— Да ну тебя, Тилька, — машет руками Света, как будто мельница. Тильку зовут Матильдой, и за это ей очень стыдно. Была бы машина времени, вернулась бы в прошлое обязательно, да и стукнула в лоб хорошенько своих родителей. Всех любя обязательно, но всех — своим новым паспортом, в котором после длительных нервов и бегов оголтелой белки по пресловутому колесу расположилось короткое, единственно верное имя «Тилька». С ним стало, наконец, уютно, как и с серёжкой в носу, как и с татушкой на всё предплечье. Матильда не отличалась сдержанностью, а благодаря пубертатной закалке не боялась выделяться и быть особенной — слишком яркой, слишком звонкой, слишком пестрящей и переливчатой. В ней всё было чересчур. Впрочем, так считали все, кроме самой Матильды. — Ну тебя, — повторила Света. — Что хочешь делай, но в браке дарить часы — это всегда к беде, к разлуке, к разрыву, к расставанию — мне бабушка говорила.
Тилька в приметы не верила и не верит, а часы антикварные, красивые, с компасом и змеиным узором на циферблате, из рук никогда не выпустит — так доброжелательно, уютно тикают они, так завораживают — наверняка ведь принадлежали ещё кому-то. Счастлив ли был их владелец, несчастен ли? Тильке бы очень хотелось знать, но, с другой стороны, такую историю лучше бы просто оставить тайной, а затем сызнова придумать специально для Зака. Так, как он любит. Так, как нравится им обоим — художникам сумасбродным, привёзшим друг друга друг другу с фестиваля небесных фонариков в Беларуси.
— Светик, поверь, если Зак до сих пор остаётся со мной, никакие часы и приметы уже нас не разлучат.
Тилька и впрямь так думает. Вернее даже не думает, знает вперёд на десятки лет, потому что с нею, Тилькой, с Заком, со вселенной и с жизнью просто нельзя иначе. Нужно либо быть на все сто уверенной, либо уже и вовсе не начинать.
Тилька берёт часы.
Половина третьего. Самое время для чашечки кофе в торговом центре, дежурной смс-ки Заку и пончика с шоколадом — Тилька совсем не привыкла считать калории.
Дома у Тильки повсюду сладости, дома у Тильки яркий, пестрящий хаос — и все довольны. В очень редкие минуты не то душевного просветления, не то кратковременного трансцендентного помутнения, грозная Матильда, проснувшись в Тильке, конечно, пытается призвать к порядку, размахивая перед вздёрнутым Тилькиным носом книгой о здоровой пище и выкладывая из бесчисленных карманов неиссякаемые запасы завалявшейся педантичности, но вскоре выметается в Тильке неведомом направлении вместе со всем своим бесценным скарбом.
У Тильки жёлтые ногти и сапоги, наушники, шлем и байк. Она слушает Нирвану, Алису и Чёрный кофе, читает Диккенса и Стругацких, а в свободное время играет на балалайке, хоть до конца никогда не могла придумать, откуда она, балалайка, в жизни вообще взялась.
Когда Тилька лихо паркуется около покосившихся брусьев, город с вечером обнимаются так крепко, что один от другого не отличить — Жидкий кобальт в оранжевом мареве фонарей, призрачные громады человеческих муравейников на фоне февральских звёзд. Необычайно тёплый нынче февраль. Впрочем, Тилька вообще не умеет мёрзнуть — это кажется ей занятием до крайности бесполезным. Тильке даже на байке в мороз тепло, даже в гололёд на двух ненадёжных колёсах гонять не страшно.
Зак наверняка уже ждёт, уютный, с пиццей из ближайшей доставки и с пряным масала-чаем в маленьких белых чашечках; в комнатах пахнет пихтой и кипарисом, на всех подоконниках — гвардия показательно агрессивных кактусов и подушки. Везде подушки: большие и маленькие, расшитые цветами, бархатные, лоскутные, подушки-собачки и подушки-коровы — Тилькин мягкий, придуманный когда-то от скуки рай.
Бросая на полку ключи, Тилька, улыбаясь, отправляет в большую кофейную банку ворох бумажных корабликов-пожеланий. Вместе с Заком они копят их целый день, записывая всё, что в голову взбредёт — хорошее, обязательно хорошее: это — правило. Всегда приятно доставать эти кораблики наугад, брать собой, разворачивать, когда грустно.
У тильки на стенах большие картины ярких миров, в которые они с Заком наверняка слетают когда-нибудь погостить. Просто так, для разнообразия. А пока что их только рисуют по очереди. И истории пишут. Обязательно пишут потому, что это едва ли не самое важное. Миры придумывать — это не колечки складывать в пирамидку. Это чертовски сложно и очень долго. Но как же захватывающе, господи, как захватывающе — словами не описать.
— Посмотри-ка, что я поймала сегодня, Зак! — Тилька держит часы в ладонях, как будто бабочку — осторожно, чтобы не раздавить и не отпустить — на грани между насилием над прекрасным и его, прекрасного, непосредственным созиданием. В Тилькином кармане часы нагрелись, так что держать приятно — их небольшая тяжесть наполняет волнительным предвкушением. Зак ерошит волосы длинными пальцами, смотрит внимательно, долго, а потом каким-то невероятным образом оказывается близко-близко с тем самым неописуемым выражением, какое бывает у нетерпеливых внучат и внучек, дёргающих за краешек сумки приехавшей из города доброй бабушки: «ну что принесла? Покажи же скорее, что!..»
— Их владелец совершенно точно умел останавливать время, — задумчиво произносит Зак, рассматривая подарок. Тилька медленно перекатывает на языке насыщенно-пряный вкус такого своеобразного, но такого любимого ею чая вместе со словами, готовыми воплотиться в душистом, почти что пушистом воздухе:
— Он просто договаривался с Хроносом. Или нет… Или нет, знаешь… он был его помощником, хранителем сокровищницы времени. Там золотыми слитками сверкали часы и годы, россыпью мелких монет — секунды, а драгоценными камнями — счастливые вечера.
— И он не останавливал время, нет, — подхватывает Зак из невообразимо близкого полумыслья. — Он его крал. И дарил. Маленьким девочкам с воздушными змеями, влюблённым с огромными, горячими, такими смешными и глупыми сердцами, кошкам под луной, старикам, что так любили греться на солнце с трубкой, потому что у них, стариков, было столько историй, что на все времени попросту не хватало.
— И тогда помощник Хроноса заводил часы. Они не останавливались, пока краденное время не выходило. Знаешь, это Краденное время оказывалось почему-то самым счастливым, самым важным. Его впустую никогда и никто не тратил.
Часы поблёскивают загадочно, на столе остывает пицца, но Тилька и Зак ничего этого уже просто не замечают.
— Времени тогда всем должно было доставаться поровну, — торопливо говорит Зак, как будто опасается, что, если помедлит хотя бы одну секунду, история упорхнёт легкокрылой бабочкой куда-то за горизонт незримого невозврата. — Из-за того, что помощник крал время, делить его стало сложно.
— Да-да, — ёрзает Тилька на месте от нетерпения. — И Хронос разгневался, узнав правду. Теперь время ускользало, как хотело — кому-то доставалось много, кому-то — совсем чуть-чуть. Хронос уже не мог ничего исправить. В наказание он заточил своего помощника в далёкой-далёкой сумрачной пустоте, где не было ничего. Само ничто рождалось там в безвременьи, беззвучьи, бесцветьи, безвкусьи и бестелесности.
— Но за мгновение до своего страшного наказания помощник в последний раз успел завести часы и забросить их далеко-далеко к людям. Помощнику хотелось, чтобы время доставалось тем, кто искренне его ценит. Теперь часы никогда не смогли бы остановиться.
— Они забирают время у жестоких и злых людей, а потом отдают его людям любящим, людям, умеющим видеть счастье, людям, умеющим жить и творить. Если человек хороший, он будет жить долго-долго. Не бесконечно, конечно, ведь бессмертие — пытка умиранием тех, кто дорог, но всё же достаточно для того, чтобы успеть наполниться радостью до краёв, а затем щедро её раздать.
Как будто поставив точку, Тилька во внезапно нахлынувшей тишине сделала глоток. Остывший, чай оказался не таким вкусным и, не долго думая, Тилька поставила чашку поближе к электрическому камину.
— А что же Хронос? Он простит своего помощника? — произнёс Зак, задумчиво перебирая в пальцах цепочку. Тилька горячо закивала.
— Простит, конечно. Не до конца, но, знаешь…
***
Седоволосый торговец антикварной лавки сидел и улыбался, вслушиваясь в размеренный шёпот десятков стрелок. А, может, и впрямь простить, выпустить впрямь, быть может?
***
Глаза безвременного узника пустоты были цвета весны: молодой листвы и бесконечно синего, перерождённого, омытого солнцем неба. Эти глаза смеялись, а в чашке на коленях остывал земляничный чай.
— Всё-таки я был прав? — спросил узник тихо без упрёка, без злобы, без торжества.
— Быть может, — отозвался лавочник мерным движением стрелок. — Во всяком случае, я понял: время, поделенное поровну, ценится едва ли больше неоспоримого, тягостного бессмертия. Я не хочу возвращать, как было. А твои часы… твои часы… они дарят этому хаосу малую толику справедливости. И пусть оно так остаётся. Пусть оно так и будет.
Во веки веков
тик-так.