Это всегда было. Стоило мне долгое время находиться в стрессовом состоянии, как ко мне приходила очередная болячка. Уж не знаю, как так выходило, но стоило мне захотеть «уйти на покой», как я тут же хватала какую-нибудь мерзкую болезнь.
Сорванное от моей истерики горло на следующий день немилосердно болело. Медички под начальством Мими вкололи мне успокоительного, а утром у меня подскочила температура тридцать девять и пять градусов.
— Мать твою, где ты такое цепануть могла?! — бушевала Мими. — Изолировать! Немедленно, иначе вся команда сляжет!
Последующие дня два я плохо помнила. Тело горело, дыхание обжигало губы.
Еху! Я — дракон!
Я смеялась, и смех переходил в плач.
Крыша ехала, а мне хотелось выйти в окно. Но вот беда, окон не было.
Меня пытались поить бульоном, но я с упоением свешивалась с койки и в полубредовом состоянии, поддерживаемая Лили, выворачивала в подставленный тазик желудок. Все таблетки оказывались там же, так что вскоре, когда температура отказалась опускаться ниже устрашающих тридцати девяти с девятью, меня начали шпиговать внутримышечно уколами.
— Ты как? — Лили с синяками под глазами протянула мне стакан воды.
Хотелось сдохнуть.
— Сколько?
— Пока тридцать восемь, надеюсь, больше не подскочит, — кажется, она улыбнулась, но сквозь маску было не видно.
— Жесть. Я так года два не болела, — прохрипела, гундося в нос. Два года назад, в своем мире, я должна была ехать из города домой четыре часа на автобусе. Утром у меня поднялась температура, но отменить поездку было невозможно. Наглотавшись жаропонижающих, я совершила самоубийственное путешествие, где меня сняли уже с автобуса с отметкой «сорок». Самое охрененное — чувствовала я себя просто прекрасно, только сапоги почему-то снять была не в состоянии и просила об этом маму. Последующие два дня не помнила.
— У тебя медкарта такими темпами скоро будет больше, чем у Отца. Даже твоя морская болезнь и давление следствие удара головой. Не поделишься, каким образом ты еще не окочурилась?..
Невесело хмыкнула в стакан, покусывая губы за огрубевшую, ссохшуюся кожу. Я в детстве раз пять падала со стула. Мама кричала, говорила, чтобы я на стульях не качалась. Как же, я до сих пор этим грешу, а в детстве так вообще. Один раз ударилась головой о флягу с водой, стоящую на кухне. Два раза об старую советскую батарею, один раз об угол кухонного стола, а эпик был, когда я со всего маха кувыркнулась на пластмассовые ящики-решетки с кабачками, которые сверху посыпались карой небесной. В пять лет слетела с качелей, делая «солнышко» с двоюродной восьмилетней сестрой. Тридцать метров пролетела, прокусила нижнюю губу чуть ли не насквозь, думали — челюсть сломала, чудом не свернув шею. Но нет, только легкое сотрясение и прокушенная губа. Эпичный полет ласточкой носом в асфальт из-за старшего брата, который подрезал мой велик. Восемь лет — дралась с братом и со всего маха была впечатана в кирпичную стену. Четырнадцать лет — прыжок с крыши сарая в подтаявший снег из-за чего мягкой посадки не было, едва не переломала ноги. А потом в семнадцать лет вышла кормить собаку, мама белье развешивала, а я поскользнулась у наспех сколоченного крыльца-настила с острыми углами и ебнулась в пяти сантиметрах от угла доски виском. Мама чуть сердечный приступ не схватила. Человек-катастрофа.*
— Это талант, — прохрипела я.
— Ну-ну, — Лили устало вздохнула и обернулась, когда ширма отъехала в сторону и зашла Руша с подносом.
— Не сдохла еще?
— Как видишь, — знала бы ты, как хочется, не кривилась бы столь неприязненно.
— А жаль, — фыркнула девушка неприязненно. — Истеричка ненормальная. Не мертвых надо бояться, а живых!
— Кто сказал, что я мертвых испугалась? — прохрипела, покачав головой.
Руша замерла, прищурилась, а потом растянула губы в неприятной улыбке, ставя поднос на тумбочку.
— Нас, значит, боишься…
Вздрогнула, мотнув головой, прогоняя всплывшие сцены перед глазами. Руки невольно сжали простыни, и злобное сопение в нос выдало мое настроение.
— Руша! Не надо! Будто сама через это не проходила! — зашипела Лили.
— Она — неженка. И хорошо, что она увидела и, надеюсь, осознала, чем мы тут занимаемся. Пусть бежит отсюда, как крыса с тонущего корабля.
— Не переживай, — оскалилась ей в ответ. — Я уйду, как только у меня появится возможность.
Сбегу с радостными воплями, а вы дохните, если вам так…
Лили.
Черт.
Че-е-ерт.
Были ли на войне в Маринфорде медички?..
Не помню.
Руша, гордо хмыкнув и бросив презрительный взгляд, удалилась, а Лили, забрав поднос с тумбочки, решительно поставила его передо мной.
— Ешь! — приказной тон заставил иронично приподнять брови.
— Не боишься, что все это обратным ходом пойдет?
— Не боюсь. Ты себя в зеркале видала?
— Слава богу, что нет, — фыркнула.
Слабость была дикая. И вкус еды почти не ощущался. Болеть — это полный отстой.
— Да уж, Татч клялся тебя откормить. Так что ешь. Или с ложечки кормить?
— Сама, — буркнула.
Ненавижу болеть. Особенно такой вот хренью, валящей с ног за несколько часов и отпинывающей твою тушку со страшной силой. Чертов организм, любитель устраивать «перезагрузку системы». Вот так вот сляжешь и ничего сделать не сможешь. Представьте только, если вдруг команда пиратов так слегла? Бери тепленькими!
Ходячая диверсия, епт.
Рассмеялась невесело, хрипящим голосом.
Психушка плачет, отделение буйнопомешанных раскинуло в объятьях руки.
Сама пошутила, сама и посмеялась. Ха-ха, блядь.
Тянуло в сон. Как вырубилась, не помнила.
***
— Пап, мне нужно твое мужское мнение, — отец, оторвавшись от футболок, посмотрел в мою сторону. Сжимая в потных ладонях вешалки с летними платьями, по очереди приложила каждое из них к груди. — Какое из?
— Мне казалось, ты учишься на модельера и должна разбираться в этих вещах. Разве нет? — ехидно спросил отец.
— Вообще-то мне нужно сугубо мужское мнение. И да, я учусь на швею.
— И что?
— И у тебя шикарный вкус, в отличие от меня, — кисло призналась я в очевидном. Увы и ах, я абсолютно не умела выбирать себе вещи, которые смотрелись бы на мне просто шикарно. А вот папа умел. Талант, блин. Или чутье. Обувь, одежда, украшения — он умел все это выбирать и сочетать так, чтобы оно действительно смотрелось хорошо. Даже мама с этим соглашалась. И не скажешь, что этот человек по образованию юрист и агроном.
У отца легкий прищур, морщинки у глаз и неряшливая бородка с проседью. Он стоически стоит рядом, пока я свешиваю на него свою сумку и еще кучу вещей, застряв в примерочной.
— Груди не хватает, — хмыкнул он. — Размерчик на тебя надо поменьше.
— А там есть?
— Нет.
— Блин.
— Примерь вот это, — отец просовывает в примерочную клетчатую длинную рубашку.
— Это же рубашка, — рассматриваю я изделие.
— Рубашка-платье, если ты не заметила, — откликается он из-за ширмы. — С длинными рукавами. Не обгоришь.
— И как? — застегнув пуговицы, выглянула из примерочной.
— То было более женственное, но это сидит лучше.
— И что мне выбрать? — уныло протянула. Хотелось все и сразу.
Отец, закатив глаза, сунул руку в карман и вытащил пятачок, бросив его в мою сторону. Словив монетку, удивленно покосилась на него.
— Монетка? Серьезно?
— Кидай давай.
— Решка — значит рубашка. Орел — значит… орел, — печально вздохнув, посмотрела на выпавшего орла.
— Удовлетворена?
— Нет.
— Тогда берем рубашку, — хохотнул отец. — Чего стоишь? Переодевайся давай.
— А можно перекинуть? — с надеждой посмотрела я на отца, поняв подвох.
— Не-а.
Вот же жук. А с другой стороны правильно. Один раз монетку кинул и, если результат не удовлетворил, выбирай другую сторону монеты!
Моргнула, прогоняя усталость, и потерла лоб рукой. Черт! Вот бы ситуацию, в которую я угодила, можно было бы разрулить так просто.
Сложность выбора.
Выбор.
Мой выбор очевиден. А уж чист, как слеза младенца! Они же…
Не полезу. Нет и все!
Только остров подходящий на горизонте замаячит, я за борт сигану без промедления. Даже если плавать не умею. Нафиг-нафиг, ищи свищи ветра в поле.
А совесть, совесть можно заткнуть. Самовнушение — великая сила. Детка, они людей убивают.
Но тебя не убили.
— Очухалась? — мужчина щелкнул зажигалкой и выдохнул дым, стоя рядом, но не приближаясь.
Вздрогнула, покосившись на Татча снизу вверх. После чего перевела взгляд на палубу, которую уже отдраили, и ничего не напоминало недавний бой. Спустя неделю моего пребывания в лазарете свежий воздух был манной небесной. Поэтому, сбежав с позволения Мими на палубу, с удовольствием подставив лицо ветерку, наслаждалась мнимой свободой.
Произошедшее совсем недавно казалось каким-то бредовым сном. Вот только Татч, стоящий рядом, в голове очень четко отпечатался наперевес с оружием и кровожадным оскалом. Вспомнив потемневшие глаза, вздрогнула.
— Я в норме.
Покажите мне, где тут норма? Хочу на нее посмотреть!
— Я вижу, — хмыкнул кок. — Шарахаться не будешь?
Мотнула головой в отрицании.
Разве что сразу за борт. Вас тут таких целый корабль, шарахайся, не шарахайся. Куда ни плюнь, везде пират.
— Бессмысленно.
— Чистые руками и сердцем не становятся пиратами.
— Какой ужас! А я не монашка! — драматично, в наигранном испуге приложила руку к груди.
Татч заржал, запрокинув голову, подставляя лицо солнцу. Я улыбнулась криво, прищуривши слезящиеся глаза и тоже подставляя лицо соленому ветру, ощущая гладкое дерево фальшборта под руками.
Дожила. Стою у борта пиратского корабля, сдуваемая ветром после болезни, и смеюсь с одним из тех пиратов, который покрошил совсем недавно на этой же палубе своих врагов. На моих глазах. В мясо, как на своем любимом камбузе крошит свинину на фарш.
Мир сошел с ума. Или я рехнулась.
Но почему-то это даже особо и не тревожит теперь. С идиоток спрос невелик. Воистину, хоть какой-то плюс.
Теплая рука приземлилась на макушку.
Захотелось малодушно втянуть голову в плечи и накинуть излюбленный плед на голову.
— Боишься?
— Боюсь, — честно ответила, встречаясь глазами с пиратом.
У меня за полтора месяца уже фобия всего на свете образовалась. Фобия на фобии сидит и фобией погоняет. Скоро дойдет до паранойи. Аластор Грюм, я буду вашим последователем, но вряд ли меня это спасет.
Паранойя в психиатрическом смысле является хроническим психозом, для которого характерны нездоровая подозрительность, склонность видеть в случайных событиях происки врагов, выстраивать сложные теории заговоров против себя, с сохранением в другом логичности мышления. Важно понимать, что в этом случае человек находится во власти самого настоящего бреда.
Я уже в бреду.
— Правильно делаешь, — серьезно заметил мужчина. — Но помни, мы тебя не тронем. Поняла?
— Да.
Пиратам верить нельзя…
— Пойдем, на камбуз, — фыркнул мужчина. — Тебя надо покормить. Да и овощи тебя заждались.
— Нелюбовь к кухне плавно переходит к ненависти.
— Еще посуда.
— Изверг.
Где-то со стороны раздался знакомый басистый смех.
Тич.
Споткнулась, но Татч легко поймал меня за локоть.
— Все в порядке?
— Да.
Я запуталась. Добро? Зло? Дихотомия добра и зла, да?
Кого там надо было спасать?
На этом корабле все монстры. И судить, кто больший из всех тут монстр…
Меньшее и большее зло? Если так подумать и прикинуть, то я в роли той самой бабочки, несущей катастрофу, тут самая опасная.
Вот уж никогда не думала, что от меня будет зависеть что-то настолько масштабное. Впрочем, та бабочка тоже об этом не думала.
Человеческие судьбы. Люди, которые творят историю…
Может, просто себе мозги вынести и не мучиться? Сделаю благородное дело, избавлю всех от нытья, истерик и мифического апокалипсиса в моем лице.
Есть еще, конечно, вариант, где я всех убиваю и одна остаюсь, но он настолько неправдоподобен, что…
Смотря в широкую спину, скрытую белой тканью, Татча, прикрыла глаза, болезненно прикусывая губу.
«Меня здесь быть не должно», — мысль в голове настойчиво вертелась по кругу. — «И не будет, только бы доплыть до нужного острова и помахать вслед пиратам белым платочком с причала».
— Татч? — окликнула я пирата, дергая за рукав. — Ты хочешь жить?
Мужчина остановился и с непониманием посмотрел на меня.
Гениальный вопрос! Браво, детка!
Что я творю? Зачем, дуреха?..
— К чему этот вопрос? К тому же такой странный? — подозрительно прищурился он.
— Просто ответь. Ты хочешь жить?
Ответь, черт тебя побери! А лучше не отвечай.
— Все хотят жить.
— Я спрашиваю не у всех, а у тебя! — дернула его за рукав.
— Хочу, — внезапно он схватил меня за плечи, вглядываясь в глаза. — Уль, что происходит?
Закрыв глаза, замотала головой.
Вдох-выдох.
Они тоже люди. Да, не святые. Я тоже не монашка. Они также хотят жить. И я не имею права лишать их жизни. Но и обрекать мир на пришествие того же Ктулху. К черту мир, я просто хочу вытащить Лили. Возможно Татча, что пахнет специями и солнцем. Огненного мальчишку, который строит уморительные гримасы. Этих парнишек-юнг, которые совсем еще дети, просто умеющие хладнокровно добивать врагов…
Ох, запихать бы тебе свой альтруизм в задницу…
Татч. Вот какого хрена ты такой очаровательный мудак, который въелся под кожу? Почему тебя хочется спасти. Не Огненную задницу, а тебя в первую очередь. И Лили.
Ты же людей убиваешь.
А я… я своим молчанием убиваю больше. Тысячи, если быть точнее. Пиратов, дозорных. Всех. Виновных, невиновных и вообще.
Открытие века: у Портгаса есть мозги, которыми он успешно пользуется. Но Тич тоже не дурак, а скорее просто более опытный и знающий. Поэтому Эйс и проиграл.
Значит, не все так просто. Совсем не просто, а тут еще я…
Вцепиться бы в волосы, выть волчьим воем и орать: «Ну почему я?!».
Похерю же все, что можно и нельзя.
— Ничего. Просто…
— Мы пираты, — как-то по-своему растолковал он мое поведение. — Мы умираем и убиваем.
— Я знаю.
И почему-то, зная, что вы те еще ублюдки, видя то, что вы творите, я хочу спасти вас. Кучу едва знакомых мужиков! Еще больше незнакомых.
Да нафига оно тебе, дебилка?!
Чертов мир! Чертова жизнь! Чертово сердце, которое надо слушать, чтобы принимать верные решения! По совести!
Не полезу я в пасть к тигру! Ни за что!
Прыгну с разбегу. В омут с головой.
Ебнутая.
Осталось только схватить красный флаг и орать Интернационал, маршируя в сторону Мариджоа. Революционная Армия оценит. Ну, а что, революцию в массы! Я спаситель голодных, бедных и обездоленных.
Дура. Просто дура.
Я же своими благими намерениями дорогу в прекрасное далеко не факт, что проложу. А вот вымостить в Ад — это запросто.
Где мне взять пистолет и как пристрелить Тича?..
И самой остаться с целой башкой и, как тот самый крутой парень, уйти в закат, не оборачиваясь на взрыв. И чтоб никто не узнал!
Нет, ребята, нет.
Своя рубашка ближе к телу.
***
К слову сказать, запрягали меня по мелочи. Пацаны мне обрадовались, коки даже, кажется, особо не кривились. Я намывала посуду, все продолжая коситься на мужиков, чувствуя себя неуютно, но постепенно привыкая. В конце концов, все-таки расслабилась, не выискивая в окружающих предметах орудия убийства. Так как на камбузе меня могли забить чем угодно, начиная сковородкой, заканчивая скалкой. Долго ли умеючи, а мастерство здешних поваров было очевидно. На чугунную огромную сковородку, которой ловко орудовал Эддик, вообще смотреть не хотелось.
Господи, да даже табуретка в умелых и неумелых руках становится грозным оружием. Ох, мать паранойя…
Татч косился на меня, хмурясь и явно не собираясь забывать мое странное поведение. Я оправдываться не спешила и вообще предпочла прикинуться валенком. На второй день моего возвращения на камбуз «Моби Дик» попал в зону шторма, и нас мотало уже не меньше суток. На палубу меня не выпускали, так как с меня сталось вылететь за борт либо с помощью волны, либо с помощью ветра.
К концу дня я присела отдохнуть на лавку и тут же вырубилась. Вот уж точно, лучшее средство от бессонницы — трудотерапия. Задремав, я на ощупь скатилась на лавку, примостив голову на шершавое дерево, подложив под щеку руку. На камбузе, между прочим, из-за особого устройства помещения почти не качало.
— Ты спишь, что ли? — меня хлопнули по плечу.
— Уже нет, — зевнула, моргая и рассматривая встрепанную голову Харуты. — Почему не разбудили?
Харута пожал плечами, сунул мне в руку свою кружку, приземляясь на лавку рядом, и откинулся спиной на стену, зевая и прикрывая глаза.
— Ты и здесь неплохо устроилась.
В кружке оказался глинтвейн.
— Судя по тому, как у меня опять болит спина и ноет нога…
— Ты же вроде недавно из лазарета?
— Спина. Периодически мучаюсь. Долгая история, — отмахнулась я. — На хреновую погоду оказывается тоже, вот, выдает профилактические боли…
— А лечить?..
— Денег нет.
И ведь не соврала. Мне надо было МРТ всего позвоночника делать, а денег кот наплакал. Шейный отдел, грудной, поясничный. Уж очень у меня нехорошая травма была в семнадцать лет, надо было все по новой проверять. Пятнадцать тысяч. Да это треть моей зарплаты. Посидела я, подумала и решила, что не знала до этого и дальше буду проживать в счастливом неведении. Пока живу, хожу и за сердце от суммы одного обследования в больнице не хватаюсь, все будет хорошо. Хотя сейчас душа моя полна сомнений. Выжить бы.
Харута как-то слишком понимающе хмыкает, а потом в его глазах загорается какая-то идея.
— Слушай, а можно я тебе на коленки лягу? — выдает он, чуть высунув и прикусив язык, строя умоляющую моську. — Я устал.
Под глазами у парня действительно залегли тени, и в свете тусклой лампы было видно, что волосы у него влажные. Вахта его была?
— Так чего меня сторожил, а спать не лег?
— Татч попросил, — буркнул пират, тряхнув головой. — Сказал, что оставлять тебя наедине с камбузом смерти подобно.
— Моей?
— Его, — растянул он губы в улыбке. — Курица-наседка. Ну так, можно? Мне лень тебя через палубу тащить. Там шторм, да и, зная тебя, ты с радостью отправишься за борт. Мокро, холодно, ветер. На сегодня уже сыт по горло, знаешь ли.
Говорил он это, уже отпихивая в сторону мою руку, вытягивая ноги на лавке, на которой, благодаря своему росту, помещался спокойно, с тихим стуком скидывая сапоги с ног на пол и падая лохматой головой мне на колени.
— Наглость — второе счастье, — едва не пролив глинтвейн, буркнула, но почему-то без злости.
— Море, ром и красивая женщина, — отозвался Харута. — Вот оно, пиратское счастье.
— Ну, с красивой женщиной ты явно ошибся, — хмыкнула.
— Ты красивая, — неожиданно заявил он, открывая глаза.
— Шутишь?
— Не-а. Когда не бегаешь по кораблю с ошалевшими глазами и лицом сумасшедшей. Когда спишь, так вообще залюбуешься. Спокойствие и задумчивость тебе идут. Хотя, — хитро прищурившись, он изобразил руками полушария напротив своей груди, ехидно кося глазами. — Тебе бы наесть не помешало. И спереди, и сзади.
— Начал с комплиментов, а закончил критикой. Великолепно!
— Ну, вообще-то… — он дернулся, когда я потянулась рукой к его голове и напрягся. Я замерла.
— Позволишь?
Зря я свою культяпку к его волосам вообще потянула. Но растрепанные, распавшиеся еще не просохшие волосы почему-то хотелось пригладить.
Многие люди не любят, когда к их волосам прикасаются. Я любила. Обычно приходила к маме и, уткнувшись лицом в колени, балдела от ее рук. Она обычно в это время смотрела фильмы, читала книгу. Я же чуть ли не мурлыкала от ее ласковых касаний.
Но не все такие тактильные.
— Да, конечно.
Корабль качало. Слышно было, как воет ветер, с лавки свалилась опустевшая кружка из-под глинтвейна, прокатившись по полу. Харута чуть приоткрыл глаза и снова закрыл, поняв, что кружка ему ничем не угрожает.
Волосы под рукой были жесткими, достаточно длинными и путающимися между пальцами. У корней они были темнее. Сверху выгоревшие, сейчас разметавшиеся, было видно, будто они крашенные, плохо, к слову.
Корабль пел свою колыбельную, покачивая нас, как младенца в люльке.
— Позови меня тихо по имени,
Ключевой водой напои меня.
Тихо пропела, скорее даже проговорила, чувствуя, как глаза начало щипать.
Отчаянно хотелось домой.
Удивительно, я не помню русского языка, говорю на совершенно другом наречии, но слова песни складываются все так же по смыслу. Даже какого-то бреда не получается, а вполне себе внятные и понятные песни для местных людей.
Еще в лазарете, когда я от скуки напевала себе под нос «Последнюю поэму» из фильма «Вам и не снилось…»* выяснился этот удивительный факт. Ломать голову еще и над этим было бы уже совсем сравни мазохизму, так что я предпочла об этом просто не думать.
Лили тогда сидела и долго слушала мое полушепчущее исполнение.
Отзовётся ли сердце безбрежное,
Несказанное, глупое, нежное?..
Любэ, культовая песня. Ее часто любил петь отец, делая что-то в огороде. Благо, голос у него со слухом всегда были. Наследственное.
Снова сумерки входят бессонные,
Снова застят мне стёкла оконные.
Там кивает сирень и смородина,
Позови меня, тихая родина.
Харута спал. Тихое дыхание, расслабленное и потяжелевшее тело на коленях ощутимо придавило, отлеживая многострадальные ноги. Я тихо, беззвучно плакала, аккуратно смахивая слезы с лица свободной рукой.
Парнишка мило сопел, уткнувшись носом мне в живот. И не скажешь, что убийца. Преступник. Пират.
Теплый, солнечный. На брата троюродного моего похож. Андрей тоже тот еще разбойник был, учился плохо, вечно как кошак подбитый, родителями недолюбленный. Под руку лез, как котенок, ласки прося. И плевать, что ему на то время уже пятнадцать было.
Говорили все, бандитом будет. А я смотрела на него и думала, что пацану просто внимания не доставало.
— Какого черта? — чертыхнулся Татч, поднимая с пола кружку, что выкатилась к его ногам, стоило ему переступить порог.
Поспешно смахнув слезы, шикнула, прикладывая палец к губам.
— Тише!
— Да с чего!.. О! — Татч тут же перешел на шепот. — Спит что ли?
— Татч-иди-нахрен, — пробурчал двенадцатый комдив.
Я было думала, что он проснется и слезет с меня, но не тут-то было. Харута завозился, раздраженно что-то прошипел, устраиваясь поудобнее… и засопел дальше, еще и руками в рубашку вцепившись.
Сама виновата. Надо было раньше гнать, а не колыбельные напевать.
— Вот же, — кок покачал головой, растянул губы в улыбке и сощурился. — Хоть не целовались?
— С ума сошел?! — шепотом возмутилась.
— Да кто вас, молодежь, знает? — хохотнул он тихо и, вытащив откуда-то плащ из тяжелой шерстяной ткани, который почему-то пах луком, набросил на Харуту.
— Я не…
Забота. Простая забота.
Как я брата, уснувшего за очередной книгой, укрывала…
Семья.
Я не верила, но… похоже зря. Белоус действительно собрал семью.
Сказать. Я должна сказать.
А если… мир рухнет? Если я сделаю все еще хуже?
Господи, можно просто все рассказать, расколоться, как грецкий орех, а потом оставить их всех разбираться со всей этой ахинеей самостоятельно. Пусть что хотят, то и делают…
А я свалю в закат со стойкой уверенностью, что сделала все, что смогла.
— Все в порядке?
Сейчас. Сейчас я все скажу.
Это просто слова. Просто слова. Я же не Тича убиваю.
Хотя если они мне поверят…
А если мне не поверят? Что, если меня…
Жить хочу. Безумно.
Но если прокатит?
А если нет?
Татч, понимаешь, тебя убьет Тич. Эйс погонится за Тичем, станет причиной войны, в результате половину всех твоих братьев порешают, грохнут твоего Батю, замочат тысячи человек. Эйса вы не спасете и…
Я за такие россказни буду болтаться на рее.
Вдох. Выдох.
Да ладно, не сразу же они меня кокнут. На Гранд Лайне же всякая дичь происходит, подумаешь, я с другого мира к вам свалилась. Из мира, где вы лишь второстепенные персонажи книжки.
Сейчас-сейчас я…
Я все скажу как на духу.
Только дыхание переведу и…
— Все хорошо.
Татч улыбнулся. Взял лампу в руки и посмотрел на нас ехидным взглядом.
— Вот и ладненько. Переночуете здесь, черт с вами, — хохотнул он по-доброму. — Спите, дети.
И загасил лампу, оставляя нас на пустующем камбузе одних.
Мне никто не поверит.
Я откинула голову, слегка ударяясь затылком об стену.
Не поверят.
Ночью Харута стащил меня на пол и, укутавшись в плащ, пахнущий луком, попутно закуклив и меня туда же, беззастенчиво сопел до самого утра куда-то мне в голое плечо, едва ли не пуская слюни.
Пиратская свобода.
Море, ром и красивая женщина.
Женщина на корабле — к беде.
Белоусы…
— Извини, — без капли раскаянья, взъерошенный и заспанный Харута пробурчал следующим утром, отчаянно зевая, потирая щеку, на которой отпечаталась складка с моей рубашки.
— За что? — сонно потирая отекшее от вчерашнего немого нытья лицо.
— За то, что беззастенчиво тебя лапал.
— Было бы, за что лапать, — ленивый голос Феникса заставил почему-то смутиться.
Да, тот еще видок. Пропахшие луком, спящие на полу камбуза, завернувшись в плащ. Ой, чую, скоро шуточки посыпятся.
— Зато теплая! — хохотнул Харута, помогая мне встать.
— Ну ты, Харута! — хохотнул Эйс. — Тебя Татч не убьет за разврат на камбузе?!
— Не, не убьет. Мы здесь просто спали, а не устраивали ночь любви, — отмахнулся парень.
Ужас.
— Что-то как-то скучно… неинтересно даже.
Вырвав сапог, который как раз собирался натянуть на свою ногу Харута, из его рук, швырнула его в Портгаса. Тот с хохотом увернулся, но летящий снаряд перехватил Феникс и подло швырнул его в сторону Эйса, не глядя. И попал!
— Марко! Предатель!
— Верни сапог! — тут же крикнул Харута. — Только попробуй его спалить, огненная задница!
Смотря на балаган, я понимала.
Они мне не поверят.
Это вызвало болезненно-кривую улыбку на лице.
И подозрительный, внимательный взгляд Марко Феникса, что, по-птичьи склонив голову, наблюдал за мной.
Они не поверят.
А значит… Пусть будет так, как оно и должно быть.