Дима за всю свою жизнь видел достаточно красоты, но думал всегда, что она хороша лишь будучи яркой и кричащей, способной разорвать всё на свете начиная с аорты, заканчивая шаблоном. Однако со временем от такого её понимания он отступил.

Он словно бы сделал шаг в сторону и, наблюдая за собственной жизнью со стороны, понял, что красота может быть в унылом сером дожде, стекающем по лобовому стеклу, в покрытом мелкими каплями влаги белом пальто, в низком небе, сгустившемся над землёй, в глазах, отражающих этот цвет…

Когда они добегают до козырька у входа в кафе на парковке, Побрацкий торопится сложить зонт и почему-то смеётся из-за того, что тот не желает складываться. А, может быть, из-за того, как на него всю дорогу смотрел и продолжает смотреть Олежа. Хочется повернуться и хмуро спросить: «Ну чего уставился?» — но он не посмеет. Не посмел бы, даже если бы он не был телохранителем и слугой или если они, чего доброго, поменялись бы резко местами. Он понимает, что сталкивается с чем-то доселе неведомым, но неизвестность эта его не пугает. Волнует, да, но страха Побрацкий почти не испытывает. Его будоражит то, что он видит, он чувствует в этом своеобразную красоту, и оторваться от созерцания её не в силах.

— Блядь! Сссс…

Зонт складывается, но Дима его неловко роняет в лужу, приходится наклониться, чтобы поднять.

— Что? — Душнов моментально оказывается рядом, так близко, что заходится сердце, а он, зараза, ещё и за руку хватает.

— Да палец замком прищемил, ерунда, — бормочет Побрацкий и понимает, что голос его дрожит и неожиданно хрипнет.

— У тебя кровь! — Олежа тревожится так удивительно искренне, что у Побрацкого и улыбнуться не получается.

— У меня кровь вообще-то везде, если что, — всё-таки выговаривает он, хотя язык во рту еле ворочается, как у пьяного; одежда в самом деле то тут, то там испачкана кровью, но то всё чужая, а это — своя.

От Олежи пахнет чем-то приятным помимо персикового шампуня, и через мгновение кажется, что этим запахом пропиталась заправка и лес вокруг, и сам Дима. Душнов поднимает глаза и его указательный палец чуть выше, прямо к лицу.

— Видишь? Царапина! Надо немедленно обработать и закрыть пластырем, чтобы не заработать столбняк. Или ещё что-нибудь.

Он улыбается, и у Побрацкого, как разряд тока, проскальзывает непривычная мысль: поцеловать. Дима пугается, смотрит Олеже в глаза, но тот отступает и дёргает его за руку в сторону двери аптеки, что расположена по соседству с кафе.

Они оказываются в небольшом помещении с витриной до потолка, забитой лекарствами и какой-то косметикой, и окошечком чуть выше уровня пояса. Олежа отходит в сторонку, осматриваясь, предоставляя Диме право выбрать себе лечение самостоятельно.

Побрацкий, немного нагнувшись, встречается взглядом с почти спящей девушкой, та, поздоровавшись, сонно кивает, давая понять, что готова принять заказ.

— Здрасть, дайте йод, пожалуйста, и бинт.

— Бинт большой или маленький? — лениво интересуется девушка.

— Да маленького, наверное, хватит.

— Стерильный или нестерильный?

Дима впадает в ступор.

— А чем они отличаются? — осторожно интересуется он, оглядывается на Олежу, но тот, к сожалению, смотрит в окно.

— Один стерильный, а другой нестерильный, — в недоумении отвечают ему.

В этот момент у Душнова вздрагивает спина, и до Димы доходит, что тот смеётся.

— Давайте который лучше, я палец порезал, — бросает в окошечко он и выпрямляется, мстительно щуря глаза.

Олежа, как чувствует — оборачивается, хмыкает по инерции и, засмущавшись, опускает глаза.

То-то же. А то будет тут насмехаться. Мало ли, чего Дима на свете не знает. Он не обязан знать всё. Ему достаточно тех умений и знаний, что обеспечивают Олежину безопасность.

— Вы бы один у окна не стояли, — замечает он, будто включившись, серьёзным и деловым тоном.

— Боишься? — склонив голову чуть набок лукаво спрашивает Олежа. Влажные волосы начали завиваться. И это тоже красиво.

— Боюсь, — искренне отвечает Дима. Ему почему-то не страшно в таком признаваться.

Олежа подходит к нему почти так же близко, как пару минут назад на улице, и тихо-тихо, почти одними губами шепчет:

— А за кого больше боишься: за меня или за себя?

Глупый, жестокий вопрос недолюбленного ребёнка. Но Дима не обижается и уж тем более не раздражается из-за него, наоборот — его восхищает та безрассудная смелость, с которой он задан, ведь, получив в ответ ложь, Олежа рискует остаться один на один со своими страхами посреди леса в совершенно ему незнакомом месте, даже если Побрацкий при этом останется рядом. Это проверка покруче детектора лжи и группы психологов, что протестировала его перед приёмом на службу к Душновым. Это проверка сразу на всё.

— За тебя, — глядя в глаза, отвечает он, и оттого, как Олежа смущённо краснеет, ему самому становится страшно неловко.

— Что-то ещё надо? — интересуется девушка из окошка.

— Что-то ещё надо? — повторяет Дима вопрос для Душнова, но, обнаружив, что тот с интересом рассматривает упаковки презервативов, краснеет и отворачивается. — Спасибо, это всё.

Быстро расплатившись картой, Дима открывает дверь и, оглядев периметр, выходит на улицу. Они молча перемещаются в магазин, внутри которого стойка и пара столиков с высокими стульями. Олежа взбирается на один из них, становится ещё выше привычного и снова берёт его за руку. Диме лишь остаётся отдать ему заветный пакет.

Пока Душнов возится с йодом и упаковкой бинта, Побрацкий вглядывается в окно, пытаясь там, за завесой дождя и надвигающимися сумерками, рассмотреть возможную угрозу.

Йод начинает щипать неожиданно сильно. Дима шипит, недовольно морщится и собирается возмутиться, как вдруг его пальцев почти касаются губы. Он дёргается и потрясённо глядит на Олежу, который склонившись, над его лапищей, дует на палец, чтобы скорей унять боль.

Губы почти не вытягиваются вперёд, но остаются слегка приоткрыты, когда изо рта вырывается тонкая струйка прохладного воздуха. Взгляд синих глаз — влажный, блестящий — направлен куда-то в сторону. Длинные, уже высохшие ресницы дрожат, а волосы завиваются всё сильнее, хочется в них зарыться руками и долго расчёсывать, расправляя, вытягивая непослушные пряди. Но сильнее всего Олежу хочется поцеловать — так, чтобы эти губы ответили, чтобы из них в процессе вырвался сладкий вздох. А ещё имя. Диме ужасно хочется, чтобы Олежа шептал его имя. Так, как его произносит один лишь он.

Но мимолётный взгляд в его сторону, тонкий и острый, словно игла — и весь мир, что он выстроил, в долю секунды рассыпается на кусочки. Дима в смятении опускает глаза. Он себя ненавидит за это. Олежа — он просто такой, ведёт себя так всегда, и нечего про него выдумывать всякое. Может быть, Диме вообще от него держаться подальше? Может, ему отказаться от этой работы?

— Дим? — Олежа заглядывает в глаза с тревогой, сочувствием и печалью. — Что с тобой, Дим?

Как под гипнозом, Побрацкий делает шаг вперёд и окунается в облако сладкого запаха. Нет, он не сможет сопротивляться. Это сильнее его. Даже если сейчас облажается, он всё равно это сделает. Потому что по-другому просто невозможно. Невозможно.

Коснувшись свободной рукой чужой головы, он проводит по мягким чуть влажным волосам, большим пальцем нежно обводит ушную раковину, словно очнувшись, смотрит в глаза и утопает во взгляде полном мольбы, ожидания и надежды. Дима ему улыбается, тянется, одновременно подталкивая к себе...

…и просыпается.