21.10.2001

— Я устал.

Эти слова ясно читались во взгляде и движениях Сани всё то время, что я его знал, но вслух об этом он сказал только сейчас. Я сначала обрадовался, а потом начал бояться. Сам Саня не подавал виду, что что-то произошло.

— Я тоже. Ненавижу алгебру. Почему нельзя выбирать — только алгебра или только геометрия?

— Так мы можем выбрать, Ольга Васильевна же сказала. Только не между математикой и математикой, а между математикой и… не-математикой.

Я не знал, нравится ли мне математика, но точно был уверен, что мне не хотелось учиться с Саней в разных классах.

Подул ветер, слишком холодный для октябрьской солнечности. Несолнечность мы уже потеряли и довольствовались чем было: я не жаловался, но, когда никто не видел, тосковал, а ещё в глубине души надеялся, что Саня тосковал тоже.

Слёзы на глаза наворачивались, то ли от ветра, то ли от тревоги. Будто тебя прижали и оставили кубический метр воздуха подышать — судя по тому, что говорила наша физичка, это было очень немного.

— Надо успеть, — нервно пробормотал я, внезапно начав озвучивать свои мысли.

— Успеть — что? — Саня остановился, поправил себе шарф и посмотрел на небо. Тучей нет, а холодно.

— Да так… Ничего, — Мне Саня тоже поправил шарф и я тоже посмотрел на небо. Беды нет, а страшно, — в смысле, всё.

— Мы успели сходить в кино!

— Да что мне это твоё кино! Я даже не помню, что там показывали! Кольца какие-то дурацкие, у меня у бабушки этих колец целый короб. Мы своё не успели.

Саня осторожно провёл носком ботинка по кучке листьев. Ржаво-пёстрые, будто в дырках от окурков — некрасивые листья.

— Эти кольца, кстати, можно закапывать под стёклами. Чтобы было окно в землю, — я никогда не любил землю как стихию, во всех играх про волшебников выбирая себе воздух, чтобы летать, но в некоторые дни осени я резко начинал её любить, и всегда пугался, думая, что повзрослел и потерял себя.

— Давай!

— Зачем нам окно в землю?

— А зачем напротив кабинета исторички окно в окно? — как-то раз в мае было так жарко, что мы с Саней, обойдя всех дежурных старшеклассников, попытались открыть окно и подышать. Обычно окна с двойными стёклами открывались цельной толстой створкой, а это — внутреннее открылось, а у внешнего стекла была даже ручка не предусмотрена.

— В целях безопасности.

— А ещё кушать кашу и носить шапку, — я хотел было сорвать свою и закинуть повыше на ближайшее дерево, но подул такой пронзительный ветер, что я даже пожалел, что не надел чего потеплее.

— А можно правда сварить кашу и накрошить туда печенье.

— Настоящую кашу? — я удивился, почти испугался.

— Ну да, вполне. Отец уехал в командировку, мне там надо Олю кормить.

— Олю… — почему-то я всегда забывал о существовании Сашиной сестры. Она была очень весёлой и шумной, но при этом удивительно незаметной.

Мне не хотелось кашу. Каша это смерть и очень скучно.

— А давай кашу… Не знаю, с чаем.

— Каким чаем? — Саня опасливо нахмурился, будто всё просёк. Но, мне показалось, даже улыбнулся.

Я наклонился и сгрёб руками большую охапку листьев. Эти были красивые, чистые и разноцветные, как с обложки плаката про первое сентября.

— Из осенних листьев.

***

Мы, набрав самых красивых листьев, пришли к Сане домой. Жил он как раз недалеко от лесопосадки, где мы гуляли, а их окон его дома было очень хорошо видно площадку. Подъезд был куда чище, чем у меня или на старой квартире у тёти, которую она сдавала, и всё было такое… Как в старом кино. Велосипед чей-то стоит, у нас так было нельзя — украдут.

Оля сидела одна, и сидела очень тихо, как для ребёнка её лет. Не знаю, сколько ей было, но в школу она ещё не ходила, при том уже умея ходить и разговаривать, а ещё у неё была очень классная палка-каталка, с которой я играл, когда приходил к Сане в гости.

— Оля, к нам пришёл Август! — Саня повесил нашу одежду в шкаф и жестом пригласил меня в комнату.

— Я пойду руки помою, — пробормотал я, складывая листья на комод, чтобы Оля не достала и не испортила.

Свет в ванной был особенный, почти страшный, настолько, что я никогда не закрывал дверь. Трубы гудели как-то по-особенному, и плитка была какая-то странная, и старый ажурный ковёр на ней… А сама ванна была цвета парты в кабинете труда — зелёная, но Сергей Антоныч почему-то говорил, что это берёзовый.

Пока я возился, Саня каким-то образом смог уложить сестру спать и вернулся ко мне на кухню.

— Давай кастрюлю побольше! — радостно скомандовал я. Саня недоуменно замер в руках с чайником.

— На кашу? Ты разве умеешь?

— На чай!

— Так его в чайнике заваривают.

Я укоризненно посмотрел на Саню и глянул в окно. Пошёл дождь, в комнате потемнело.

Как мог тихо, чтобы не разбудить Изольду, рыжий достал самую большую эмалированную кастрюлю с цветочками.

— Ух ты какая… — я радостно схватил утварь и принялся разглядывать, — у бабушки было такое кольцо, я очень любил играть с ним и с зайцами. Она говорила, с фе… финифтью.

— Эмалированная, импортная, — с важным видом пробормотал Саня, внимательно за мной наблюдая. Я, в свою очередь, налил в кастрюлю воды, открыл газ и чиркнул спичкой.

— Пусть кипит… — я по-хозяйски открыл полки и принялся искать, что бы положить в чай.

— А чай сладкий будет? Что туда вообще ещё кладут? — Саня был так убедителен в своей искренности вопросов, что мне начинало казаться, что я над ним издеваюсь.

— Сладкий. Возьму сахар?

— Бери, только не весь, папа ругаться будет, а нам ещё в кашу надо. А ещё туда что? Может, не знаю… Мука?

— Мука не подходит, это уже блины какие-то, — я вытащил пачку засохшего печенья. Тоже не то, — а вот… — я присел на корточки и открыл нижний ящик, — пшено подойдёт! У него привкус такой, знаешь… Утренней пыли.

Саня тоже залез в шкафчик под подоконником. Меня отчего-то хватала тревога, которую я усиленно пытался прогнать. Не очень приятно, но дух захватывает.

— Мне кажется туда вкусно луковая шелуха. Она тоже пыльная, но не пыльная, а пресно-земляная.

— Нет! Это как на пасху, ненавижу пасху, — я поморщился, вспоминая тот ужасный день, когда мы водили старушку в церковь. И тот, когда я сам впервые туда попросился. Пока Саня искал, я насыпал в кипящую воду сахар и с важным видом помешал, — шишки можно, но это на зиму.

— А ещё что? Тут какой-то кусок сумки для овощей…

— Давай! То что надо! Выварится и будет как кофеин, но не кофеин. А ещё… — я убавил огонь и насыпал пшена, — Заячьи бананы! Это такие изогнутые штуки, которые поздней осенью на клёне появляются.

— Это вертолётики!

— Бананы! Заячьи, — почему-то про всё, что было связанно с зайцами, я Сане не рассказывал, боясь, что он будет смеяться. Если меня кинет Саня, у меня будет где спрятаться, а если обсмеёт зайцев и потом тоже меня кинет — прятаться будет негде. Саня, будто зная, промолчал, пожав плечами.

Я занервничал. Свитер, как назло, начал противно колоться — я ненавидел свитера всю свою жизнь, но прямо сейчас начал понимать, зачем их делают такими замороченными, цветастыми и странными. В нём хорошо было бы гулять по пригородному посёлку, делая вид, что я иду куда-то на кружок или в гости, но уже не погуляешь — холодно.

Наконец, я торжественно насыпал в кастрюлю листья и накрыл крышкой.

— Ждём, — я уселся на табуретку и тяжело вздохнул, глядя на часы. Минут десять покипят — и будет славно.

— Ждём, — Сане, кажется, нравилось ждать. Он молчал, не надеясь, что я что-то ему скажу — просто сидел и ждал. Я бы тоже хотел так уметь — мне на месте не сиделось.

Он скуки я начал разглядывать кухню и коридор, цепляясь за настолько мелкие детали, что их даже было невозможно назвать, насколько они были маленькие. Всё дома у Сани вообще было таким осенним, что мне делалось почти страшно: я не понимал, оттого ли, что всё слишком взаправду, или потому что наоборот слишком хорошо понимал, что мы играем.

Наконец десять минут прошли, как-то слишком быстро. Я, едва не уронив на себя кастрюлю, поставил её на стол.

— Знаешь, мне кажется, что его пить не надо, — рыжий опасливо посмотрел на её содержимое и принюхался.

Саня уже был достаточно взрослым, чтобы перестать понимать где была игра, а где — безумие, а я — чтобы шутить над ним, не боясь, что это признак того, что Саня превратится в тень.

— Надо. Только не нам, а Стёпке.

Пару месяцев погоревав о Лоло, я нашёл себе нового неживого друга. Вернее, живого, но не совсем настоящего… Вернее, живого, настоящего, но игрушечного. Вернее, вспомнил о его существовании после того, как забыл, когда у меня появился Лоло. Нехорошо получилось.

— А где он?

Я посмотрел в окно. Долго, задумчиво, с какой-то странной мне несвойственной тоской. Время давило и одновременно куда-то утекали вместе с грязной водой на улицах. Тяжело было. Тяжело было даже варить чай.

— Скоро придёт.