Было весело, звонко душисто и липко совсем немножко — липко от яблочных маминых пирожков, которые Октябринка любит почти так же сильно, как свою красную курточку, как старые скрипящие качели и Новый год. Хотя там, в будущем, Новый год Октябринка всё-таки любит, пожалуй, немножко больше. Но до него, нового года этого, так далеко и долго, что прямо сейчас яблочные пирожки можно любить всем своим огромным, горячим сердцем. А сердце у маленькой Октябринки такое горячее и огромное, что горячее и огромнее даже её самой. Носит его, сердце своё, Октябринка бережно, потому что в нём у неё и мама, и папа, и бабушка, и ещё много-много того, что Октябринка любит. Это она где-то услышала: что-то, что мы любим — в сердце. Вот и носит с тех пор Октябринка его аккуратно, чтоб там, внутри, ничего не повредить и не испортить, чтоб ни папе, ни маме, ни дедушке с бабушкой, ни даже мальчишке-Павлику в её, Октябринкином сердце, не было грустно и плохо, как при простуде. Октябринка уже болела простудой. Ей не понравилось. Хоть бабушка принесла малину, а папа — мёд, Октябринке болеть не понравилось всё равно. Когда ты простужен, кажется, что мира, кроме твоей комнаты и кровати, совсем не осталось. Маленькой Октябринке от этого было грустно.
Павлика Октябринка заметила издалека и, перепрыгивая лужи, помчалась ещё быстрее. Для друга у неё было припрятано сокровище — почти целый яблочный пирожок. «Почти» — это чуть больше, чем половинка, согретая маленькой ладошкой в кармане куртки, но Октябринке совсем не стыдно, пусть даже, когда выбегала на улицу, пирожок для Павлика был ещё совсем-совсем целым. Октябринка знала, что друг всё равно обрадуется, и на две части разломит угощение, потому что он щедрый, Павлик. А потом они вместе пойдут к реке, где, старые и скрипучие, раскачиваются качели без спинок, но с красными петушками, нарисованными прямо на светлых сидушках-досточках.
Взрослые к тем качелям не позволяют совсем ходить. Взрослые, они вообще очень странные иногда — то, чего не понимают или боятся, запрещают — глупые такие эти взрослые. Октябринка такой никогда не станет. Она ничего не боится, а то, чего не понимает, обязательно поймёт позже — живёт-то для этого, и просыпается для этого, и красную свою курточку надевает.
Если с качели упасть или прыгнуть — покатишься вниз с обрыва, да прямо в реку. А река у них холодная, полноводная, быстро-быстро бежит куда-то — не успевает. Так Октябринка с папой бежала всего лишь раз, когда поезд должен был вот-вот уехать без них на море. Октябринка хотела к морю, потому мчалась изо всех сил, но не понимала, отчего он, этот поезд, настолько злой — не подождёт их, Октябринку с папой?
Павлик тоже бывал на море. Целых три раза. А Октябринка — раз. Но она ему не завидует. Октябринка вообще не умеет завидовать и этому учиться совсем не хочет: «светлая, — бабушка говорит, — у неё душа». Октябринке нравится это слышать, потому она очень боится, что душа её потемнеет, как деревянный мостик, который гулко стучит под ногами Павлика, а следом — и Октябринки.
Они не знают, кто поставил в лесу качели. И кто их первым нашёл не представляют тоже. Октябринке качели показал Павлик ко дню рождения и поклялся, что теперь они будут их самым секретным местом. Раньше такое секретное место у Павлика было с Димкой, но Димка уехал куда-то в «мегаполис», и, как Октябринка не пыталась, города с таким названием на карте не отыскала. Наверное, она пока что просто читает плохо.
Сегодня жёлтые листья на земле были мокрыми и прилипали к подошвам — Октябринка старалась их не стряхивать. Это казалось чудесным — иметь сапожки из жёлтых листьев. И платье. И можно ещё венок. Но, впрочем, венок Октябринка с мамой уже плела. У неё даже фотография есть — Октябринка, венок и корзинка грибов — их они тоже вместе в тот день собрали.
Раскачиваться на качелях весело. «Вперёд-назад, вперёд-назад» — и ветер свистит в ушах, а дышать отчего-то трудно, как будто внутри Октябринки воздушный шарик. Вернее нет, не так, сама Октябринка — воздушный шарик, который вот-вот взлетит. Но нужно держаться крепко. Мама расстроится, если Октябринка упадёт или куда-нибудь улетит. И Павлику будет грустно — Димка-то где-то в загадочном мегаполисе.
— А давай, как будто мы космонавты? — предлагает Павлик, проносясь мимо Октябринки и обгоняя её как будто. «Вперёд-назад». — Я вчера с папой о космонавтах кино смотрел. Они «испытывают перегрузки». Только я не знаю, зачем и как они их испытывают. Давай поиграем, как будто мы тоже, а?
— А девочкам можно в космос? — сомневается Октябринка. «Вперёд-назад». Короткие ноги Павлика смешно размахивают на фоне голубого неба.
— А почему нельзя? — спрашивает он. — Я тебя с собой в космос взял бы. Или вот нет, давай, как будто это ты меня взяла?
— В космос? — удивляется Октябринка. О космосе она знает мало, но то, что Павлик предложил ей быть капитаном в игре, также приятно и хорошо, как когда он отдал ей свою клубничную шоколадку, или как когда не дразнил, а страшного жука-рогача из волос достал. Павлик у неё рыцарь. — Нет, — говорит Октябринка, — давай лучше ты веди. Что нужно делать, чтоб очутиться в космосе?
— Ну… — Павлик чешет нос и большое-пребольшое Октябринкино сердце сжимается от волнения — вдруг он свалится? Но Павлик ловкий и осторожный. Его дома тоже ждут. — Нужно решить, куда мы с тобой полетим. Космонавты без цели никуда не летают. Без цели вообще никто не летает. Это же очень глупо — летать без цели.
Октябринка согласна с Павликом.
— А давай — на Луну? — предлагает Октябринка. — Луна красивая.
— Нет… — сейчас он похож на взрослого. — На Луне уже были американцы. Мой папа не хотел бы, чтоб я на луну летел. Он считает, что мы должны полететь на Марс.
— А Марс — это где? — Октябринка не понимает, чем плохи американцы и почему на Луну после них нельзя, но мнение Гордея, папы Павлика, для неё важно. Папа Павлика для Октябринки — авторитет, потому что человек с таким именем не быть авторитетом совсем не может.
— Марс — это далеко. Марс — это в другой вселенной.
— А мы туда долетим? Нам ведь домой к обеду, — пугается Октябринка.
— Долетим. Мы будем лететь со скоростью света. Никто даже не заметит, что мы улетали куда-то.
— И что, даже никому рассказать нельзя будет, что на Марс летали? — Качеля Октябринки остановилась, но всё это так грустно, страшно и интересно, что Октябринка и вовсе кататься на ней забыла.
— Пока что нельзя. Ты же не хочешь, что бы на наш Марс полетели все?
— Не хочу. А там хорошо, на Марсе?
Павлик с качели слез и присел рядом с Октябринкой на корточки.
— Там на хлебных деревьях растут конфеты, а молочные реки впадают в озёра из горячего шоколада. На Марсе можно жить в пряничных домиках и разводить солнечных зайчиков — мы будем кормить их марципанами, которые вместо шишек на Марсианских ёлках.
— А как же мы будем там жить и зайчиков кормить, если мы с тобой — космонавты? — забеспокоилась Октябринка.
— Так ведь мы же будем часто туда летать. Успеем. — И Павлик снова вернулся к своей качели. — Всё, хватит болтать — нам пора лететь.
— А что нужно делать? — Огромное сердце Октябринки колотится очень быстро — ей страшно-страшно.
— Просто закрой глаза и катайся так сильно, как только сможешь. А держись ещё крепче, а-то до Марса не долетишь — свалишься по дороге, и не достанется тебе ни конфет, ни марсианских марципановых шишек.
Пальцы Октябринки замёрзли и дрожат, но она изо всех сил сжимает их, потому что уж больно ей на Марс хочется — так уж Павлик его описал заманчиво, так уж ярко.
«Раз» — ветер Октябринку в грудь ударяет.
«Два» — высоко-высоко, высоко-высоко. Она — так высоко, что вот-вот упадёт-взлетит.
«Три» — А ведь на Марсе обязательно есть цветы? Из чего они сделаны, интересно. Быть может, из сахарной ваты или фруктового мармелада?
Дальше октябринка считать не любит, поэтому начинает сначала: «один, два, три»… — Ей хочется распахнуть глаза, но она зажмуривается только крепче.
И вдруг она понимает, что вниз головой, вниз головой висит. Всего лишь секунду, всего лишь секундочку — очень страшно. И руки болят, так сильно она их сжала. То ли земля перевернулась, то ли качеля вокруг себя. Но стало тепло Октябринке вдруг, а в воздухе почему-то запахло шоколадом и карамельками.
— Ну что, прилетели? — спрашивает она тихонько. Горячая рука Павлика сжимает её запястье.
— Да, прилетели. Теперь открывай глаза.
***
Экзамен затянулся сегодня. Впрочем, в сессию заочников такое бывало довольно часто. Октябрина Ивановна слыла строгим, но нежно любимым преподавателем на своём обожаемом физмате и никогда не жалела ни сил, ни времени для студентов. Каждому из них она стремилась рассказать о мире немножко больше, немножко лучше. Жизнь — это ведь бесконечный момент восторга — никак иначе. Главное — научиться её любить.
Павел Гордеевич — руководитель кафедры и самый родной человек, ждёт традиционно у поворота, подняв воротник от ветра. Первая седина в волосах не портит его ничуть, и, для себя самой незаметно, Октябрина ускоряет шаг, чтобы обнять скорее. От кожаной куртки мужа пахнет розмарином и можжевельником, а в воздухе — такой невероятно, почти неприлично тёплой, по-летнему затянувшейся пряной осенью. В такие вот, как сегодня, дни, Октябрине хочется надышаться впрок, на целую зиму, на целую вечность, на сколько сможет, потому что такой аромат, он неповторимый, такого больше нигде никогда не сыщешь.
— Замёрзла? — Тёплые руки мужа сжимают её ладошки, и только теперь Октябрина замечает, какими холодными стали пальцы, сжимающие пакет с яблочными булками и лимоном. Яблочные булки — это у них традиция. С тех самых далёких пор, как не стало мамы. С тех, самых далёких, пор.
— Замёрзла, — кивает Октябрина. Павел улыбается:
— Ну, домой?
— Домой. Только посидим немножко на Марсе? Совсем чуть-чуть. — И, будто в оправдание, Октябрина добавляет тихонько. — У меня карамельки кончились.
И, позабыв почти обо всём на свете, двое бегут к реке, где, старые-престарые, неведомо кем придуманные и найденные, тихо скрипят качели.
Раскатываясь всё сильнее и сильнее, вперёд-назад, Октябрина Ивановна улыбается. Она преподаёт астрономию, она прекрасно знает, что Марс — не в другой вселенной и что отродясь на нём не водилось молочных рек. Но завтра она будет угощать своих студентов сладкими карамельками, а совсем скоро — кормить солнечных зайчиков марципанами, потому что Марс у них с Павликом с детства свой. И этот волшебный марс никуда, никогда не денется. Этот волшебный Марс, конечно, не пропадёт.