Утром нас будит медсестра и сообщает о том, что у Рэки по плану какие-то инъекции, а у меня — МРТ головного мозга. Сначала ему делают уколы и мы идём на завтрак в столовую. По дороге он рассказывает мне, что МРТ — абсолютно не страшная вещь, если у тебя нет клаустрофобии.

Он смеётся и говорит:

— Хотя, даже если ее нет, внутри этой штуки она может развиться.

Я киваю в ответ. В общем, МРТ — это такая «штука», исходя из слов Рэки, когда ты ложишься в круглую «штуку», тебя пристегивают ремнями, чтобы ты не шевелился, и вокруг разные странные звуки воспроизводятся, а потом врачи получают что-то вроде скана твоего мозга. Он захватывающе рассказывал и жестикулировал руками, пытаясь в воздухе показать мне размер этой «штуки», и я даже не стал ему говорить, что вообще-то я в курсе, что такое МРТ.

На завтрак снова рыба, но очень вкусная, какой-то коричневый солоноватый соус, омлет, рис, чай и консервированный персик. Вот бы каждый раз после смерти снова оказываться в теле какого-то японца. Чтобы иметь возможность продолжать кушать еду в их больницах.

Рэки вызывается пойти на МРТ вместе со мной, и, то ли для процедуры это не имеет значения, то ли он действительно дружит здесь со всеми, но ему разрешают остаться за стеклом, пока я в просторной комнате ложусь на кушетку в ту самую «штуку». Хотя я говорил Рэки, что со мной идти не надо, но это не имеет никакого значения, он все равно не послушает. Вокруг начинаются шумы, тиканье сменяется стуком, а все, что я вижу — снова белый потолок. Ничего не меняется. Я пытаюсь напевать про себя какие-то песни и не шевелиться, но представляю, как гиперактивный Рэки там полчаса, пока я лежу здесь, стоит, топает ногой, кусает губы и от скуки готов на стену лезть.

После процедуры я всё вижу по встревоженным глазам доктора, мне и говорить ничего не надо. Мой новый лечащий врач — высокая женщина с густыми чёрными волосами лет сорока. Она говорит:

— Пройдём ко мне в кабинет.

Я чувствую себя спокойно, но Рэки вдыхает и, кажется, не выдыхает.

— Иди в палату, я скоро вернусь, — пытаюсь ободряюще улыбнуться, надеюсь, получилось.

Он кивает и идет по коридору, а я смотрю вслед, пока Рэки не скрывается за углом. Я до сих пор не понимаю, какое ему дело до моего здоровья и почему ему так нужен именно я. В отделении много разных детей и подростков, но больше ни с кем на МРТ он не собирается.

Врач заводит меня в светлый кабинет с большими окнами, через которые пробивается яркий солнечный свет. Она садится в кресло и некоторое время просто дышит, разбирая бумаги.

— Мы с вами ещё не знакомы, я доктор Имаи Ран и теперь буду заниматься вашим лечением.

— Спасибо, — я еле улыбаюсь и жду, пока она скажет то, что я знаю и без неё.

Она потирает глаза и продолжает:

— Мы пытались связаться с вашими родственниками, но они отказываются приезжать, поэтому придётся говорить об этом с вами, — доктор Имаи складывает руки в замок и тяжело вздыхает. — Мы обнаружили у вас на МРТ кровоизлияние в лобную долю мозга. Их лечат обычно или препаратами, или хирургически, но в вашем случае мы пропишем медикаменты.

— Хорошо, — говорю я. — Это опасно?

Я знаю, что затрагиваю тему, которой она пыталась избежать, но она смотрит мне в глаза и отвечает:

— Это не значит, что вы умрете, но есть большой риск осложнений. Поэтому ещё два раза в неделю вы будете посещать психолога.

— Не нужно, всё в порядке.

Улыбаюсь, не знаю, почему. Наверное, ее это пугает, и я повторяю:

— Все хорошо, правда, я не боюсь смерти.

Я мнусь на пороге прежде, чем зайти в палату. Знаю, что зайду и увижу там взволнованного Рэки, и мне почему-то страшно. Дверь открывается сама, будто он слышал или чувствовал что я здесь, он хватает меня за запястье и втягивает внутрь, пока я не успел ничего сообразить.

— Что сказал врач? — Рэки сложил руки на груди и смотрит на меня.

— Почему тебя это так волнует? — смотрю на него в ответ. Надеюсь, получается выглядеть грозно.

Он пыхтит и хмурится, сжимая кулаки:

— Да в смысле почему? Мы же соседи.

— Ну и что? — спрашиваю я, но он молчит. — Рэки, у меня кровоизлияние в мозг, я могу скоро умереть.

Я вижу, как он содрогается от моих слов и как поджимаются его губы:

— То, что ты можешь умереть не значит, что ты точно умрешь, так ведь?

У него в глазах слёзы и он шмыгает носом, пытаясь сделать вид, что он вовсе не плачет. Я прикрываю глаза и пытаюсь успокоиться, хотя звуки его прерывистого дыхания сбивают с толку. Подхожу ближе, беру его за плечи и повторяю:

— Я скоро умру. Две или три недели, и всё. Просто смирись с этим.

Почему умираю я, а успокаивать нужно его?

Рэки несколько раз кивает и вытирается рукавом толстовки, он говорит:

— Я не плачу, всё в порядке.

— Ага, — говорю я и улыбаюсь, — охотно верю.

Я знаю, что он пытается принять тот факт, что скоро нашей дружбе конец. Хотя для него эта дружба — лишь одна из многих. Рэки везде ходит со мной, мы вместе кушаем, вместе ходим в туалет и ждём друг друга после душа. Он рассказывает мне истории о своей жизни, об учебе в школе, о каких-то гонках, о работе в магазине и очень-очень много говорит о скейтбординге. Мы возвращаемся в комнату вечером и он шёпотом предлагает:

— Давай я научу тебя кататься на скейте.

Вижу, как тяжело ему даётся оставаться таким же весёлым и не жалеть меня, игнорировать тот факт, что скоро я умру. Но я благодарен ему за то, что он не распускает сопли.

— Окей, — киваю, — научи.

Рэки широко улыбается. У него красивая улыбка и ямочки на щеках. В какой-то момент меня просто перестаёт раздражать его активность и эмоциональность, его навязчивость кажется забавной и милой, а его рассказы отвлекают от грусти. Почему-то мне хочется верить, что мы могли бы так дружить ещё хотя бы пару недель.

Я падаю со скейта раз десятый, на улице уже заходит солнце и освещает всё в оранжевые оттенки. Теперь я буду называть их оттенки Рэки — тёплые и золотистые. Он подаёт мне руку, но я ее не беру, потому что хочу сам стоять на скейте. Но снова падаю и опять ударяюсь копчиком. По логике, он у меня уже рассыпаться должен.

— Смотри, ставишь ногу назад, — он отбирает у меня скейт и показывает на своём примере уже раз пятый. — Потом вперёд и смещаешь центр тяжести, понял?

Я мотаю головой:

— Скейт — не для меня.

Он толкает меня в плечо и смеётся:

— Давай, последний раз. Не получится — забьем на эту идею.

Хорошо. Я вспоминаю все слова, что он говорил мне про стойку и центр тяжести, несколько раз вдыхаю и ставлю одну ногу на скейт. Потом вторую.

Рэки кричит:

— У тебя получил…

Но я снова падаю. Он подаёт мне руку и улыбается.

— Ты простоял не долго, но ты ведь стоял! Молодец, Ланга.

Как же давно я не слышал своего имени. То ли из-за этого, то ли из-за Рэки, но сейчас мне особенно приятно слышать его. И я невольно улыбаюсь.

— Просто ты хороший учитель, — говорю я.

И он отвечает:

— Ты тоже отличный ученик, — и бьет меня в плечо.

Он показывает мне разные трюки на скейте и катается по двору, а я уже научился стоять и теперь осваиваю толчок. Рэки говорит, что я тупой скейтер и утверждает, что это не оскорбление. Он обещает, что попросит маму привезти второй скейтборд, чтобы я мог кататься вместе с ним. Солнце садится, и его золотое свечение создаёт над Рэки ореол, будто он ангел какой-то, и путается в его рыжих волосах. Я сижу на лавочке, пока он ездит вокруг и что-то рассказывает мне о трюках: как долго он их осваивал, кто его учил кататься и все остальное. И я просто слушаю, ненадолго забывая о том, что скоро я снова умру.

Через час нас со двора выгоняет медсестра, она говорит нам быстро идти в палату и что она уже предупреждала Рэки не кататься здесь. Он только смеётся, звонко и весело, и говорит ей, что мы ведь не делали ничего криминального.

Меня тошнит и кружится голова — одна из побочек кровоизлияния в мозг, особенно после стольких падений со скейта.

— Ты в порядке? — Рэки стоит под дверями туалета, пока я рву.

Мне неловко, что он здесь, но он все так же отказывается оставлять меня одного.

— Всё супер, — говорю я. — Скоро выйду.

Он сидит, опираясь спиной на двери, и говорит мне о том, что мою смерть теоретически можно предотвратить. Что врачи выписали мне специальные лекарства, он видел их. Рэки обещает мне что-нибудь придумать, а я открываю дверь туалета, и он от неожиданности поднимает голову и падает спиной на мои ноги.

— Эй, ты чего делаешь? — он хмурится, смотря на меня снизу вверх.

— Рэки, пожалуйста, — прошу я и сажусь на корточки рядом с ним. — Я скоро умру, ты тут никак не поможешь.

Он отводит взгляд, грустно улыбаясь, а потом кладёт руку мне на плечо.

— Тогда давай эти пару недель проведём весело, хорошо?

Я киваю:

— Обещаю.

И протягиваю ему мизинец.

Перед сном он сначала сидит у меня на кровати и мы вместе играем в игру на его телефоне. Там какие-то машинки и гонки, я в ней плох, но Рэки справляется отлично. Он прикусывает язык, подаётся вперёд всем корпусом и злится, когда проигрывает. Такой искренний и эмоциональный. Он рассказывает мне о своей семье: о маме Масаэ, о сестре Коеми, о младших близняшках Тихиро и Нанаке и о папе, которого почти не видит из-за его работы. Его голос приятный и немного хриплый, и мне нравится засыпать под него.

Я открываю глаза уже только посреди ночи, когда в комнате темноте, а со стороны раздаются шиканья и миллион «пс» в мою сторону. Рэки шепчет «эй, ты спишь?» и трясёт меня за плечо.

Поворачиваюсь и говорю:

— Уже нет.

От такого даже мёртвый проснётся. Сделаем бизнес на воскрешении трупов без некромантии.

— Идём со мной.

Рэки полностью одетый в кроссовки, джинсы и теплую толстовку. Он склоняется надо мной и я вижу как в свете луны переливаются его глаза. Я тяжело вздыхаю, так, чтобы он наверняка услышал, но встаю и одеваюсь. Потому что он ведь не отцепится, пока не согласишься.

Он приставляет палец к губам, приказывая мне молчать, будто бы я что-то говорил, и ведёт меня по коридорам. Этот путь мне уже знаком, и через десять минут блужданий в стенах больницы Рэки открывает тяжёлую серую дверь, вновь жестом приглашая меня пройти на крышу. Он расстилает покрывало, которое все время нес, конечно же, я, и падает на гравий. После раскалённого солнца ещё немного тепло, но всё-таки ночью прохладнее и даже немного приятнее. Я лежу рядом с ним, сложив руки под голову, и просто дышу.

— Звёзды красивые, — говорит Рэки и показывает пальцем в небо. — Это созвездие Большая Медведица, например.

Я улыбаюсь и мотаю головой:

— Это Стрелец вообще-то.

Он фыркает и смеётся:

— Ты что, самый умный здесь?

Я показываю пальцем левее:

— Вон там созвездие Скорпиона.

Он долго всматривается по направлению моей руки, прищуривает один глаз и поворачивает несколько раз голову.

— Мне кажется, ты меня обманываешь.

Рэки нависает надо мной, серьезно смотря в мои глаза, и я держусь, чтобы не начать смеяться. Не удерживаюсь. Он возмущённо говорит мне «эй», и я вижу складку между его бровями. Он поджимает губу, переводя взгляд с меня на небо и обратно, а я не могу перестать улыбаться и сквозь смех киваю:

— Если честно, я ни черта не знаю о созвездиях.

Он толкает меня в грудь, заваливается обратно рядом со мной и тоже начинает смеяться. Громко и очень красиво, словно весь светится и искрится. Я поворачиваюсь к нему и вижу его золотистые глаза прямо напротив моих, он очень близко и я чувствую как соприкасаются наши руки. Сердце очень быстро стучит, пока мы смотрим друг на друга, успокоившись после смеха. Слышу его глубокое дыхание и почему-то в этот момент очень хочу его поцеловать.

Я тяжело сглатываю и снова поворачиваюсь на небо, пока наши ладони все ещё рядом и я чувствую тепло его кожи. Я молчу, он тоже молчит, и мы просто направляем наши взгляды на звёзды. Не знаю, кто сделал это первым, наши руки просто потянулись друг ко другу. Рэки сплетает свои пальцы с моими, и мы даже не смотрим друг на друга, пока я глажу большим пальцем тыльную сторону его ладони. Он показывает на небо свободной рукой и говорит:

— Это Кассиопея.

Я киваю и отвечаю:

— Поверю на слово.

Рэки хочется верить, хочется делиться с ним самым важным и главным. Хочется разговаривать с ним долго или просто молча лежать, держась за руки. Может быть, не стоит этого делать, не знаю. Но я прокашливаюсь и говорю:

— Мне нужно кое-что сказать тебе, хотя ты, скорее всего, не поверишь мне.

Он отвечает:

— Я поверю во все, что ты мне скажешь, так что говори.

Я поворачиваюсь к нему лицом, наши носы почти соприкасаются, и я смотрю ему в глаза и шепчу в надежде, что это сделает мои слова более достоверными:

— Меня зовут не Кимура Мичи, а Ланга Хасэгава.

Он хмурится, но не перебивает, и я продолжаю:

— Это прозвучит странно, но я как бы перерождаюсь, знаешь? Моя душа принадлежит не этому телу, я без понятия, что это за парень. Несколько месяцев назад я вроде как умер, и с тех пор моя душа побывала в нескольких телах…

Я прикрываю глаза ладонью от понимания того, как тупо это всё звучит, но Рэки ложится на бок и кладёт вторую руку на наши сплетённые пальцы. Он гладит меня, словно пытается поддержать, и от такого я, наверное, мог бы даже расплакаться.

— В общем, самое главное, что я хочу сказать тебе — это тело умрет через две-три недели, но моя душа переместится в другое.

Его грудь вздымается, и он шепчет:

— Хорошо. Тогда не забывай меня, пожалуйста.

Киваю и чувствую, что глаза резко становятся влажными и я вот-вот заплачу. Черт. Как он смог поверить в такое? Я бы в жизни не поверил человеку, который говорил бы такой бред, а он даже не засомневался в моей адекватности.

Он говорит:

— Не плачь. Ты всегда можешь найти меня здесь, на Окинаве, если тебе будет грустно или скучно, — Рэки улыбается и смотрит мне в глаза. — Я буду ждать тебя.

И вытирает мне слёзы рукавом своей толстовки.

— А что, если я умру и больше не очнусь?

— Обязательно очнёшься, слышишь?

Наши лбы прислоняются друг ко другу, а его ладонь лежит на моей щеке. Я киваю, потому что верить ему — возможно, самый правильный выбор из всех, что я мог бы сделать в жизни.

Он задумывается, грызёт губу и спрашивает:

— Ты уверен, что ты умер на самом деле? То есть твоё изначальное тело.

Я много раз об этом думал.

— Нет, не уверен.

— А ты из Японии?

— Моя мама японка, — говорю я, всё ещё немного шмыгая носом. — Но жил я в Канаде.

Всеми силами я отгонял мысли о том, что где-то там, на другом конце земли, моя мама страдает из-за того, что меня нет рядом. Сейчас уже понимаю, как я виноват перед ней, и мне сложно думать о том, что она плачет, представлять, какие у неё круги под глазами из-за плохого сна и как она, наверняка, похудела и осунулась.

Рэки перебирает браслет на свой руке, опустив взгляд, и спрашивает:

— А ты помнишь, что случилось? Как ты умер?

Помню.

И больше всего боялся именно этого вопроса. Я тяжело вздыхаю и, думаю, Рэки это услышал.

В общем, чтобы умереть наверняка, нужно взять побольше барбитуратов. Смертельная доза фенобарбитала от двух до десяти грамм. Это значит, что, если повезёт найти таблетки по сто миллиграмм, минимально нужно будет выпить двадцать таблеток.

Я выпил где-то шестьдесят таблеток фенобарбитала по пятьдесят миллиграмм каждая и теперь даже не знаю наверняка, стала ли эта доза смертельной для меня или я лежу где-то в коме. Хотя одно другого не лучше.

Думаю слишком долго, молчание затягивается, но в итоге отвечаю:

— Нет, помню только темноту.

Он кивает и ложится на мое плечо, а я все ещё смотрю на небо. Мне не хватит смелости сказать ему, что сам же себя и убил.