Всё идет не так почти с самого начала, буквально через три дня сердце Чонина, то самое, которое было распарено и разнежено глубокими, горячими, тягучими поцелуями и слегка подгоревшей яичницей, чувствует себя не на месте. Тревожно сжимается и заставляет напряженно вглядываться в телефон после каждого сообщения.

      Чан изменился. И Чонин устал придумывать себе какие-то причины, чтобы успокоиться. Всё просто: Чан его избегает. За последние дни они ни разу не виделись, Бан не приходил в лавку, ссылаясь на работу, а на сообщения отвечает крайне странно: сначала быстро, а потом вдруг исчезает, будто руку ошпарил, ответил, поторопившись, и резко одернул. Кажется, будто он сдерживается и старается отвечать как можно более кратко, а у Чонина губы горят и пальцы, как хочется прикоснуться. И сердце рвется на маленькие кусочки, потому что чувствует, что так не должно быть. Так неправильно.

      Чан по переписке будто рядом: отвечает ведь, но его будто и нет. И Ян чувствует себя абсолютно потерянным маленьким ребенком, который вдруг обнаружил себя посреди огромного парка. Парк красивый, конечно, но куда идти — малыш не знает. Хочется закричать и позвать на помощь, да вот почему-то помощь всё не идет.

      Чонин не первый день кусает губы, почти огрызается на Юна, а после очередного пропущенного семейного ужина и попыток просверлить дыру в телефоне до непозволительных трех утра он понимает, что так дальше продолжаться не может. Он соскучился, а Чан ведет себя слишком странно, чтобы и дальше прикрываться работой.

      Яну кажется, что он дал Кристоферу довольно много личного пространства. Чонин не из тех, кто навязывается, но из тех, кто не может жить спокойно, если его сердце рвется от недостатка чужих поцелуев, а мозг вскипает от непонимания ситуации.

      Чан его попросту избегает.

      На четвертый день нервы Чонина не выдерживают и он направляется отнюдь не в сторону дома, когда заканчивает в магазине. Он даже на часы не смотрит, просто потерялся уже в этих бесконечных минутах непонимания и бессонных ночах, а потому и не догадывается, что закрывает лавку он почти на два часа раньше. Просто голова кругом. Предательские слезы от обиды уже готовы собраться и встать в рядок в уголках глаз, но Ян упорно моргает пушистыми ресницами и лишь сильнее стучит ногами по земле во время ходьбы. Будто его угрожающий вид может напугать все проблемы, и они разбегутся. Нет, конечно, потому что внутри он себя чувствует маленьким лисенком, которого запихнули в грязную клетку, хотя обещали взять домой и кормить досыта. Лисенок жмется где-то в уголке и скулит.

      Чонин даже разозлиться пытается, но вместо этого только чувствует липкий страх, сковавший по рукам и ногам: вдруг что-то случилось у Бана, вдруг Чонин сделал что-то не так, вдруг Чан ему сейчас всё же скажет, что всё было ошибкой. Или вообще дверь не откроет. Последнюю мысль Ян пытается прогнать всеми силами. Он должен поговорить с Кристофером.

      Но с каждой новой осиленной ступенькой во время подъема к столь знакомой двери его решительность сыпется все больше и больше, уступая место сомнениям и вереницам догадок и вопросов. К счастью, он не успевает дойти до самых страшных из них, а вот до двери успешно добирается и заносит руку для стука и вновь звонка. В отличие от прошлого раза ему открывают меньше, чем через минуту.

      Первое, что бросается в глаза, — серое лицо Чана и его чернейшие круги под глазами. Чонин в парализованном страхе бегает глазами по взъерошенным и спутавшимся кудрям, по впалым щекам и по исказившемуся в ужасе лицу. Чан смотрит на него и, кажется, что готов по стене сползти вниз или сорваться с места и убежать. Это лицо Чонин помнит совсем не таким. Пять дней назад оно было теплым, а губы дарили самые мягкие поцелуи в его жизни. Что произошло?

      Чонину опять нестерпимо хочется плакать, а еще сильнее — увидеть на лице напротив самую красивую и яркую улыбку, а не капли страха и боли. Что происходит?

      Растерянность парализует, но в голове отчего-то всплывает момент в клубе, когда Чонина били. Фантомные удары вновь градом обрушаются на тело — Ян даже руку тянет к месту на боку, где была фиолетовая гематома. Было больно и очень страшно, но всё прошло, когда появился Чан. Он мог злиться на Яна, мог осуждать, не понимать его поступков, не знать всей ситуации, но он защитил, был рядом, помог и не бросил. Чонин тоже бросать не намерен, поскольку Чану очевидно нужна помощь. Он выглядит еще более разбитым и впервые так долго молчит, когда они наедине. Поэтому Чонин почти что уверенно перешагивает через порог квартиры и закрывает за собой дверь. Бан совсем не противится, а стоит молча опустив голову и чего-то ждет.

      Сейчас привычная обстановка кажется по-настоящему нерадушной и необжитой. Пустой. Чонин пытается не обращать на это внимание и проходит в гостиную, присаживаясь на диван. Воспоминания о последних поцелуях пытаются прорваться в его сознание и всплыть перед глазами, но всё меркнет, когда Чан обходит его и садится на другой конец, а пальцами сжимает кромки черных шорт. Так пусто... И между ними будто не полметра, а целый океан. Только совсем не радушный и не дарящий тепло.

      — Чани-хен? — голос дрожит от подступивших слез. Не так всё должно происходить — Чонин должен быть у Чана на коленях и целоваться до сумасшедшего пульса. Но вместо этого приходится надавить на горло своим же рыданиям. — Что происходит?

      Чонин пытается поймать чужой взгляд, но совсем не рад, когда это происходит. Еще больше он не рад тому, что следует за этим зрительным контактом.

      — Моя семья приезжает, — Чан говорит, а Чонин вздрагивает от хрипоты впервые услышанного за столько дней голоса. В него будто стекло напихали. — Я должен вернуться в Сеул через три дня.

      Чан не выдерживает и отводит взгляд, пытаясь сморгнуть накатившие слезы. Но Чонин этого уже не видит, потому что собственные соленые капли сорвали все засовы. Чонин задыхается. Задыхается от каждого сказанного слова, от каждой попытки вздохнуть, от боли, что разливается жидким азотом по венам. Ему больно.

      Внезапно обрушившаяся реальность не просто бьет по голове — она раздавливает в мелкую лепешку, не оставляя ничего. Их мир — вот этот город, вот это лето, которое уже подходит к концу. Чонин и не подумал, что август уже наступил и даже перешагнул первую неделю. Он не подумал, что вне этого города, вне этого ромашкового поля, Пусана, моря и этой квартиры — вне всего этого контекста они с Чаном незнакомцы, никто друг для друга. Как могут они быть вместе, когда закончится лето? Их мыльный пузырь, их один на двоих мир, которым грезил Ян, лопнул от одного точечного и очень меткого укола реальности. Одно прикосновение заточенного конца иголки к переливающейся поверхности мыльного пузыря — и он исчезает навсегда, от него не остается ничего. Если только при большой удаче несколько капель на асфальте. Так и сейчас — у Чонина не останется ничего, кроме дорожек от слез на щеках.

      Чонин неотрывно смотрит на Чана, хотя всё плывет из-за застрявших слёз. Он всё ждет, что старший что-то скажет. Хотя больше всего на свете он сейчас хочет, чтобы Бан обнял его и сказал, что всё неправда и он не говорил тех слов. Ян выть готов, как хочется, чтобы было именно так. Когда Чан смотрит наконец-то на него в ответ, Чонин чувствует, как его сердце расползается на части, на мелкие рваные куски, каждый из которых мучительно медленно отрывается с невыносимым треском и приправлен порцией боли.

      Чан не скажет, что берет свои слова назад.

      Хочется разозлиться, хочется закричать, задать Чану миллион вопросов и высказать всё. Он ведь старше! Он должен был знать, что этот момент наступит! Он не должен был позволять Чонину всего этого! Должен был предупредить! И как Чонин сам себе позволил так расслабиться? Календарь ведь был все время перед глазами...

      Влюбленность — ужасная болезнь, от которой мозг размягчается.

      Эмоций много и от них тошнит, Чонин чувствует, что поступает неправильно, когда вскакивает и молниеносно оказывается в коридоре, кое-как обувается и выскакивает за дверь, громко ею хлопает. Чан, прячущий слезы за опущенной головой, остается за спиной, за металлической дверью. Всё кричит о том, что нужно вернуться, поговорить, да даже если и плакать, то вместе. Или дать Чану возможность объяснить. Но Чонин уже бежит по лестнице вниз.

      Правда, дальше одного пролета он не добегает, потому что рыдания сворачивают его пополам и заставляют опуститься на ступеньки, завывая на весь подъезд. Так всё равно, если кто-то услышит. Слезы просто катятся неостановимым потоком по щекам, капая на футболку, на руки, которые вцепились в волосы. Боль от хватки у корней светлых прядей должна отрезвить, но она не чувствуется. Внутри только рыдания, которые беспрепятственно прорываются наружу. Почему Чан так с ним поступил? Он не должен был позволять всему этому случиться. Не должен был позволять чувствам Яна случиться, если собирался его оставить вот так. Собирался ли он вообще ему сказать об отъезде, если бы Чонин не заявился сегодня к нему на порог?

      Громкие и несдержанные всхлипы разносятся по всему серому подъезду, поэтому за ними не слышен звук тихо прикрываемой двери и неуверенные шаги по ступенькам. Чонин не вздрагивает, руки от лица не убирает, когда чувствует прикосновение широких ладоней к плечам и запястьям. Выть только сильнее хочется, потому что внутри все отзывается. Ему бы злиться, а сердце вместо этого просит обнять. Но тело продолжает плакать.

      Чан опускается на корточки и пытается собрать себя по кускам. Он неотрывно всматривается в содрогающиеся плечи, во вздувшиеся от рыданий вены на шее, на мокрые кляксы на футболке.

      — Чонин, — Чан сам вздрагивает от своего голоса. Он эхом разносится по пустому подъезду, сливаясь с продолжающимися всхлипами. Чонин лишь сильнее начинает плакать, когда впервые за долгое время слышит свое имя из чужих уст. Больно. Опять нестерпимо больно. — Чонин, мы можем вернуться обратно?

      Ян чувствует, как чужие руки мелко подрагивают, но не исчезают с его тела. Вопреки всем мыслям в голове он подается вперед, вцепляясь в шею и обнимая Чана. Он не хочет отпускать. Даже если это и игра, он лучше проиграет, чем отпустит сейчас и не вдохнет еще раз любимый сладкий запах вишни. Пусть он потом и никогда не сможет больше есть мамин пирог из-за разбитого и раскрошенного сердца. Бан поднимает их обоих с холодного бетона, окольцовывая чужую талию и прижимая к себе. Пушистая макушка щекочет нос, а плечо пропитывается слезами. Но кольцо из рук лишь усиливается. Ян утыкается носом в привычную ямку между шеей и ключицей и позволяет увести себя вверх по лестнице. Любимая вишня помогает пережить самые сокрушительные волны истерики. Возможно, способствуют этому привычные поглаживания по спине. Кажется, Чан делает это неосознанно. Потому что останавливается, как только замечает это движение за собой. Он не имеет на это права.

      Дверь вновь захлопывается, Ян вновь разувается, вновь садится на диван, только не позволяет Чану сесть так далеко. Чонину хочется подползти под бок, включить ерунду по телеку, а потом опять целоваться до самого вечера. Всё еще хочется. Но вместо этого он сидит с ногами, поджатыми к груди, на диване и неотрывно смотрит на тяжело дышащего Чана, у которого желваки играют. Тишина сводит с ума, мысли ей вторят. Опять начинают скакать в голове, как шарики от пинг-понга, с мерзким цокающим звуком отскакивающие от стола.

      Что им делать? Этот вопрос тяжелым камнем припечатывает все другие мысли. Неужели так и закончится первая влюбленность Чонина?

      На слове "влюбленность" он морщится, передергивая плечами, и вновь возвращается к рассмотрению своих скрещенных на коленях пальцев.

      Опять тишина.

      Чан видит каждое движение и руку протянуть не смеет. Хотя и хочется сцеловать каждую слезинку, поднять подбородок и помочь глазам засверкать, да так, чтобы не от слез, и улыбку заставить появиться до лисьего прищура. Но вместо этого сам челюсть стискивает и пытается заставить слезы закатиться обратно. И как он так оплошал? Как позволил себе так провалиться в это? В голове стучит "Наш Чан-и — ответственный, надежный"... Но вот и ответственный, и надежный, который довел всё до этого момента. А что в итоге? Самое ценное, что есть сейчас в его жизни, сидит рядом и слезы глотает, каждым всхлипом втыкает лезвие в сердце. А Чан боится к нему даже прикоснуться или заговорить с ним.

      Ответственный и надежный Чан посыпался, как только услышал радостный голос матери в тот самый день, когда они с Чонином впервые завтракали вместе. Она тогда сообщила, что прилетят они в конце недели, все вместе, и Ханна с Лукасом тоже. Сердце бешено забилось, а потом перед глазами появился один мальчик, который еще утром на соседнем стуле нахваливал его яичницу. Оставшиеся слова матери Кристофер не слышал, просто старался отвечать на долетавшие до разума вопросы, а потом оборвал звонок, запомнив только дату прилета. Взгляд остекленел, а в голове только страшное осознание и попытки представить, как сказать об отъезде Чонину. Все дни он думал об этом, впервые в жизни так боялся встретиться с кем-то и узнать, что теряет его навсегда. Вдруг для Чонина всё закончится с наступлением осени, возвращением в Сеул? Чан не знает, как это всё должно для них работать. Впервые в жизни ему так страшно, что он по-глупому избегает Яна, боится причинить боль, но не замечает, как делает еще больнее. Осознание и стыд накрывают, только когда за входной дверью вместо соседки, в сотый раз пришедшей уточнить дату освобождения квартиры, оказывается Чонин.

      Чан ненавидит себя за все решения и действия, принятые и совершенные в последние дни. Он тонет в страхе, впервые в жизни настолько сильно парализовавшем его. Опасное дело — к кому-то привязываться. Становится больно от одного лишь страха потерять. От этого и с ума сойти можно, потеряться и утонуть без шанса на спасение. Чем дальше он сбегает от Чонина и нормальных объяснений, тем сильнее сердце кровоточит, а кислород с каждым таким шагом кончается в горле. Но остановиться и взглянуть на ситуацию он уже не может. Всё его хладнокровие, рассудительность, всё понимание и терпение покинули его. Остался только бешеный, сжигающий дотла страх и ненависть к себе. Он загоняется всё больше и больше, загоняет себя в угол, пока Чонин не стучится в дверь.

      — Что мы будем делать, хен? — из потока мыслей Чана вырывает легкое прикосновение к плечу. Он только сейчас понимает, как дрожит и что по щекам всё-таки скатывается несколько слезинок. Чонин это видит и не может игнорировать, тянется рукой и стирает с щеки. Несмотря ни на что его сердце продолжает верить Чану. Даже если мозг и кричит о возможном предательстве, запудривании мозгов, одностороннем увлечении, игре и прочим колким мыслям. Сердце Чонина такое же упертое, как и его хозяин. Даже если и голос дрожит, а собственные слезы солеными тропинками сохнут на щеках.

      Чан руку перехватывает и пальцы сплетает. Что они будут делать? Он не знает. Чонина отпускать не хочется, но он знатно проебался за эти три дня.

      — Чонин, ты будешь со мной встречаться? — Чан все же смотрит в глаза почти тем же уверенным взглядом, почти так же Чонин чувствует опору в человеке напротив. Но останавливает себя от очередного проваливания в Чане и заставляет услышать его слова.

      — Что? — Ян не понимает, что происходит. — Это вообще к чему, хен?

      Меньше всего хочется, чтобы Чан предлагал встречаться в качестве извинения. От этого лишь больнее становится. Жалость Яну точно не нужна.

      — Что вообще происходит? Почему ты исчезаешь, отталкиваешь меня, а потом не позволяешь уйти? Зачем сейчас предлагаешь встречаться? Зачем я тебе? — Чонин путается лишь сильнее и с новой силой начинает нервничать. Но смотрит на Чана неотрывно. Чонин вспоминает, как Чан помогал ему говорить о своих страхах, как клялся, что Чонин нравится ему таким, какой он есть. Как готов был принять любого. Может ли Ян сделать для него то же самое?

      Чонину кажется, что он может хотя бы выслушать Бана и больше не рубить с плеча. Первичную яркую реакцию он уже продемонстрировал — наревелся всласть. Теперь бы собрать всё заново, если есть, что собирать. Хочется, ему так хочется верить, что есть, поэтому он возобновляет поглаживания по чужому плечу другой рукой, а пальцы из крепкого замка тоже не убирает. Дает Чану столько времени, сколько нужно.

      — Я не знаю, как объяснить... Мне так жаль, Чонин, — Чан устало прикрывает глаза, немного расслабляясь. Кажется, Чонин готов его выслушать. — Мне очень жаль.

      — Давай ты начнешь с самого начала, хен. Я постараюсь понять, — Ян губы поджимает, но держится. Он ведь изначально пришел сюда за ответами.

      — Мама позвонила мне в тот день, когда ты у меня ночевал. Уже вечером, после твоего ухода. Чонин, я не хотел, не хотел делать тебе больно, пожалуйста, поверь. Если ты думаешь, что я не серьезен, то умоляю тебя... Не знаю, о чем и возможно ли это. Но я серьезен, ты мне очень дорог, Чонин. Они сказали, что поменяли дату прилета, решили пораньше, чтобы у Ханны с универом все было в порядке. Но если честно, я настолько был счастлив здесь, что забыл, что они вообще приедут. Оправдание слабое, я понимаю, но я клянусь... Я не хотел, чтобы всё было так, — Чан крепко сжимает руку Яна в своей руке и рвано дышит. Всю смелость выкачали, и на Чонина посмотреть страшно. — И когда мама сказала, что через неделю я должен их встретить... Я не мог ее слушать, думал только о том, как очаровательно ты уплетал яичницу. Прости... Я очень испугался, я не знал, как тебе сказать, что мне придется уехать.

      — И поэтому решил не говорить вовсе? — Чонин язык прикусывает, но уже поздно. Он сказал то, что сказал. Чан кривится, как от удара плетью. — Прости, хен. Просто мне правда больно.

      — Я понимаю, — Чонин честный, и реакции его честные, поэтому Чан принимает этот удар. Заслужил. — И мне очень жаль, чу... Чонин.

      Чонин тяжело выдыхает. Как же хотелось услышать то самое оборванное слово.

      — Хен, мне тоже жаль, что я повел себя так... незрело... Ушел и не попросил объяснить всё, хлопнул дверью, разревелся, так еще и уйти даже нормально не смог, — Чонин начинает немного тараторить и иногда запинается в словах от волнения. Свою вину тоже чувствует: опять детские реакции, опять он плакал перед хеном... — Но мне больно, а сейчас еще и непонятно, всё еще непонятно, чего ты хочешь. Я верю, что тебе жаль. Я просто... не хочу быть игрушкой или... летним развлечением. Я очень доверяю тебе, хен.

      Чонин вскидывает голову и смотрит своим самым решительным взглядом. Что удивительно — даже не краснеет (если только чуть-чуть и самыми кончиками ушей), но сердце тоже стучит ровно. Он говорит самую-самую сокровенную правду. Озвучил свой самый большой страх.

      — Для меня это всё серьезно, Чан-хен, — Чонин слегка всё же тушуется, ковыряет пальцем ткань футболки. — Может, и впервые. Но думаю, что серьезно.

      Вот здесь силы Чонина покидают, и голос вновь начинает подрагивать от слез. Противный плотный комок встал поперек горла и заставляет часто дышать.

      — Чонин... — Чану приходится обрести голос, потому что вид младшего, храбро говорящего все те слова, которые у Бана не хватает духа сказать, сжимают сердце до боли. — Я не знаю, как объяснить свое поведение, кроме как сказать, что я очень испугался. И запутался. Но, пожалуйста, поверь, что запутался я только в своих глупых поступках и в желании спрятаться. Хотя очень хотелось к тебе... Но в чувствах я не запутался и не игрался. Ты мне нравишься, Чонин. Нравишься настолько, что я слов не могу подобрать, они ни в одну песню не поместятся. И ты не летнее развлечение. Ты самое волшебное чудо, что случалось за мою жизнь. И я до безумия боюсь тебя потерять, но в итоге, кажется, проебался настолько, что сделал всё самое страшное и непростительное. Для меня всё это серьезно тоже, чуд... Чонин.

      Чан опять останавливает себя, пока Чонин успешно краснеет от сказанных слов и сопит, пытаясь перестать пищать. Несмотря на всю скопившуюся боль, он готов расплыться в улыбке каждый раз, когда слышит от Чана признание в симпатии. Чонин ему нравится. А еще Чонин знает, каково это: запутаться и испугаться, он вспоминает каждое свое неловкое движение, каждую сомневающуюся и разъедающую изнутри мысль. Чан был рядом, чтобы их развеять.

      — Чудо, — Чонин тихо говорит и взгляд не поднимает, но маленькие улыбки, хотя уголки глаз всё еще щиплет от слез, начинают загораться. И сердце хочет расцвести.

      — Что? — Чану кажется, что он ослышался. Потому что не мог ему достаться всепрощающий ангел.

       — Чудо. Ты называешь меня "чудом", — всё же Кристофер выиграл в лотерею. — Поэтому, пожалуйста, не переставай.

      "Ой" глушится где-то под чановой тушей, навалившейся на Чонина всей массой. Но Чан тут же оправляется от своего порыва и аккуратно загребает Чонина к себе на колени, смыкая руки в крепкий замок у того за спиной.

      — Чудо, — поцелуй в основание шеи пускает мурашки. — Самое волшебное чудо.

      С каждым новым "чудом" Чан поднимается всё выше и выше вдоль яремной вены, чью пульсацию он чувствует губами. Чонин рвано выдыхает, за шею притягивая Бана ближе к себе. Не отпустит ни за что. И, кажется, Бан полностью разделяет эту позицию.

      — Нет, — Чонин дышит горячим шепотом в самые губы, обрывая последнее движение и не позволяя прикоснуться.

      — Нет? — с трудом, но Кристофер отрывается от красивых губ, расплывшихся в хитрой улыбке, и смотрит в огненные глаза.

      — Нет, я не буду с тобой встречаться, — Чонин слегка расслабляет руки, позволяя с шеи соскочить им на плечи.

      — Эм, хорошо. Да, извини, Чонин, — Чан смаргивает наваждение и отстраняется от притягивающего к себе лица. Хочется всё же накрыть губы. Но он услышал слово "нет". — Я не заслуживаю доверия, да. Ты прав.

      — Ну, это не то, что я имел в виду, хен, — Чан глаза прикрывает, когда длинные пальцы вплетаются в волосы на затылке, тягучими движениями растягивая кудри. — Ты не ответил на мой вопрос, а я не отвечу на твой, пока ты не скажешь мне, что мы будем делать.

      Хитрый прищур выжигается у Чана на ребрах. От него нестерпимо горячо, как и от вопросов. Принципиальный Чонин так просто не отступит. И Чан знает, что тот прав. Он больше не даст поводов в себе усомниться.

      — Если ты хочешь со мной встречаться, то приезжай в конце августа за мной и спроси меня об этом вновь, — Чонин и сам не знает, откуда берется столько смелости и наглости, чтобы выдвигать условия. Но он всем телом чувствует, как Чан растерялся и не знает, что делать, поэтому пусть и в виде небольшого ультиматума, но пытается ему помочь. — Если ты, конечно, сможешь и захочешь, хен.

      Опять стесняется и утыкается носом в шею. Прячется от своих же слов, дрожит перед ответом и щекочет Чану подбородок пушистой макушкой.

      — Я приеду за тобой, — Чонин чувствует горячее дыхание рядом с ухом, усилившуюся хватку на талии и то, как искрящийся счастьем шепот оседает на коже. — Если ты разрешишь, я приеду. Обязательно вернусь.

      — Хорошо, — Ян выпрямляется, расправляя плечи, и упрямо смотрит в блестящие глаза Чана. Там столько боли, вины, нежности и благодарности, что он готов утонуть. Опять. Без всяких причин, без доказательств, без обещаний. Он просто готов утонуть в Чане снова и снова, пока в легких не закончится кислород, а в сердце способность стучаться в бешеном влюбленном ритме. Чонин сам тянется вперед и целует искусанные за эти дни в страшной тревоге губы. Шершаво, но уже так по-родному тепло.

      У Чана голова кругом и тахикардия в сердце. А еще самое большое чудо в объятиях, целует мягко, но позволяет углубить поцелуй, скользнуть языком по губам, а затем Бан чувствует несдержанный укус на губе и видит хитрый взгляд лисьих глаз.

      — Спасибо, — Чану хочется сжать в объятиях и не отпускать никогда. Особенно сегодня, когда он чуть не потерял всё это.

      Чонин сердцем чувствует всё то, что у Кристофера на душе, поэтому льнет ближе, позволяя себе почти заурчать, когда трется носом о теплую кожу и целует под линию челюсти. Может быть, даже немного жадно и по-собственнически, ведь в голове стучит "я должен вернуться в Сеул через три дня".

      Тяжелая и такая вредная фраза продолжает настойчиво стучать все ближайшие дни. Чонин даже начинает подозревать все часы города в сговоре: секундная стрелка несется непозволительно быстро, приближая тот самый неприятный момент с каждым вредным щелчком механизма.

      Ян почти не отлипает от Чана, с трудом возвращаясь в родительский дом и прощаясь с Баном у двери. Каждый раз хочется, чтобы дурацкое "завтра" не наступало.

      В последний вечер перед отъездом Чонин вновь отпрашивается у родителей на весь день и врет про ночевку у Хана, делая в голове заметочку потом раз миллион извиниться перед мамой с папой, а Хану купить килограммов десять шоколада (или хотя бы два батончика с орехами и карамелью).

      День "икс" всё же наступает и встречает ослепительным солнцем, пением птиц с самого утра, отсутствием облаков и слезами, готовыми сорваться с ресниц в любую секунду, как только Ян открывает глаза в постели Чана. Тот спит, свернувшись в комочек, иногда хмурится, переворачиваясь с боку на бок, а еще всё время пытается хотя бы кончиками пальцев, но дотронуться до Чонина. От этого сердце предательски скулит, отправляя новую порцию слез пробивать почти выработанную с раннего утра броню. Но солнце слишком красиво играет в черных кудрях, а Ян слишком правильно тонет в жаре чужого тела. Поэтому у него нет никаких шансов против скулящего сердца.

      Хотя Чонин всё же пытается и почти стоически держится, только вот сильнее жмется к Чану под бок, когда утром отхлебывает свой горячий кофе и слушает последний трек Бана, который он ему согласился показать. Они оба пытаются делать вид, что это почти обычное утро. Конечно, за исключением того, что не так часто они утро вместе проводят. Кофе вот только всё же немного сильнее горчит, чем обычно, а поцелуи немного глубже и более резкие, чем вчера. С нотками отчаяния и несдержанности. Так же несдержанно Чонин постанывает, когда прижимается к Чану и пролезает между ним и столешницей, мешая готовить завтрак. От завтрака там, возможно, и одно название, но Ян не настроен на еду. Хочется целоваться. Очень сильно, поэтому он вжимается в Криса, а после маленького ойканья сам поясницей чувствует столешницу. Голодные поцелуи терзают губы, заставляя задыхаться и чувствовать головокружение, а еще ужасно стойкое желание, чтобы это утро не заканчивалось.

      Утро перетекает в день, и вот Чонин оказывается с двумя яркими засосами на шее посреди знакомой и единственной на весь город платформы. Напротив Чан, у которого на шее красуются хоть и менее яркие, но целых три темных красных пятна. Чонину очень не хочется отпускать. Чан до последнего пытается пошутить, отвлечь внимание, но когда до отправления поезда остается пять минут, то позволяет грусти затопить дно зрачков.

      Сказать особо нечего: они всё пообещали друг другу три дня назад, Чонину хочется верить, что и все слёзы тогда и выплаканы были, хотя отпускать всё еще не хочется, да и кажется, что на это попросту нет сил. Он цепляется за чужие пальцы, переплетая мизинцы, чувствуя, как шершавые подушечки больших пальцев Чана оглаживают запястья и ладони. Вокруг нестерпимо гудят, галдят и шумят, но внутри оседает только звонкий смех Чана и тепло его прикосновений. В легких только запах вишни, а под веками — мягкие прикосновения губ к коже.

      Четыре минуты.

      Три минуты.

      — Пассажиры, займите свои места, — громкий голос через динамики на всю платформу. Протяжный гудок поезда.

      Две минуты.

      Самые крепкие объятия на свете. Вишня в легких. Поцелуй у виска.

      — Обещай, что не сбежишь от меня в Австралию, — ответный поцелуй в шею. Незаметный для окружающих, но ощутимый для двоих.

      — Никогда, — быстрый бег пальцев по спине и мурашки по всей чониновой коже. — Я вернусь, чудо.

      — Хорошо. До встречи, Чани-хен, — пальцы приходится разжать и выпустить ткань чужой майки. — Я буду здесь.

      Одна минута.

      Закрытые двери. Пустой перрон.

      Чонин тяжелым мешком падает на ту самую скамейку, на которой они ждали Хана в день первой поездки в Пусан. Ян сам понимает, что делает себе только хуже, но не может перестать ковырять деревянные перекладины, а еще вовсе не собирается останавливать сбегающие быстрые ручейки по щекам. Так хочется заплакать громко-громко, чтобы каждый вокруг знал, как Чонину больно отпускать, как страшно доверять и просто ждать, как тревожно жить одной надеждой, но при этом верить, невероятно сильно верить своему сердцу и Чану.

      Чани-хен

      Я скоро вернусь, чудо

      Обещаю

      16:08

      Чонин верит, что Чан приложит все усилия, чтобы это сработало. Чонин тоже.

      Только вот домой приходится возвращаться одному. Чонин с трудом переставляет ноги, чувствуя себя перегоревшей лампочкой — внутри искры нет. Лампочка окончательно трескается, когда приходится проплестись мимо того места, что раньше было любимым ромашковым полем. Чонин и не заметил, как всё отцвело. Август действительно нешуточно набрал темп, а лето стремительно несется к закату. Ян с грустью окидывает взглядом любимое место, будто надеется, что все же найдет желто-белое счастье, но его нет. И от этой мысли становится еще более тошно, так сильно, что до дома он добирается, полностью иссушив запасы слезных желез. Удивительно, но опухшему, шмыгающему носом и красноглазому Чонину никто из домашних не задает вопросов, позволяя пробраться тихо в комнату и закрыть плотно дверь.

      Чан обещал вернуться. Чонин попытается в это верить до конца лета, до самого конца.

***

      Дни становятся невероятно тягучими, словно патока, стекающая с ложки. Ощущение времени возвращается только тогда, когда Чан присылает видео с фотографиями, голосовые или сообщения. Чонин смотрит на яркие фотографии Кристофера с семьей, на широкую улыбку, от которой лучики стрелами-морщинками разошлись по лицу, и сам улыбается в ответ. Совершенно не замечая обстановки вокруг: будь то вечер с семейным кино, завтрак или разгар рабочего дня в лавке. И только в эти моменты госпожа Ян, иногда бросающая обеспокоенные взгляды на сына, всё же успокаивается и решает отложить разговор на потом. Чонин улыбается — значит, не всё так плохо.

      Чонин чувствует себя почти нормально, только вот внутри всё время пусто и ноет где-то под ребрами. Вполне понятно, чего и кого не хватает. Чонин скучает и проклинает календарь, времяисчисление, учебный год и поезда. Последние попадают в список за то, что увезли Бана в другой город. Головой Чонин много чего понимает, но познавшее влюбленность сердце хочет, чтобы всё было совсем не так. Чтобы можно было закрыть глаза, а, открыв, увидеть Чана и поцеловать. В полной мере Ян понимает всех тех неугомонных кинестетиков, на которых он так ожесточенно ворчал. Трогать Чана приятно, тепло, правильно, а целовать — еще лучше. Сразу внутри фейерверки взрываются и голова кружится от дозволенности прикасаться к тому, кто нравится.

      Именно на таких мыслях Чонин опять открывает фотографии и становится мрачнее тучи. Потому что желания не исполняются. Он уговаривает себя потерпеть, подождать, поверить, но проходит неделя, подкрадывается серьезная вторая половина августа, а Чана всё нет и нет.

      В очередной вечер за этими мыслями и за перепиской с Крисом, который нашел для него минуты и пожертвовал бесценным временем с семьей (это находит отдельное место в сердце Чонина, заставляя чуть ли не плакать), его и находит Хан, заявивший, что они слишком уж давно ничего не смотрели и не играли в приставку. Приставку, кстати, Чонину приходится предусмотрительно отобрать у Юна, пообещав до самого своего отъезда мыть посуду.

      — Сон-и! — госпожа Ян открывает дверь с ослепительной улыбкой, пока Чонин занят парламентерской миссией и договаривается с младшим братом. — Проходи, пожалуйста!

      — Здравствуйте! — Джисон отвечает на улыбку и кланяется в приветствии. Каждый раз невозможно удержаться от фирменной улыбки семейства Ян — очень радушной и яркой.

      Миссис Ян крепко его обнимает, но не уходит на кухню, как это происходит обычно, да и выглядит она немного обеспокоенной. Хан тут же считывает чужое напряжение, отзываясь на него, — брови хмурит и ждет, что ему скажут.

      — Хорошо, что ты пришел, Сон-и, — видно, что женщина нервничает, подбирает слова, как и Ян-младший, иногда кусает губы. — Надеюсь, вы с ним хорошо проведете время.

      Хан потерянно кивает, потому что на этом госпожа Ян его обнимает еще раз и всё же уходит на кухню. Джисон усиленно соображает и складывает картинку воедино: Чонин действительно от него немного так бегает, слегка скрывается и, кажется, предпочитает проводить время в своей комнате. Поскольку, судя по обеспокоенному лицу миссис Ян, он не от счастья светится и не бегает на свиданки. С кем должны быть эти свиданки, Хану даже уточнять не надо. Тут всё давно понятно, но вот что произошло после Пусана — надо выяснить.

      — Йе-е-е-е-н-а-а-а-а! — дверь комнаты Яна с трудом, но выдерживает напор ввалившегося друга. — Чур шоколадное мое!

      Хан ставит на стол ведерки с мороженым, предусмотрительно пододвигая ближе к Чонину ассорти, а себе забирая шоколадное с шоколадной крошкой и шоколадным соусом. За него он будет драться.

      Чонин же ожидаемо кривится и глаза закатывает, но быстро завершает подключение приставки и сползает на кухню за ложками и тарелками, а еще чаем.

      Когда он возвращается, Хан жадно облизывается и очень кровожадно поглядывает на уже открытую свою упаковку с мороженым. Ложку он вырывает из подрагивающих пальцев Чонина и с упоением отправляет первые порции в рот. На всю комнату разносится довольное мычание, заставляющее Чонина слегка улыбнуться.

      Они решают начать с фильма, потому что Джисон наотрез отказывается отрываться от ведерка с мороженым, пока оно не закончится. Правда, благосклонно позволяет Яну взять несколько ложек на пробу, но больше — ни-ни. Чонин же без особого энтузиазма ковыряет свое мороженое, даже не доходя и до половины. Все тает и вкусы смешиваются, образую белиберду. Но Чонину нет особой разницы, потому что он не особо интересуется происходящим, оживляясь лишь тогда, когда телефон загорается от входящих сообщений.

      Хан терпеливо ждет и никак не реагирует, когда Ян в десятый раз отвлекается на телефон и заставляет глаза сощуриться от яркого света экрана в темноте, тем самым отвлекая от просмотра фильма. Но вот на двадцатый раз он не выдерживает и отставляет почти пустое ведерко на стол, а на ноутбуке щелкает кнопку паузы. Ян не сразу это замечает, потому что взглядом пытается прожечь дыру в телефоне. Опять завис.

      — Йен-а, прием! — Джисон специально подбирается под бок и чуть ли не в ухо кричит. Но из уважения к остальным обитателям дома он лишь слегка повышает голос, разрушая тишину только в рамках комнаты Чонина.

      Чонин не сразу реагирует и со слабой улыбкой отрывается от телефона. Видно, что из последних сил пытается натянуть. У Хана сердце екает, когда он видит что-то очень грустное за привычной, фирменной улыбкой.

      — Чонин-и, что случилось? — Джисон сдерживается, чтобы не задушить в объятиях, и лишь аккуратно проводит ладонью по светлому затылку. — Что-то с Чаном?

      Ян в испуге округляет глаза и смотрит на Хана, но затем просто согласно кивает. Конечно, Джисон всё понимает, понял наверняка давно, поэтому и с расспросами не лез последние недели — самоустранился, чтобы Чонин спокойно утонул в своей влюбленности рядом с Чаном. Наверное, поняли все, а Чонин и не заметил.

      — Расскажешь? — Хан аккуратно забирает уже порядком нагревшуюся упаковку с мороженым из рук Яна, а затем притягивает младшего ближе к себе, почти укладывая на себя. Чонин ластится и очень благодарен за то, что из источников света — только экран ноутбука, а благодаря положению он не видит лица Хана, взглядом цепляется за потолок, стараясь высмотреть там давно забытые звезды летней ночи. Расскажет ли он?

      — Он уехал, хен, — слова звучат особенно грустно в такой пустой и тихой комнате.

      — Уехал?! Вот блять ур...  — пустой и тихой комната остается ненадолго. Чонин лопатками чувствует, как у Хана грудь ходуном ходит и нервно, учащенно вздымается.

      — Всё не так, хен, — Ян пытается развернуться, чтобы утихомирить буйного. Но, кажется, времени у него на это катастрофически мало. — У него семья приехала из Австралии, он не может с ними не увидеться, хен. Это же важно.

      — А ты не важен?! — Джисон бухтит и отказывается успокаиваться.

      — Хен! — Чонин все-таки выпутывается из руки и усаживается напротив Хана. Смотрит строго: Чана обижать нельзя.

      — Ладно-ладно! Это важно, — Хан воздух тяжело выпускает. — Но он мой цветочек обидел!

      — Он не... — Чонин пытается опровергнуть эти слова, но от Хана, кажется, ничего не утаишь. — Он просто... не сразу сказал, что уезжает.

      Хан опять агрессивно пыхтит на этих словах, но Чонин старается как можно быстрее рассказать всю историю целиком, особенно выразительно делая акценты на том, что Чан извинился много раз и что Чонин его простил. На моменте, когда Ян доходит до части про выставление условий, отказ встречаться и обещании вернуться до конца лета, Хан расплывается в широченной улыбке и гордо вскидывает подбородок вверх.

      — Так его, Йен-а! — Хан лезет на шею и крепко обнимает. — Молодец, мой мальчик!

      Звонкий поцелуй в щеку заставляет Чонина скривиться.

      — Но тогда чего ты такой грустный? — Хан проводит большим пальцем по чужой щеке, заставляя опять скривиться и состроить злобное выражение лица. Старшего же это только веселит, хотя он коршуном следит за каждым переходом и проблеском эмоций.

      — Я скучаю по нему, хен, — взгляд Яна опять опускается вниз и сосредоточен на очень интересном закручивании в нерасправляемый узел завязок от домашних штанов. — Очень.

      — Йен-а-а-а, — Джисон обнимает еще сильнее. — Мой ребенок совсем большой!

      Стирает с уголков глаз очень даже настоящие наметки слез, но сам усиленно думает, как бы поддержать Чонина. Очень хочется увидеть легкую и счастливую улыбку.

      — Я ему, конечно, верю, — Ян губу жует и щеки изнутри прикусывает. — Но мне так страшно, хен. И грустно. Я очень сильно влюбился.

      — Йен-а... Ты такой смелый. Я очень тобой горжусь! — Хан так широко улыбается, что и Чонин не удерживается и подхватывает его улыбку, такую добрую и мягкую, что внутри резко разливается спокойствие. — А если он не приедет за тобой, то мы сами приедем к нему в Сеул. Приедем и яйца оторвем!

      Хан кровожадно щурится и сам себе кивает головой.

      — Хе-е-е-е-е-н! — по всей комнате разносится глухой звук падения: Чонин заваливается на спину на кровать и глухо стонет, прикрывая лицо руками.

      — Но если серьезно, — Хан ложится рядом. — Хотя про яйца я, конечно, серьезно. Но если совсем уж серьезно, то не столь важно, как закончится ваша история, Чонин. Если тебе хорошо сейчас, то наслаждайся этим. Если тебе было хорошо с ним, то лелей эти воспоминания, но живи дальше. Они были, они внутри тебя. Боль пройдет, счастье тоже. Но тебе было хорошо, и это главное. А еще и то, что сердце нашей снежной королевы тоже может любить. Это так вообще потрясающе! Должен был появиться жаркий австралийский парень, чтобы его растопить!

      Хан хихикает, уклоняясь от летящего в его сторону кулака, а потом все равно наваливается на Чонина, стискивая его в жаркие объятия.

      — Всё будет хорошо, Йен-а, — Хан сжимает сильнее. — Всё будет хорошо.

      Почему-то Чонин верит этому "всё будет хорошо". Он кутается в эту мысль, как в мягкое одеяло, и разрешает себе жить дальше, что бы ни случилось.

***

      И у него действительно получается. Он держится за спасительное "всё будет хорошо" и на следующий день, и через. Особенно сильно успокаивает, что каждый день Чан пишет, как сильно скучает, а еще не исчезает и не отталкивает. Каждый раз обнимает заботой и теплом через каждое сообщение. Поэтому Чонин ждет, хотя дни всё так же тянутся.

      Особенно тянутся они с наступлением учебного года у Юна: школьные каникулы официально закончились, а вместе с ними и ощущение лета. Чонин давно выучил свое расписание на новый семестр и уже прикидывает, как организовать год. Лавка всё чаще оказывается передана на попечение отцу или вовсе закрыта, чтобы Чонин мог провести оставшиеся дни с родителями.

      По сердцу неприятными когтями скребется, что всё это указывает на скорый отъезд, а Чана всё нет и нет. И сообщений о дате приезда тоже. Ян не спрашивает в лоб, как советует Хан, потому что он не хочет быть тем, кто давит на Чана и чего-то от него требует. Он просто хочет, чтобы Бан был рядом. По собственному желанию, а не из-за необходимости или чувства долга. Чонину Чан нужен.

      Правда, совсем тяжко становится в один из выходных, когда родители с младшим братом решают поехать в Пусан, потому что в первую же неделю учебы Юн умудрился расхреначить отведенные для школы кроссовки. Родители глаза закатили, запихнули непутевого в машину и поехали в город, пообещав, что в качестве наказания мелкий пройдется с ними еще по продуктовым магазинам, чтобы закупить продуктов на всю неделю, а потом ко всему прочему заберет у Чонина обязательство мыть посуду. Последнее очень обрадовало Чонина, а вот Юн раздраженно показал старшему язык, когда они отъезжали от дома.

      Чонин же не то чтобы с большим энтузиазмом, но вызвался остаться на хозяйстве, поэтому ответный язык брат увидел уже через зеркало заднего вида. На долю же Яна выпала страшная вещь — кормление гусей с курами...

      Страшно, конечно, но делать нечего: это плата за день интроверта с играми в приставку, какой-нибудь вредной едой и валянием на каждом пустом диване в доме. Хотя перед этим нужно победить босса и дать курам питательную смесь, а еще как-то аккуратно подсунуть им арбуз.

      Чонин с тихим вздохом, дабы не привлечь лишнее внимание, ползет вдоль забора в загоне, приближаясь ко входу в курятник, а затем по стеночке подбирается к кормушке, чтобы быстрым движением всыпать корм, а рядом аккуратно положить арбуз. Глаза бережет, а еще не сводит со всех угрожающе кудахчущих обитателей курятника.

      Завершив миссию, он выдыхает, распрямляется и вылетает на улицу. Остался лишь гусятник... С особым недовольством он вспоминает, что гуси щиплются больнее... Тем не менее, Чонину успешно удается повторить схему, отработанную в курятнике, и вновь оказаться на свободе, даже не подвергнувшись нападению.

      Короткий стук в дверь забора заставляет его удивленно посмотреть на время: неужели домашние уже вернулись? Наверняка, Юн что-то забыл... Чонин цокает языком и идет к двери, поворачивая защелку.

      Но вместо семьи он видит пушистый букет ромашек. Писк "хен" сливается с хлопком двери о стену, потому что Ян молниеносно бросается на крепкую шею, почти что сминая цветы.

      — Хе-е-е-н! — Чонин виснет на Чане, окольцовывая талию и по привычке утыкаясь в шею. Всё та же сладко-пряная вишня. — Хен!

      Последнее "хен" получается каким-то жалобно-плаксивым, но Чонин сам не замечает, когда соленые капли уже успели образоваться в уголках глаз.

      — Привет, чудо, — свободная рука ложится на лопатки, посылая волну жара по всему телу.

      Чонин наконец-то отстраняется и всё ещё немного неверящим взглядом проходится по Чану: опять черные брюки, но вместо привычной майки — выглаженная темная рубашка, расстегнутая на верхние пуговицы и красиво открывающая ключицы, идеально уложенные волосы, хотя кое-где и выбиваются кудрявые волны. Но самое главное — та самая улыбка, широкая улыбка с ямочками, к которым Чонин тут же примыкает и целует, не спрашивая разрешения, не стесняясь нахождения на улице.

      — Ты приехал, — Ян выдыхает в самые губы, но всё же приходит в себя и боязливо озирается по сторонам. Вот только румяные щеки и блестящие глаза никуда не спрятать, да и не от кого. Чан стоит и любуется этим растрепанным чудом, сильно жмущимся к нему. У самого сердце из груди готово вырваться, лишь бы остаться рядом с Чонином. Сам Чан может как хочет и куда хочет идти дальше. Его сердце остается рядом с хитрым лисенком, который доверчиво ластится и отзывается на каждое прикосновение.

      — Я очень скучал, Чонин, — Чан продолжает гладить и притягивать к себе. Дышит солнечным запахом, будто раннее утро рядом разливается, соединяясь с совсем неуловимым запахом ромашек и летних трав вперемешку со скошенной травой. — Очень. Прости, не удержался и приехал без предупреждения. Может быть, и на день всего. Но больше не мог жить на сухом пайке из сообщений.

      Чонин согласно кивает, переплетает пальцы и тянет в дом, закрывая входную дверь. Он оставляет Чана снимать обувь, показывает, где ванная, а сам идет ставить чайник и нарезать мамин пирог. Совпадение, конечно, но на столе как раз вишневый, испеченный утром и еще не варварски слопанный Юном. Мелкий переживет.

      Вот только Чан всё не идет и не идет. Внутри все сворачивается в нервозный клубочек. Могли ли у Чонина от тяжести разлуки начаться галлюцинации? Это какой-то особенный симптом влюбленности? К кому бежать за помощью? Но перед тем как набрать номер Хана и сказать, что кукуха окончательно уехала, Чонин осторожно пробирается к входной двери, выглядывая из-за угла, но тут же чуть не шлепается на задницу, полностью погружаясь в шок от увиденного.

      Чан — не его галлюцинации, кажется. А вполне себе настоящий, живой Бан, даже разувшийся, который зачем-то стоит на одном колене посреди прихожей и протягивает Чонину букет ромашек. А еще по-дурацки счастливо улыбается.

      Пребывая в глубоком шоке, Чонин, возможно, пропускает важную часть с объяснением происходящего, потому что включается он только на знакомом:

      — Ты будешь со мной встречаться, чудо? — Чан улыбается и губы поджимает, кажется, сам тонет в неловкости. Но внимательно следит за каждым движением Яна. — Боже, это так неловко. Извини! Я просто очень рад тебя увидеть.

      — Буду, — Чонин слышит себя будто со стороны и сам удивлен скоростью ответа. Но как только слова срываются с губ, то тут же понимает, что ничего другого ему и нечего сказать. — Очень буду, хен.

      — Чонин, — Чан подскакивает и стискивает в крепких-крепких объятиях, даже приподнимая и кружа, потому что внутри все разрывается от счастья. — Будешь?

      — Буду, — Чонин губы выпячивает, призывая поцеловать, а после легкого прикосновения довольно мычит. — Если только не будешь больше вставать на одно колено.

      — У тебя слишком жесткие условия! — Чан смеется, сильнее обнимая. — Я не могу этого пообещать! А как я тебе предложение делать буду?

      — Хен! — Чонин слегка бьет его по плечу и, прошептав "спасибо", сверкая яркой улыбкой, забирает букет, чтобы унести его на кухню и поставить в воду.

      Чан идет следом, окидывая взглядом дом. Везде фотографии родителей Яна, это он понимает по особенной улыбке женщины на фото, которая с таким же знакомым лисьим прищуром смотрит на него и заставляет улыбаться в ответ, а также всюду детские фотографии Чонина и двух других мальчиков, очевидно, братьев. Вот Ян мило строит из себя цветочек, вот он с лейкой шагает по огромной оранжереи, вот с братьями сидит на море. Чан не может оторвать взгляд, пропитываясь атмосферой чужой семьи, такой теплой, такой знакомой. Дома у него тоже везде семейные фотографии.

      Из вороха воспоминаний и ноток грусти вырывают длинные пальцы, смыкающиеся на его животе. Чонин неслышно подходит сзади и обнимает со спины, вжимаясь всем телом и целуя в шею. Слегка кусает, но тут же зацеловывает мягкими прикосновениями.

      — Будешь чай, хен? Мама пирог сделала, очень вкусный, — Чонин кладет подбородок на широкое плечо и тоже рассматривает такие знакомые фотографии. Улыбается, чувствуя под ладонями размеренное дыхание Чана.

      Конечно, Чан соглашается на чай и даже легко уговаривается на второй кусок пирога. Очень и очень вкусно, поэтому он громко мычит и чуть ли не в ладоши хлопает от восторга. Чонин смотрит на него и всё еще поверить не может, что он наконец-то здесь. Вернулся. Приехал за ним. Сердце ликует и показывает недоверчивому мозгу язык со словами "я говорило". И Чонин рад, что не ошибся и поверил именно сердцу.

      Доевший же пирог Чан продолжает смотреть по сторонам, слушая Чонина, рассказывающего, как он героически покормил гусей, объясняющего, почему дом пустой, и отвлекающегося на историю про одну из фотографий из детского сада.

      Чан слушает и прикрывает глаза, утопая в окутавшем его тепле. Он такое только рядом с семьей испытывал, никто другой хотя бы близко подобного чувства не дарил. А Чонин ощущается, как дом. И от этого голова кружится и щеки горят, отнюдь не из-за горячего чая и жаркого дня.

      — Чонин, — Чан прерывает рассказ и серьезно заглядывает в сладко-шоколадные глаза. — Спасибо, что поверил мне, Чонин. Прости меня всё ещё за всю дурость, что я сделал, и за то, что тебе из-за меня было больно. Но спасибо тебе, чудо, что ты остался рядом. Ты делаешь меня настолько счастливым, что я не уверен, испытывал ли кто-то когда-то такое чувство. Спасибо тебе.

      — Чан-хен, — Чонин отставляет кружку, обходит столешницу и совсем по-хозяйски забирается на крепкие бедра. Чувствует себя на своем месте, да и преступно удобно. — Спасибо, что смог вернуться. Я очень тебя ждал. Но оно того стоило. Ты тоже делаешь меня счастливым. Очень счастливым.

      Несдержанная улыбка опять заставляет ямочки на щеках обоих показаться, но Чан не выдерживает первым и накрывает искусанные за эти недели губы жадным поцелуем. Целует требовательно и глубоко, укладывая ладони на поясницу и заставляя вжаться в себя. Чан проталкивает язык и обводит им ряд ровных зубов, а сам полурычит, когда ощущает длинные пальцы в своих волосах. Чонин немного царапается, потому что целоваться все еще в новинку, но старается не отставать, сплетая язык с чужим и сильнее прижимаясь к твердой груди. До головокружения жарко и терпко, хочется еще больше поцелуев и прикосновений. А еще чтобы дышать можно было без необходимости оторваться от мягких и мокрых губ.

      — Хочешь, покажу свою комнату, хен? — Чонин загнанно дышит и немного елозит на коленях, стараясь сбить охватившую его дрожь.

      — Если я соглашусь, то буду звучать, как педофил? — Чан не может сдержаться от нервного смеха, хотя внутри все кипит и вибрирует, требуя прекратить разговоры и продолжить поцелуи. Но вместо всего этого он получает еще один сильный удар в плечо и укус в открывшуюся под воротом рубашки ключицу.

      — В любом случае это не будет хуже твоего предложения "поесть рамен", — Чонин глаза закатывает и соскальзывает с колен, протягивая Бану раскрытую ладонь в приглашающем жесте.

      — Что? — абсолютное недоумение расплывается по лицу Кристофера.

      — Пойдем уже, хен, — Чонин пальцы нервно сжимает, призывая протянуть ему ладонь. Чан, в конце концов, отмирает и позволяет увести себя на второй этаж.

      Ян тянет растерявшегося хена за собой, хотя до лестницы без нескольких остановок на поцелуи они не доходят. Изголодавшийся по прикосновениям Чонин сам лезет к Чану и на лестнице, обрывочно показывая то на одну фотографию, то на другую. Но никто на эти фотографии и не смотрит, потому что Чонин занят чужой шеей и ключицами, а Чан тем, чтобы пытаться нормально дышать, а еще слежкой за тем, чтобы они оба с лестницы не слетели под таким напором эмоций.

      В собственную комнату Чонин заходит спиной, потому что губы неотрывно следуют за губами Чана, а вместе с воздухом выскальзывают слегка уловимые стоны и мычание. Чонин сам не замечает, как сильно увлекается, но с каждым шагом он сильнее впивается руками в мускулистые плечи и все больше плавится под поглаживаниями по собственной спине, которые даже сквозь ткань футболки обжигают. Что он делает и к чему это может привести, Чонин не задумывается: в голове только стучит набатом "ближе" и "ещё", поэтому он не может им противиться и сам руками тянется к пуговицам на темной рубашке. Дрожащие пальцы уже справляются с одной из них, когда большие ладони заключают запястья в тиски. На секунду Яну кажется, что от ощущения давления на своей коже он окончательно теряет связь с реальностью.

      — Чонин? — Чан пытается мягко оторвать губы от своей уже покрытой расцветающими засосами шеи. — Чудо?

      Чонин с трудом останавливается и затуманенным взглядом смотрит на Чана. В груди сердце готово остановиться, потому что перед ним раскрасневшийся Чан с растрепанными волосами и припухшими губами, из-за чего они кажутся еще мягче и лишь больше манят к себе, но Бан смотрит так строго, внимательно и при этом с такой заботой, что одновременно и про пуговицы, и про поцелуи забыть хочется, а только обниматься и слушать глубокое дыхание, наслаждаясь возможностью дотронуться.

      — Чонин, ты уверен? — Чан все еще держит тонкие запястья и пытается не растечься лужей от вида поплывшего младшего, с очаровательным румянцем и блестящими губами, который тяжело дышит и с жадностью смотрит на открывшуюся кожу под рубашкой. — Чонин, мы не слишком торопимся?

      Чан улыбается и разжимает одну руку, проводя пальцами по острой скуле и снимая пелену с огненных лисьих глаз. Чонин смаргивает возбуждение и смотрит более осознанно.

      — Я не знаю, хен, — краснеет еще гуще, потому что прокручивает в голове последние минуты. — Я, кажется, увлекся. Извини.

      — Ничего страшного. Думаешь, мне что-то могло не понравиться? — Чан сдержанно смеется и переступает с ноги на ногу. Бросив взгляд вниз, Чонин очевидно пытается передразнить вишню из маминого пирога и покраснеть с такой же интенсивностью: черные штаны Кристофера достаточно узкие и достаточно хорошо обхватывают бедра с паховой зоной, чтобы объяснить Яну, что Чану вполне понравилось. — Просто я не хочу, чтобы ты сделал что-то, о чем будешь жалеть. Или пожалел, что слишком быстро доверился мне. Не хочу, чтобы для тебя было что-то неправильно.

      — Я не уверен, Чани-хен. Я... Мне кажется, что я хочу чего-то, но не знаю чего. И я боюсь, что не готов... — глубокий вдох, будто Ян собирается нырнуть в соленое море. — К полноценному сексу. Но я хочу, чтобы ты, м, что-нибудь со мной сделал?..

      — Хорошо. Попробуем? — Чан вновь обескураживающе широко улыбается, а когда получает маленький кивок и тихое "да" от Чонина, то приближается к его лицу. — Что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал? М, чудо?

      Чан резким движением вжимает Чонина в себя, заставляя бедром соприкоснуться с собственным возбуждением, а в противовес этим действиям аккуратно целует в шею, заставляя Яна закатить глаза и опять вцепиться в обтянутые рубашкой предплечья.

      — Так? — оставленный мокрый поцелуй на коже под ухом рассылает мурашки, когда его касаются порывы ветра. — Или так?

      Чонин тихо стонет, когда ощущает небольшой укус на ключице. Он гнется в спине и чувствует, как во рту становится больше слюны — он тоже хочет дотронуться до столь полюбившейся шеи. Но очевидно, что ведет здесь не он, потому что Чан продолжает покрывать ключицы укусами-поцелуями, а руками тянется к краю футболки.

      — Можно, чудо? Я могу снять футболку? — Бан отрывается от шеи и смотрит прямо в глаза столько, сколько потребуется, чтобы Чонин опять сфокусировал взгляд на его лице. Вместо ответа звучит сдавленный всхлип-мычание и Ян сам тянется к висящей на плечах ткани. — Нет, чудо, ответь мне словами, пожалуйста. Я могу снять?

      С трудом, но Чонин концентрируется на голосе, что растекается по каждому участку кожи. С концентрацией появляется и способность говорить.

      — Да, хен... Сними ее, пожалуйста, — приходится сглотнуть огромное количество слюны и закусить губу, чтобы сдержать шипение, когда оголенная кожа покрывается мурашками. — А я могу тоже?

      Чонину хочется похвалить свой растекшийся мозг и ускакавшее в эйфорийный закат сердце за то, что он смог сформулировать вопрос, но в голове опять становится непозволительно пусто, когда он слышит глубокое "да" у своего уха.

      Пальцы вновь возвращаются к прерванному занятию, уже лучше справляясь с таким сильным соперником, как тугие пуговицы. Когда рубашка соскальзывает с плеч и падает к их ногам, Чонин замирает, бегая глазами по остро очерченным линиям пресса и косым мышцам. Он знает, что и у него пресс виден, но весь Чан вызывает в нем восторг, поэтому он не может перестать завороженно пялиться. Если бы он оторвался от своего занятия, то обязательно бы покраснел от хищного и голодного взгляда Чана, который бесконтрольно бегает по каждой выступающей мышце и косточке, осматривая расписанную родинками кожу. Особенно его манит выступающие линии пресса и родинка на впадинке у ключицы.

      Но Чонин этого не видит, зато остро чувствует, как пальцы дрожат от напряжения и желания прикоснуться. Он прикрывает глаза, старается глубоко вдохнуть горячий воздух между ними и всё же, осмелев, прикасается подушечками к кубикам пресса. Кожа под прикосновениями напрягается, и Чонин с интересом ощущает, как перекатываются чужие мышцы, как Чан дышит, как его тело передает тепло пальцам Яна. Он впервые трогает кого-то в настолько интимном месте и позволяет себе настолько много: провести пальцами по каждому кубику, даже соскользнуть по острым косым линиям, остановившись у самой кромки пояса. Чонин задыхается, но не может оторваться, выводя узоры по коже Кристофера. Когда взгляд следует за пальцами и находит темные ореолы сосков, он опять замирает, прерывисто вдыхая и выдыхая, надеясь найти хоть капли благоразумия. Но, кажется, что его должен искать кто-то другой, потому что Ян Чонин полностью отдается во власть своим желаниям и делает первое, что приходит ему в голову, — ведет подушечками от пресса по груди и дотрагивается до полутвердых сосков. Чан резко дергается, нервно выдыхая воздух, из-за чего грудь под ладонями Яна движется, сводя с ума лишь сильнее от доверия и близости момента. Чонин теряет последние связи с реальностью, ощущая головокружение, а за ним непередаваемый жар по всему телу. Вновь проходится по напряженным соскам и все же смыкает руки в замок на шее Кристофера. В глаза тому посмотреть немного стыдно, но желание это сделать всё же сильнее.

      — Всё хорошо? — у Чана вены вздулись на шее и зрачки перекрыли радужку, затягивая глубже, пугая чернотой и огненными искрами, что готовы сорваться и превратиться в пламя. Чонин чувствует усилившуюся хватку на боках и делает шаг вперед, уничтожая какое-либо расстояние между ними.

      — Всё хорошо, хен, — уже в губы говорит, а глаза прикрывает, зная, что последует дальше.

      Мягкие губы затягивают в яркий поцелуй, а сильное тело давит каждым шагом, подталкивая к кровати. Чонин путается в собственной комнате и слепо делает те движения, которые требует от него Чан. Подстраивается под его ритм и следует за ним. Доверяет безоговорочно. Так же слепо и крепко зажмурившись, он позволяет Чану снять с него шорты и дотронуться до напряженного члена через серые боксеры. Смазка некрасивым пятном испачкала их, но Ян так сильно жмурится и задыхается от окутавшего изнутри и снаружи жара, что не видит этого. Прикосновение чужой ладони к члену сводит с ума и заставляет выгибаться в спине. По комнате начинает разноситься стон за стоном, но все звуки резко прекращаются, когда вместо руки Ян ощущает горячий поцелуй у мошонки, а затем у головки, там, где мокрое пятно от предэякулята липнет к коже. От остроты ощущений он распахивает глаза и жадно глотает ртом воздух. Взгляд скользит по знакомому потолку, люстре и опускается вниз. Чонин опять прикрывает глаза, но надолго его не хватает: Чан между его ног, жадно смотрящий на него в ответ, приковывает всё внимание, одними черными глазами требует, чтобы Ян взгляд не отводил. И он не осмелится это сделать. После нескольких долгих и медленных поцелуев Кристофер все же отрывается от промокшей ткани и немного выпрямляется, а пальцами тянется к резинке белья.

      — Я хочу их снять, Чонин. Можно, чудо? — опять зрительный контакт устанавливает и дожидается проблесков сознания в поплывшем взгляде. — Слова, Чонин-и.

      — Да, пожалуйста, хен, — Ян сам от себя не ожидает, но несдержанно вскидывает бедра вверх. — Можно.

      — Хорошо. Молодец, — Чан ласково целует во внутреннюю сторону бедер, аккуратно стягивает белье вниз, неотрывно всматриваясь в краснеющее с новой силой лицо Чонина. — Всё хорошо, чудо. Ты очень красивый.

      Очередная волна поцелуев прогоняет весь стыд и смущение, оставляя место только для удовольствия от прикосновений мягких и влажных губ к коже. Вот только мир заканчивается, когда мокрые и мягкие губы накрывают влажную головку члена, а язык касается отверстия уретры, раскрывая и сдвигая кожу. Чонина бьет крупная дрожь, а пальцы бесконтрольно ищут, за что схватиться. Все тело хочет большего контакта с Чаном, поэтому он слепо хватается за предплечья, руки, путается в мокрых от пота волосах, пытаясь почувствовать Кристофера еще сильнее. Если бы у Яна был выбор, он бы сошел с ума и остался таким навсегда, потому что настоящий момент — чистое безумие, сладко разрушающее всю реальность. Хочется хныкать и скулить, Чонин не сдерживается, когда понимает, что Бан опускается все ниже и ниже, обволакивая подрагивающий член узостью и теплотой, пуская слюну по всей длине и беря уже наполовину.

      Чан двигается аккуратно, следя за зубами и общим темпом, ускоряется и замедляется, не доводя до истерики и стараясь лишь мягко подтолкнуть к грани, но Чонин опять действует по-своему, опять плюет на все установки, выбивая почву из-под ног, начиная громче стонать, хвататься за Кристофера сильнее, тянуть руками его вверх к себе и хныкать "хен", от которого сердце Чана сжимается и требует исполнить любое желание чуда.

      Яну же становится настолько хорошо, что всё, что ему нужно теперь, — чтобы Чан накрыл его своим телом, вдавливая в кровать, дал в полной мере почувствовать свое присутствие и поцеловал. Так, как целует только Бан: с трепетом, силой, заботой и безграничным сладким доверием и нежностью, смешанной с терпкой страстью и желанием. Чонин всеми силами пытается ему показать, чего он хочет. Но ощущение рта на подрагивающем члене, общая дрожь в теле заставляют забыть все слова и надеяться на то, что Чан его поймет.

      Конечно, Чан поймет, конечно, он поднимется вверх, чтобы позволить впиться в свои губы поцелуем, смешанным со стоном, когда рука все же накроет напряженный член Яна и ускорит темп, заставляя стон перейти в поскуливания. Прикосновения чужих рук тоже ощущаются по-другому, возбуждают сильнее, потому что это прикосновения неконтролируемые, произвольно ускоряющиеся и замедляющиеся, стягивающие и расслабляющие. Чонин вколачивается в руку, а губами впивается в Чана, покусывая, утягивая в долгий поцелуй, разрываемый только полукриком, когда он несдержанно кончает, содрогаясь от продолжающихся движений пальцев по члену. Его сильно колотит, а сознание уплывает, цепляясь только за никуда не исчезнувшие поцелуи на щеках, губах, висках и ключицах. Когда он приходит в себя, то чувствует несдержанный укус за выступающую косточку, там, где он знает, что есть яркая родинка. Это заставляет его еще раз всхлипнуть.

      Услышав почти жалкий всхлип, Чан тут же отрывается и выпускает нежную кожу изо рта, обеспокоенно вглядываясь в покрытое потом и смущением лицо. Рука, перемазанная спермой, неуклюже отставлена в сторону, собственный стояк ужасно сильно давит и пускает пульсацию по всему телу, но в голове только жалостливое "хен" и вытянутые в требовании поцелуя губы. Отказать опять не получается. Чан проваливается в самый мягкий и нежный поцелуй в своей жизни.

      — Ты в порядке, чудо? — остановиться после таких прикосновений невозможно, поэтому Чан продолжает жаться ближе и чувствует ответное дыхание в шею.

      — Да, хен. Спасибо, — Чонин хрипит и улыбается, пытаясь понять, сорвал он голос или нет. — А ты? Как же? Тебе же?

      Ян случайно ногу сгибает и проезжается по напряженному и скрытому плотной тканью брюк члену Чана, из-за чего тот шипит и почти рычит, возвращаясь к жадному вылизыванию ключиц младшего.

      — Я, — Чану приходится сделать несколько глубоких, очень глубоких вдохов. — Я нормально, чудо.

      — Хен, но... Ты же возбужден, — Чонин хмурится и недовольно смотрит на Бана. — Это же нечестно. Я будто не могу тебе этого дать... Извини, пожалуйста. Я совсем неумеха, а тебе теперь плохо...

      Сверхчувствительность после оргазма идет не в том направлении, и заставляет Чонина сжаться в комочек и почувствовать собственную беспомощность и неопытность очень остро. Он уже готов заплакать от никчемности.

       — Чонин, — Чан нависает сверху, строго всматриваясь в грустные глаза. — Чонин, не смей даже думать так о себе. Слышишь? Ты это всё, что мне нужно. Любой. Запомни это, пожалуйста. Со своим стояком я справлюсь, уж поверь мне. Не первый и, я надеюсь, не последний. Меньше всего я хочу, чтобы ты сейчас пытался что-то сделать из чувства вины или долга. Сейчас главное ты и твое удовольствие. Давай двигаться постепенно и оставим хоть что-то на следующий раз, м? Если ты захочешь следующий раз, конечно. Идет?

      Чонин кивает, насупившись, но тут же понимает, что Чан прав. Даже если он и хочет попытаться что-то сделать, то у него на это просто нет сил, ни эмоциональных, ни физических. Оргазм превратил его в невесомое зефирное облачко, которое растекается по кровати и с трудом держит глаза открытыми.

      — Спасибо, Чани, — Ян широко зевает и тянется, чтобы провести рукой по налипшим на широкий лоб кудрям. — хен.

      Последнее слово тонет где-то в подушках, а Чонин прикрывает глаза, собираясь полежать так три секунды.

      Когда он их открывает, то Чана рядом нет, на нем уже другие боксеры и он заботливо укрыт в рулет из одеяла.

      Чонин боязливо озирается по сторонам и старается выбраться из кокона.

      — Хен? — Ян слабо зовет, чувствуя легкую дрожь в голосе. Не ушел же?

      — Что, чудо? — дверь в комнату открывается, впуская Чана со стаканом воды в руках. — Всё в порядке?

      — Хен, — Чонин подпрыгивает на кровати и почти спрыгивает с нее. — Ты не ушел!

      — А должен был? — Бан протягивает стакан и, посмеиваясь, наблюдает за жадными глотками. — Вот какого ты обо мне мнения, да?

      Чонин водой давится и тупит взгляд, краснея по самые кончики ушей.

      — Прости, хен.

      — Чонин-и, чудо, я же пошутил... — Чан сам себя проклинает за тупую голову и несдержанный язык. Идиот. — Прости. Я никуда не уйду. Ни за что.

      — Хорошо, я тебе верю, хен, — улыбка до лисьего прищура вновь расцветает на лице, а сердце продолжает пробивать чечетку вместе с тахикардией. Никуда не уйдет. Внутри все поет похлеще, чем в диснеевском мультике, но от той мелодии так сладко-счастливо.

       Чонин тонет в объятиях, в новых поцелуях. И совсем не жалко, что они перекрывают старые, потому что с каждым разом они становятся все лучше и лучше. Настолько кружа голову, что звук подъезжающей машины и открывающейся входной двери он не слышит.

      Не слышит он и звонкого "Нин-и!", когда госпожа Ян входит в дом, с подозрением осматривает две чашки чая на столешнице, наполовину уничтоженный вишневый пирог и огромный букет ромашек посреди кухни. Именно с цветами в руках и с некоторыми вопросами она поднимается в направлении комнаты сына.

      — Нин-и! Мы дома, — голос громче, чем обычно, но Чонин занят тем, что пытается натянуть футболку и шорты, а также привести постель в мало-мальски приличный вид. Удается ему или нет, он не знает, потому что из-за двери раздается быстрый стук.

      Кровать он, может, и заправил, испачканные трусы прибрал, да вот с Чаном, стоящим посреди комнаты и улыбающимся немного смущенно госпоже Ян, сделать ничего нельзя.

      — Здравствуйте, — Чан пытается низко поклониться, но неожиданно чуть не путается в собственных ногах.

      — Мам, помнишь Чани-хена?