Тихо в комнате пустой,

Ты в углу во тьме ночной.

Чёрным мелом на стене

 Пишешь: «Смерть, приди ко мне!»

В жизни Капитана было не так много вещей достойных того, чтобы долгими тёмными вечерами сидеть и за стаканом виски смахивать с них пыль времени. За всю свою жизнь он помнил четыре города.

Центральный — город в котором он родился, вырос и учился. Пограничный — город, где он раз и навсегда связал свою жизнь с армией, выбрав приказ единственным ориентиром. Закрытый — город, где он встретил начало конца человечества. И вот теперь Научный, жители которого носили либо армейские полосы, либо удостоверения учёных.

Названия городов исчезли из памяти, съеденные, как и многое другое, ржавчиной времени. А может причина была в жизни, наполненной последние три года исключительно потом, кровью и гнилью. На войне не зря учат действовать на автомате. Если будешь думать — свихнёшься прежде, чем щёлкнет затвор. Может, именно поэтому мозг и фильтровал воспоминания, постепенно стирая то, что могло свести с ума.

Разум заражённых был таким же, как и человеческий. Вероятно. Ведь они же когда-то были людьми. И оставались ими, если послушать Доктора. Помнили ли они что-то о своей жизни до того, как вирус прочно обосновался внутри? А если помнили, то страдали ли от воспоминаний так же, как живые?

Заражённой номер семьдесят семь сохранили её номер. Новые «апартаменты» мало напоминали ту узкую и грязную клетушку, что была в Закрытом городе. Чистая, относительно просторная камера с койкой, столом и стулом, привинченными к полу, и постоянным наблюдением.

«Оно необходимо, — коротко пояснил Доктор. — Ранее бывали случаи, когда заражённые, не выдержав собственного статуса, находили способ уйти из жизни. Вешались. Травились. Проламывали головы. Они, знаете ли, весьма изобретательны в способах убийства. Что других людей, что себя».

Почему же эта система не сработала в ту ночь и почему оставленный наблюдать был мертвецки пьян — чёрт его знает. Капитан прекрасно помнил лицо Доктора в тот момент, когда они прошли через лабораторию к камерам и увидели у решётки тело семьдесят седьмой с вывернутыми руками.

Доктор мгновенно стал белее стен. Убийство? Суицид? Он метнулся назад в лабораторию. Капитан же подошёл к телу. Если его рука сломана в двух местах, лучшее, что он может сделать — не мешаться под ногами. Капитан носком сапога коснулся головы семьдесят седьмой, попытался перевернуть её лицом и в тот самый момент девчонка открыла глаза.

Большие, раскосые, алые от слёз. Она лежала неподвижно и смотрела на сапог, замерший рядом с её головой. Ничего не произнеся, девчонка закрыла глаза и уткнулась носом в плечо.

Из лаборатории раздались крики. Отчаянные, наполненные болью и страхом. Только вот принадлежали они не кому-то из учёных, а той, что сейчас живым трупом лежала в собственной камере, свернувшись калачиком и протянув руки сквозь решётку к соседней камере.

Когда Капитан вернулся в лабораторию, там царил хаос. Часть учёных бегала, едва не заламывая руки не хуже гениальных актрис, часть стояла в дверях, явно не понимая что происходит. Доктор же замер у мониторов. Из колонок продолжали литься вопли, то затихающие, то усиливающиеся, грозящие вот-вот порвать ко всем чертям барабанные перепонки.

— Она умерла, — коротко бросил Доктор, когда крики из колонок наконец-то стихли.

Капитан уже было хотел сказать, что семьдесят седьмая открывала глаза и вроде как отходить в мир иной не торопится, если не считать безразличия к окружающему миру, но вовремя осёкся, заметив потерянный взгляд Доктора.

— Двадцать пятая — Маргет — она умерла сегодня ночью, — произнёс Доктор, снимая очки и протирая стёкла платком. — Крики на записи, которые мы только что слышали, принадлежат семьдесят седьмой.

Доктор показал на монитор. В ответ на вопросительный взгляд Капитана, Доктор включил по новой запись. После ряда помех и щелчков, на экране появилось изображение коридора и камер. Двух худых женских фигур — семьдесят седьмой и двадцать пятой.

Семьдесят седьмая сидела на койке, повернувшись лицом к стене, и, глядя на пространство перед собой через пряди угольно-чёрных длинных волос, пальцами выводила что-то на стене, словно рисуя. Она нередко занималась этим по просьбе какой-то женщины-учёного, пытавшейся таким образом установить уровень и рамки интеллекта заражённой. Заражённая покачивалась из стороны в сторону и что-то тихонько мычала себе под нос.

Двадцать пятая жалась к решётке, отделявшей камеры от коридора. Маленькая девочка со светлыми, тусклыми волосами сидела у стены, подтянув ноги к груди, жалась к решётке и смотрела в камеру пустыми, безжизненными глазами. Губы ребёнка беззвучно шевелились.

Цифры, мигавшие в углу, показывали, что идиллия была нарушена час спустя, где-то за три минуты до полуночи. Двадцать пятая продолжала жаться к решётке, когда семьдесят седьмая опустила руки, запрокинула голову назад и закрыла глаза. Она так и сидела, когда по телу маленькой девочки в соседней камере прошла первая судорога.

Двадцать пятая запрокинула голову. Тихо всхлипнула и как будто получив невидимого пинка со всей дури приложилась головой в решётку. Девчонка продолжала биться то о решётку, то о стенку. Заражённая в соседней камере зашевелилась. Открыла глаза. Склонила голову к плечу. Потом к другому. Прислушивалась будто животное, пытаясь определить звук и его источник.

Дёрнулась в сторону стены, из-за которой доносились звуки ударов и поскуливание. Навернулась с койки и, запутавшись в простыне, с минуту барахталась, пытаясь вырваться из оков ткани. На подкашивающихся ногах, несколько раз едва не упав, семьдесят седьмая добралась до решётки. Прижимаясь к ней лицом, она пыталась заглянуть в соседнюю камеру, понять что там происходит.

Двадцать пятая билась в судорогах. Казалось, они же передались и семьдесят седьмой, которую тоже потряхивало. Девчонка скулила, пытаясь дотянуться до соседки сквозь решётку. Даже с учётом её худобы это было почти невозможно. Язык двадцать пятой вывалился изо рта, глаза закатывались.

«Пом… пом… — семьдесят седьмая дёргалась и хрипела, силясь произнести слова, но гортань и язык, отвыкшие от речи, не подчинялись. — Пом’ите».

Замолчав на мгновение, она тут же закричала. Громко. Истошно. Надрывно. Почти также, как тогда в разрушенном дворике института. Страх. Боль. Отчаяние. Всё это смешалось в крике существа, которое готово было метаться по клетке, чувствуя боль находящегося рядом, но не имея возможности помочь.

Заражённая кричала, потому что это было единственное доступное ей средство. Хрупкие девичьи, почти детские руки не смогут выломать решётку. А собственный язык не слушался и отказывался произносить слова. Крик бы и сработал, если бы… сработала система реагирования. Если бы дежуривший наблюдатель не был мертвецки пьян.

Семьдесят седьмая словно безумная орала почти три часа. Мигающие цифры в углу равнодушно отмечали всё. И метания одной заражённой. И судороги другой. Кровь, капающую на пол из ободранных рук. Слюну, стекавшую по подбородку бившейся в судорогах девочки.

«Пом… пом… Пом’ите».

«Пом… Пом’ите».

«Пом’ите».

Заражённая либо охрипла, либо просто поняла, что ничего не изменить. Кричи-не кричи — никто не явится. Никто не поможет. Двадцать пятая тем временем затихла, завалившись на бок. Тощая ручонка вывалилась меж прутьев решётки. Только тогда, извернувшись и чуть не сломав руки, семьдесят седьмая смогла дотянуться до соседки. Накрыть детские пальчики своей ладонью. Сжать.

Они так и лежали — каждая на полу своей камеры, прижавшись к стене и решётке. Семьдесят седьмая изредка тихо двигала губами. Пыталась произнести слова, но безрезультатно.

Ближе к четырём часам утра двадцать пятая резко открыла глаза. Ещё одна судорога и… даже не имеющему медицинского образования было бы ясно, что всё закончилось. Семьдесят седьмая дёрнулась как от удара током, непонимающим взглядом обвела всё вокруг, нащупала детские пальцы, отшатнулась.

Семьдесят седьмая сидела и смотрела перед собой. Веки то опускались, скрывая чёрные глаза, то поднимались, открывая всё тот же непонимающий взгляд. Она сидела и моргала. Склонила голову к одному плечу. Потом к другому. И после этого, казалось, в мозгу заражённой что-то щёлкнуло. Она задрала голову и завыла. Горько. Тоскливо. Завыла так, как могут только волки и собаки, когда оплакивают своих.

Девчонка вновь прижалась к решётке, дотянулась до руки двадцать пятой. Едва не выломав собственные руки, сжала хрупкие пальцы и, подтянув ноги к животу, затихла. Мигающие цифры продолжали отсчитывать время, но больше семьдесят седьмая не двигалась. В восемь часов утра запись прекратилась.

Щелчок. Доктор остановил программу, начавшую было грузить запись с камер с восьми часов утра и по нынешний момент. В лаборатории повисло молчание. Доктор нервно стучал пальцами по столу. Капитан стоял рядом и ждал.

— Капитан, пожалуйста, проконтролируйте, чтобы тело объекта номер двадцать пять забрали из камеры и отнесли в морг, — голос Доктора звучал твёрдо, будто не он только что два раза подряд смотрел на гибель одного из немногочисленных подопытных, от которых, вероятно, зависело будущее человечества.

Капитан только кивнул, принимая приказ. Махнув здоровой рукой двум солдатам, маячившим за спинами учёных, он вернулся к камерам. Солдаты бодро протопали вслед за ним. Замерли на время у решётки, за которой неподвижно лежало тело девочки со светлыми волосами. Образца номер двадцать пять. Заключённой, получившей с лёгкой руки доктора имя Маргет.

— Капитан, нам бы это, — нерешительно произнёс один из солдат.

— Что? — произнёс Капитан, пытаясь левой рукой открыть замок. Стрелять он привык с обеих рук, а вот возиться с мелкими ключами было несколько проблематично.

— Она, — солдат кивнул в сторону семьдесят седьмой, продолжавшей лежать на полу в той же самой позе. — Я не прикоснусь к трупу, пока эта рядом. Извините. Я хочу жить.

Капитан смотрел на солдат. Его учили беспрекословно повиноваться приказам. Но сейчас он мог понять страх этих мальчишек. Пути заражения так и не были определены. Через кровь? Через слюну? Через мозговую жидкость? Страх солдат был понятен. Никто не хотел раньше времени отправляться к праотцам.

Капитан кивнул. Открыв замок, он подошёл к камере семьдесят седьмой. Девчонка лежала неподвижно, будто ничего вокруг не происходило. Казалось, она даже не дышала. Будто не один, а два трупа украшают собой камеры. Но Доктор отдал чёткий приказ — забрать тело двадцать пятой. Отнести его в морг. После чего, вероятно, будет произведена дезинфекция помещения.

Стоило коснуться сцепленных рук и заражённая ожила. Крепче вцепилась в ладошку мертвой девочки. Подняла лицо, в пустых глазах едва-едва тлели искры страха. Обладай Капитан хотя бы каплей лирики, может именно так он бы описал то, что читалось в глазах заражённой:

«Она уже умерла. Ушла. Зачем она вам? Оставьте её».

Не сводя взгляда с лица заражённой, Капитан расцепил руки девочек. Солдаты занялись телом объекта двадцать пять. Семьдесят седьмая поднялась с пола и села, прижавшись грудью и лицом к решётке. Когда мимо прошёл солдат с телом двадцать пятой на руках, заражённая заскулила. Протянула руки сквозь решётку.

Солдат растерянно смотрел на Капитана. Для него заражённые всегда были угрозой, худшими монстрами, каких только способно нарисовать воображение. А разве видишь монстра, когда перед тобой сидит девчонка, почти девочка, и с красными глазами тянет тощие руки?

— Позвольте ей, Капитан, — Доктор стоял прислонившись к косяку и вновь протирая очки. — Даже монстрам не чужда тоска.

Он держал её на прицеле. Левой, целой рукой. Пока Доктор открывал замок. Пока она на подрагивающих ногах выходила в коридор. Капитан не верил тому что видел, а точнее, Капитан не верил худой девчонке, которая всю ночь орала и выла, а после лежала, держа в ладонях руку трупа.

Семьдесят седьмая, стоило ей покинуть камеру, нерешительно подошла к солдату, державшему тело двадцать пятой. Сцепив руки в замок, девчонка закрыла ими свой рот. Качнула головой, оглянулась на Капитана, твёрдо держащего пистолет и не спускающего с неё глаз.

Капитан указал пистолетом в сторону тела. Заражённая, казалось, поняла более чем ясный намёк. Коснулась пальцами холодных детских рук. Обняла тело, прижав голову двадцать пятой к груди и зарывшись носом в волосы. Девчонка, почти ребёнок. И всхлипывает как самый настоящий человек. Живой человек. Не заражённый монстр.

Доктор качает головой. Солдат тянет тело на себя, и заражённая покорно отступает, шмыгая носом. Провожает уходящего солдата немигающим взглядом чёрных глаз. Когда же дверь за ним закрывается, семьдесят седьмая подходит к Капитану и останавливается только после того, как пистолет утыкается ей точнёхонько в середину лба.

Она смотрит не мигая. Как смотрела до этого. В глазах что-то вроде благодарности, если такое чувство вообще может быть знакомо монстрам. Она похожа на человека, очень похожа, но Капитан не даст себя обмануть, не умрёт так просто.

Доктор прерывает игру в гляделки, касаясь плеча девчонки. Ласково подталкивает её в сторону камеры. Заражённая переводит взгляд на Доктора, но подчиняется безмолвной команде. За свою короткую жизнь она научилась понимать приказы и повиноваться им. Может поэтому и прожила так долго.

— Об этом стоит поразмыслить за бутылочкой виски, не правда ли, Капитан?

Капитан пожимает плечами и молча следует за Доктором, который наверняка посвятит весь день и всю ночь копанию в бумагах. Капитан же по привычке составит ему компанию, хоть, признаться честно, нихера и не понимает во всех этих формулах. Спиной он чувствует немигающий взгляд заражённой, но не оборачивается. Что бы не произошло в этих стенах, чёрные белки её глаз и такие же венки на веках — клеймо.