Нитки запутались: белый, зелёный, синий — связались узлом, перекрутились, слились в одно и нет ни конца, ни края. А ты сидишь над этим странно знакомым комом, пальцами дёргаешь, разорвать не то хочешь, не то боишься. Так в детстве играл с котом — этот ком ему тоже знаком. И любим им до безобразия. Пусть даже коты разные — тот, что из детства, похож на пирата был: белый весь, а вокруг левого глаза чёрное пятнышко, а тот, что сейчас лениво мурлычет рядом — холёное породистое создание с паспортом, родословной и неиссякаемым запасом зловредности — такой себе толстый меховой генератор зеленоглазый. Но тебе от него пользы, пожалуй, чуть. Пальцы у тебя грубые и жестокие. Пальцы неаккуратные, торопливые — нитка лопается струной и ты наблюдаешь, как узор расползается, падает вниз зигзагами, обращаясь в бесформенное «ничто».
…
Бесформенное «ничто на твоей тарелке», запах неприятный, кислый до тошноты, но ты закручиваешь жёлтые ленты нехотя, жуёшь и глотаешь без аппетита — раз, другой. Заканчиваются терпение и силы, лапша быстрого приготовления отправляется в мусор вместе со стеклянной тарелкой. Таких же в раковине гора. Они смотрят на тебя с укором, жалобно и ты вдруг понимаешь: некому их помыть, но всё равно упрямо выходишь вон. К ниткам и спицам, коту, истерзанному журналу по рукоделию…
Тебе почему-то кажется: связать шаль — это панацея, почти спасение. Но ты только портишь пряжу.
Шаль у неё была. Бело-зелёная, ажурная, с голубыми цветами, она непременно где-то запоминалась — на стуле, вешалке, светлом платье, тоненьких девичьих плечах…
У вас-то всё с этой шали и началось — боров неуклюжий, едва не порвал её, зацепил, пробегая мимо. А Май улыбнулась только: «ты ветер, да? Обычно только ветер её крадёт».
Ветер и впрямь был сильный — набрасывался порывами, в спину толкал, зябко ёжиться тебя заставлял в чёрной твоей косухе. А Май стояла, такая светлая, белоснежная, стояла на мосту, на ветру — и совсем не мёрзла.
Ты дальше пошёл в футболке, помчался почти бегом, земли не касаясь, с гитарой за спиной, с чем-то шальным и радостным в вихрастой твоей башке. Затылком чувствовал, замечал: Май стоит на мосту в косухе — она ей почти, как плащ, но всё ещё зачем-то кутает шалью плечи.
Имя её, Майя, узнал даже не на следующий день, а через месяц, на том же мосту под жарким весенним солнцем. Она стояла, глядя на реку, вниз, всё такая же хрупкая, бледная, Майя улыбалась и пахла осенью.
Косуху тебе вернула. Будто с ней и не расставалась.
…
Ты бросаешь вязание. У тебя на часах отпечатался цифрами сизый вечер. Ты подскакиваешь с дивана, как был, хватаешь чехол с гитарой…
…
О Май не рассказывал — ни друзьям, ни сестре, ни тогдашней своей подружке. С последней, кстати, порвал и забыл, когда прохладные лапки Май впервые зябко сжали твою ладонь. Эта девочка-видение была призраком, тенью самой себя, лёгким облаком с запахом осени и цветов.
Май писала стихи, но ты их никогда не слышал. Май обещала: «когда-нибудь обязательно».
Была для тебя загадкой.
Даже когда поселилась в твоей норе, даже когда просыпалась в твоей постели, Май оставалась тайной, но ты был абсолютно, безмерно счастлив.
…
А сейчас идёшь по городу — бессмысленно-серому, напоенному дымом и выхлопными, захлебнувшемуся руганью, утонувшему в неоне и фонарях.
Ты просто когда-то зачем-то уснул.
Или проснулся?
Или потерялся в «нигде», в «ничём»?
Ты просто открыл глаза и понял: Май не было, Май не было и не будет. Осеннего аромата, шали, утреннего чая с мелиссой не будет. И это невыносимо.
…
Ты искал её, каждый день проходил этот чёртов мост, у перил стоял — где-то там, внизу, на холодных волнах потерялся смысл. А иначе зачем часы напролёт смотреть в глубины печальных вод?
Тебе было дурно. Было и есть сейчас.
Май так любила порядок в твоей норе — ты навёл его, надеясь: она придёт — и разрушил потом назло — вызывающе, провокацией: «ну где же ты? Я здесь, глупый, от рук отбился! Наставь меня на путь истинный, умоляю!»
Но горы посуды плесневели в раковине, чёртова лапша поперёк горла встала, а ничто не менялось — твой кошмар наяву всё длился. Или то был слишком затянувшийся мрачный сон?
…
Ты пересекаешь улицу, гитара скользит, трётся о спину кошкой — поправляешь чехол, спешишь…
…
Пальцы Май были слишком нежными, тонкими для твоей музыки. Да и для музыки в общем, в целом… Такие прозрачные, такие призрачные и хрупкие… такие колдовские, изящные пальцы… ты так любил их…
…
Сегодня твоя музыка будет звучать на площади — просто так. Нет, может быть кто-то пятак и бросит в небрежно раскрытый на асфальте чехол, но ты идёшь ради музыки, ради ветра, ради голоса, которым можешь кричать и звать: «Май, возвращайся, Май».
Да что за наваждение такое, что за помутнение, что за безумие? Тебе так плохо, так одиноко и душно, что ясный образ кажется ненужным, мучительно лишним, личным… Ты помнишь её, но люди о ней не знали — прекрасная история — психиатрам к подобным не привыкать. Но ты ведь Майю не выдумал. Она сама соткалась — из шали своей, весеннего ветра, запаха осени и моста, из светлого хлопка, звёзд, непременно сыплющихся с небес, из твоей музыки, наконец и из того тёплого, домашнего колдовства, которое творилось на твоей кухне.
Нет, Май была, есть и отыщется обязательно. Главное — только ждать.
Ты и ждёшь: играя, опускаясь солнцем за горизонт, растекаясь безликим криком по жилам ночи и находя себя дома у кома спутанных ниток, с толстым котом под боком, с угрюмым одиночеством — у тебя даже оно успело заплесневеть — такой нерадивый ты.
…
Шаль вяжется. Ночами и днями, сдержанной руганью, усталостью, раздражением и надеждой — вяжется из всё новых и новых ниток. Ты всё ещё помнишь, какого они должны быть оттенка — и это почти прогресс. По крайней мере, малая его толика.
Так и живёшь. Или просто функционируешь, существуешь? У тебя есть работа в клубе и другая, где музыка под пальцами та же, но чувство совсем иное — так воет волк.
Играешь всякий раз в новом месте. Когда они закончатся, шаль довяжется, лебеди станут принцами, прервётся обет молчания, ожидания, сумасшествия. Ты наконец сумеешь вздохнуть спокойно.
Только надеждой этой и заставляешь себя дышать.
И, когда шаль вдруг оказывается на вешалке — небрежная, маленькая, кривая, с торчащими узелками, где-то там, в глубине тебя вселенная умирает. И ты хватаешь чёрную косуху, до дыр истёртую, ты бросаешься вон, куда-то в ближайший парк…
Тупица… какой тупица…
Всё-таки Май приснилась, причудилась и привиделась. Всё-таки сам её, дурак, выдумал — и страдаешь теперь. Но с выдуманными друзьями прощаться нужно. И… вообразил тоже, мужчина — шаль он вязал, глупец. Очнулся наконец, очнулся и задохнулся, пальцами вцепился в волосы, нашёл себя на коленях…
Тебя рвало. Не в траву этим чёртовым, мерзостным Дошираком — рвало на части, а ты ничего с этим не мог поделать. С тех самых пор, как исчезла Май, всё для тебя слилось вязкостью, серостью и унынием. Сейчас ты был не ты и не там, не тот…
Дальше то как? Подняться, домой вернуться…
Сам не заметил, как носом уткнулся в шаль, будто ребёнка, к груди прижал и баюкать стал. Шаль эта тоже была мертва. Не та, не такая, а чего не хватает понять не мог.
Так и бросил её на вешалке.
Чудо подвело, волшебная палочка не сработала, и незачем было из крапивы вязать рубахи — может лебедям просто милее перья?
…
С криком на рассвете вскочил: «я знаю, чего не хватает, Май!»
Больше не смог уснуть — бегал безумцем по дому, затем — по городу и дышал, глубоко дышал, перемежая выхлопные, цветы и сигаретный дым бесчисленным кофе, который, казалось, брался из ниоткуда.
Как поиски начинать? С чего? Он не видел у Май духов, да и сколько их в мире? Какие могла его мечтательница любить?
Так дышал и ходил, ходил и дышал — от лавки к лавке, с горящим взглядом, но осень нигде отыскать не мог, всё, что слышал — слишком по-настоящему, слишком дерзко. А Май… его Май…
Знал теперь: шаль должна быть точно такой же — с теплом, со свежим весенним ветром и ароматом её волос, с тем неуловимым, необъяснимым, что дурманило, что любить и тосковать заставляло…
Вскоре понял: бессмысленно заходить в бесчисленные парфюмерные магазины, натянуто улыбаться таким выглаженным, холёным, похожим одна на другую девочкам, подносить к носу картонки, бумажки и пробочки, вдыхать, снова и снова разочаровываясь... Запах осени нужно искать в цветочных — букеты составлять, покупать и тотчас дарить первым попавшимся незнакомкам.
Но и это не помогло. Ты не нашёл, не справился. «Поди туда, не знаю куда» у тебя и с тобой теперь. Бредёшь бесцельный, бесполезный, как будто ниточки тебе обрезали и некому, нечему за них дёргать. Ты устал, ты раздавлен, почти что сломлен.
Оттого отмахнулся, ускорил шаг, когда осень ворвалась, закружилась, повеяла ароматом — да и исчезла также внезапно, как появилась. Не поверил, не проверил, решил: почудилось.
— Милый, у меня сегодня лаванда, мелисса и мята, — совсем тихо, откуда-то снизу, справа.
Глаза на секунду поднял — старушка в цветастом платье прямо на земле поверх белой тряпицы баночки небольшие расставила.
— Подходи, — улыбается.
Но ты устал. Ты проходишь мимо.
Ты садишься на скамью под сиренью, захлёбываешься ею — свежей и тёмной, густоватой, тёплой, сладкой, чуть-чуть таинственной.
Пальцы — в волосы и сжимать до боли, до треска, до маленьких оранжевых зайчиков в черноте плотно сомкнутых век…
У тебя больше нет цели и ориентира. Пора смириться, пора очнуться и вспомнить, как жил до Май, до этой болезни, до этого наваждения.
Что у тебя было? Концерты в клубах, учёба, байк, пьяные тусовки, подружки, песни.
Это всё у тебя осталось, но утратило смысл.
Где теперь искать?
Смотришь вглубь самого себя с отвращением, с отторжением, и не находишь там ничего, ничегошеньки.
Так и становятся Наполеонами за решётками, с иголками в венах и с усталыми санитарками.
Самое время сдаться, выбросить белый флаг, покаяться, обратиться к доброму дяденьке мозгоправу…
— Самое время проснуться, — слышишь.
Отвечаешь спонтанно, не задумываясь:
— Вы правы.
И лишь потом распахиваешь глаза.
Рядом всё так же старушка в цветастом платье.
Получается, догнала? Собрала свои баночки, завернула в тряпицу — и догнала.
— Я ничего покупать не буду, — в полголоса, безразлично бросаешь ей.
А старушка улыбается:
— Какие у призрака, милый, деньги? — Ты молчишь. Что-то звенит чисто и мелодично, словно рождественские бубенцы. Вертишь головой, но в маленьком сквере совсем пустынно. Только старушка, смеясь, щёлкает пальцем по крышкам прозрачных баночек. «Дзень-дзень», — откликаются они радостно. Не по-стеклянному, неправильно и очень красиво. Очень. — Я знаю, что тебе нужно, — шепчет старушка. Становится очень страшно. Пальцы её внезапно кажутся чёрными и не старушка перед тобой, а монстр. Но баночки продолжают шептать «дзень-дзень» — и ты улыбаешься:
— Что же?
Старушка смотрит в твои глаза.
— Ты крепко увяз. Не хочет тебя отпускать трясина. — И колдует что-то в белом свёртке своей тряпицы. Произносит: — закрой глаза.
Ты смыкаешь веки покорно, даже ладони поднимаешь к лицу, чтоб уж точно, наверняка. Что-то маленькое и лёгкое падает на колени, звенит «дзень-дзень» — и ты берёшь его, её — крохотную гранёную баночку, гладишь пальцами, взвешиваешь в ладони… Тебе не нужно открывать глаз, ты и так знаешь: старушка исчезла бесследно — и не появится. А может по-настоящему её никогда и не было. Как и тебя, как и этого промозглого города, скамейки, сирени, твоей потери…
А ещё ты знаешь: протянешь ладонь — и нащупаешь мягкие нити шали. Она тут же, рядом, с весенним ветром, как полагается. А в баночке, вне всяких сомнений, то самое, что искал.
«Майоран» — успеваешь прочесть на крышке. «Майоран» — повторяешь — и связанная тобою шаль обнимает осенью.
…
Май уже возится на кухне. Ты наверняка успеешь вернуться домой в тот миг, когда из духовки на свет появятся маленькие золотистые пирожки. Даже сирени ещё наломать успеешь большой букет — то-то обрадуется смешная, родная девочка.
— Ты задержался, — шепчет она с порога. — Почти пропал.
— А я и пропал. Там, где тебя, представляешь, нет. Ужасное было место.
И ты обнимаешь её, и шаль — бело-зелёная с голубым — небрежно лежит на стуле. А Май смеётся, Май целует — и ты наконец ощущаешь себя живым.