

— Я убью этого идиота.

Рычание в её голосе было впечатляющим. Шона посмотрела на Хартли огромными глазами, когда он высунулся из-под руки.

— Что я пропустила?

Он застонал. Каким-то образом жизнь с группой закоренелых преступников с необычными способностями становилась нелепее, чем жизнь в цирке.