19.11.2002

Мы с Саней шли от дома культуры в сторону Проспекта, а я почему-то чувствовал себя бездомным. Окна, мимо которых мы проходили, горели каким-то странным светом, будто были нарисованы или даже показывались через старый телевизор.

— Смотри как уютно, — Саня дернул меня за рукав и указал на высокое-высокое окно местного спортивного зала. Внутри всё было очень красивым, почти игрушечным: даже свет падал как-то странно. Брусья, кольца, канаты… А ещё трамплин, яма с поролоном и какой-то стол, с которого прыгают, и конь, и батут, и…

— Я туда не смотрю, — проворчал я, демонстративно упираясь взглядом в странные травяные скульптуры на окраине парка. Мы пошли дальше.

Саня тактически промолчал. Настолько вежливо и обходительно, что меня взяла неимоверная злость.

— Там гимнасты, — выпалил я, внимательно уставившись на рыжего и следя за реакцией.

— Ну?

— Гимнасты! — ему что, всё равно что ли? — я хотел стать гимнастом. Но мне мама не разрешила. И сейчас не разрешает — как звонит, так начинает тут же «поломаешься, поломаешься»…

— Поломаться где угодно можно. Ты ломаешься даже когда просто смотришь на них, просто не физически. Зачем ты вообще ей звонишь?

— А твоя тебе не звонит?

— Не звонит.

В какой-то момент я понял, что напрочь забыл, умерла мать Сани или тоже просто уехала, хотя иногда мне казалось, что лучше бы моя тоже умерла на совсем и я остался со светлой памятью, чем понимал, что… Нет, бабушка не разрешала мне ревность. Если слушаться бабушку — можно быть самым спокойным зайчиком. Говоря о зайчиках, мне больше нельзя было выходить на улицу со Стёпкой и качаться с ним на качелях — все будут смеяться. Надо только пережить лет до двадцати, когда все будут думать, что всё, чем я занят — только моё дело — и я снова смогу.

Мы почти полностью прошли здание спорткомплекса и вдруг я повернул голову. Окно в какой-то, судя по всему, кабинет, было приоткрыто и почему-то на нём не было решётки.

— Полезли? — мне вдруг, по сумеркам и с усталости, показалась хорошей идея залезть внутрь, а оттуда пробраться в спортзал и там попрыгать, пока никого нет.

— Не полезли, нас Галина Алексеевна ждёт.

Саня даже не остановился. Старел с каждым днём, что я его знал, но всё ещё оставался Саней.

— Ну окно же! — я был вынужден идти следом. Оборачиваясь на окно, когда мы уже заходили за угол, я увидел руку, его закрывающую.

— Да что там веселого?

— Ну как что — азарт! Знаешь, когда до досады колется, а посмотреть поближе надо. Да и вообще — притворились бы учениками этого… Дюшеса… Дюсоша…

Я испытывал странное воодушевление. Наверное, это было скорее желание сделать себе больно. Такое обычно бывало по весне, но сейчас пряталось в ноябрьских закатных лучиках. Только снег мешал.

— Про окна даже всегда песни грустные. Вот сидишь ты один у окошка, плачешь. Или уже не плачешь, потому что устал, и чего-то ждёшь… За окном всегда что-то, чего не коснуться. Что внутри, что снаружи.

У меня мурашки по коже побежали. Саня никогда не впадал в апатию, по крайней мере, не говорил об этом, и странно было слышать от него, вечно спокойного и уверенного, такие слова таким тоном.

А он ведь мне даже играл что-то про окно и дождь, настолько страшно-грустное, что я попросил перестать. Саня хорошо умел играть на гитаре — его могли бы любить в классе, но он не играл популярные песни, поэтому слушали его только я и девочка Ната из музыкальной школы, которая заодно училась с нами в одном классе. Я ни с кем не ругался, но и душой компании не был — меня просто не замечали, а я старался не нарываться. Саня тоже был тихим, но очень гордым — по нему никогда нельзя было сказать, что он играет про окно и дождь.

Шли мы к Галине Алексеевне — нашей учительнице физики. Зачем — не помню, это была инициатива Сани, а я, считая в своей жизни, кроме зайцев, интересными только Саню и физику, конечно согласился. В начальной школе я иногда убегал из нашего крыла погулять по зданию, и очень пугался, когда встречал Галину Алексеевну. Галина Алексеевна помнила меня, маленького и ничего не подозревающего, и почему-то мне делалось очень неуютно от этого осознания. Мир вокруг Галины Алексеевны менялся, а Галина Алексеевна оставалась неизменна и ничего с этим изменением мира сделать не могла. На её глазах дети вырастали, сдавали экзамены, курили, пили, ругались матом и даже поступали в техникум, и все — уходили. А потом приходили ещё. И мы с Саней — такие же очередные, и речь была не только про школу.

Когда мы наконец увидели знакомую площадку во дворе четырёхэтажного дома и свернули к нужному подъезду, Саня храбро позвонил в домофон.

Мы вошли, разделись, Галина Алексеевна позвала нас на кухню и посадила решать. Саня смотрел в справочник, я — на свои часы.

Пять минут.

Семь.

Восемь.

Шестнадцать.

Тридцать семь с половиной, на них я, решив две задачи, почти уснул.

Разбуженный тем, что Саня спросил у меня какую-то формулу, я посмотрел в окно. Темно, неуютно — только моя полупризрачная тень в отражении, люстра как летающая тарелка и мигающий фонарь снаружи. Уже выпал снег, да такой, что у меня все штаны до середины голени были мокрые. Сейчас бы в снежки поиграть… Как раз не слишком холодно, хорошо слепится. Но надо было решать задачу, которая никак не решалась. Саня говорил, что надо просто потерпеть, а мне страшно было, что когда закончатся задачи, закончится и снег. Не в том смысле, что просто растает, а что не надо мне будет никакого снега.

А может я всё же сплю? Я перевёл взгляд на вазочку с печеньем. Будет, наверное, жаль, если я проснусь. В голове играла какая-то кривая скрипучая мелодия со словами, которые я понимал, но разобрать не мог. Или это форточка скрипела?..

Задача. Надо решать. Я начал листать тетрадь в поиске нужных формул, но перелистнул слишком много и вдруг вгляделся в строчки, написанные не моим почерком. Судя по тому, что это была страница из самой середины, её собирались вырвать, но почему-то это не сделали. Почерк я едва мог разобрать и плохо узнавал, но, кажется, это моя мама записывала за мной рассуждения маленького меня.

«— Ха-ха-ха, какие вы глупые. В нашем подвале существует греческий заяц! Марш в подвал! А если его не найдёте, делайте со мной, что хотите.

— Мы не будем трогать Джозе Ато! — Лоттон махал руками.

Ребята взялись за руки.

— Пап, можно я всем скажу пока-пока?

— Нет, — сказал герцог Макс, — сказка еще не заканчивается.

— Я не хочу, — заплакал Вахмураш.

Макс с братьями слезли со стульев.

«Увы, Лоттон не догадывается, что он пятнадцатый. Но они уже начали читать сказку про самих себя. А в пять утра выключился свет.» Раздался звук лампочки.»

— Я совсем этого не помню, — прошептал я, так, будто говорил с Саней, но на самом деле надеялся, что он не слышит, — звучит как ерунда. А ведь там было что-то важное, — я на ощупь взял сладость из вазочки и положил в рот.

— Совсем не помнишь? — Саня всё-таки меня слышал. Мне вдруг стало страшно и стыдно, так, как когда я предложил ему три года назад сводить Лоло с нами в школу.

— Или не было.

В коридоре раздался звук лампочки. Я вздрогнул и едва не подавился рулетом.

Я снова посмотрел в окно. Снег лежал. Снег лежал, а я уже тосковал по нему, так, будто со всеми вещами и бумажками переезжал навсегда в какую-нибудь Африку.

Не понятно откуда взявшаяся Галина Алексеевна подбоченилась, поправила очки и посмотрела мне через плечо. Смотреть мне через плечо, чтобы понять, что я нарешал в третьей задаче, было мало, нужен был, как минимум, ключ от шифра.

— Ну что же ты, Спичкин! — голос у неё был зычный и задорный, — не тетрадь, а каша, хотя ты парень — во, — она с забавным выражением лица подняла палец вверх, — умный. Горе от ума. Учишь литературу?

— Пусть Саня учит, он гуманитарий, — я игриво усмехнулся и положил в рот сахарок. Саня сделал вид, что почти обиделся.

— А я уже всё выучил. Галина Алексеевна, а который час?

— Не знаю, глянь сам на часах в коридоре, — для Галины Алексеевны, кажется, не существовало времени. Она носила шапку с помпоном, пела песни на улице, бегала на лыжах быстрее физрука и читала сама себе шведские сказки — я бы тоже так хотел. И физику так же знать.

Саня, громко шкрябая стулом по полу, встал, и задел рукой вазочку с конфетами. Мимо, что-то заметив в окне, пробегала учительница.

— Ёж твою двадцать, Александр! — Галина Алексеевна всплеснула руками, ловко увернувшись от отскочившего осколка вазочки.

— Простите! — воскликнул я вместо Сани и кинулся собирать стекло. Там мы с Саней и встретились лбами.

Раз упала тетрадь, надо завести новую. Я выпрямился, опасливо и почти брезгливо сжимая пожелтевшую бумагу, и посмотрел в окно. Черным-черно, даже фонари не горят, только мой силуэт.

Часы пробили восемь. Саня принялся собирать рюкзак.

— Галина Алексеевна, а можно я… Тетрадь у вас выкину?

— На здоровье. В макулатуру сдам! — учительница хлопнула меня по плечу и рассмеялась. Я с подобием облегчения выдохнул.

Мы помогли сложить грязную посуду в раковину, стряхнули крошки со стола, собрали свои вещи и вышли в коридор надевать ботинки.

— Ой! — всплеснула руками Галина Алексеевна, когда Саня уже застегивал куртку, — темень-то какая! Вы как пойдёте?

Я обернулся. Снова раздался звук лампочки. В окне всё ещё не было никого, кроме меня.