— Мам?

Вокруг было темно-темно. Темнота касалась босых пяток, а я стояла в коридоре, на пол которого из дверного проема гостиной падал свет. Из комнаты, залитой уютным светом, виднелся силуэт мамы. Та сидела, спокойная и тихая, только спицы ловко и быстро мелькали в ее руках.

Тихая. Мягкая. Домашняя. С сединой в волосах и аккуратных очках, прикрывшая ноги пледом.

Родная.

— Долго там стоять будешь? — не отвлекаясь от вязания, спросила она. — И не надоело в потемках?

— Это ты мне? — голос подвел. На всякий случай обернулась, проверяя, может, есть кто рядом.

Линолеум холодил ноги.

— А кому же еще?

Действительно, кому же еще? С заминкой все же прошла в гостиную, после чего с облегчением выдохнула и опустилась в ногах женщины, не сдержав порыв чувств, уткнулась лицом в ее колени, обнимая их руками.

— Мне такой бред приснился, знаешь? Я попала в другой мир на пиратский корабль, зная будущее.

— И что ты сделала?

— Ничего. Я ничего не сделала. Хотя могла бы спасти столько людей и конкретно одного дорогого человека. А должна была…

— Ты снова тащишь все на себе, дочка?

— Я должна была его спасти. Пусть это и был сон, но…

— А тебя кто спасет? — мама откладывает в сторону вязание и хлопает рядом ладонью по дивану, предлагая сесть.

— Ты о чем? — непонимающе посмотрела на нее, пересаживаясь с пола на диван, после чего прижалась к ее плечу.

— Я об этом.

Она повернула голову и взглядом показала на дверной проем. Проследив за ее взглядом, замерла. Там, за дверью, колыхалась темнота, перекатывалась, вздыхала. Поежилась. Я ведь там только что была.

Тьма, словно живая, то накатывала волной, то отступала, недовольно вздыхая, натыкаясь на полоску света отбрасываемую люстрой, что висела под потолком гостиной.

— Мам?

Очнулась резко. Дернулась, пытаясь проморгаться. Перед глазами плясали черные пятна, постепенно рассеивались, и я наконец смогла рассмотреть напряженное лицо Мими, что явно уже долгое время пыталась меня разбудить.

Почему-то слегка припекало щеку. Кажется, в себя меня приводили силовыми методами.

Перед глазами мелькнул яркий свет, небольшой фонарик светил омерзительно ярко, выбивая из глаз слезы.

— Реакция в порядке, — в голосе женщины проскользнули нотки удивления. — Тьфу, напугала. Не видит она!

От Мими пахло сигаретами, а суровые морщинки вокруг глаз стали глубже. Казалось, что она даже постарела на несколько лет.

Но ведь я реально ни черта не видела.

Тогда уж точно.

— Я…

— Тебя явно любит госпожа удача. Отбить себе все что можно, при этом не переломав себе кости и не получив таких уж серьезных увечий — просто чудо.

— К Дьяволу такую любовь.

К Дейви Джонсу на дно морское.

Хотелось, чтобы меня все оставили в покое. Хотелось тишины и закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать.

Не хотелось ни говорить и ни спрашивать ни о чем. Просто молчать.

Мими явно мое настроение уловила, поэтому молчала. Немой вопрос висел в воздухе, так и не озвученный.

«Татч?»

Мими лишь прикрыла глаза.

Вдох. Выдох.

Закрыть глаза и ни о чем не думать. Но мысли упорно лезли, мерзкими щупальцами скользили воспоминания.

Спрашивать об Эйсе смысла не было. Да и все равно было. Вот просто все равно. Он уже большой мальчик.

Мальчишка, которому просто не повезло с родителями, расплачивался за их грехи.

Мими ушла, оставляя меня в тишине, наедине с самой собой и попытками отвлечься, применяя прием «не думай о белой обезьяне». Работало ли это? Не совсем.

Когда звук отодвигаемой ширмы достиг слуха — я его просто проигнорировала. Когда стук переставляемого стула и скрип были уж слишком показательными, мысленно послала всех в долгое и красочное.

Но игнорировать визитера долго не получилось.

— Ты знала.

Не вопрос. Не утверждение. Констатация факта.

Голос у Феникса равнодушный и холодный, спокойный, морозом по коже пробегающий. Он сидел, оседлав стул и сложив руки на спинке. Спокойное и даже скучающее выражение лица прекрасно скрывало его мысли и эмоции.

Самое отвратное, что он пришел не один. Рядом стоял, вытянувшись в струнку, Харута.

Можно было соврать — да только это ничего не дало. Можно было сказать короткое и емкое «да», но…

В любом варианте всплыли бы вопросы, на которые не то что отвечать не хотелось. Просто не стоило это делать.

Язык мой — враг мой. Что говори, что молчи, все равно все хреново.

Дурочкой прикидываться было, откровенно говоря, поздно. Поэтому я просто молчала, с каким-то безразличием рассматривая лицо собеседника, не собираясь даже смотреть в сторону Харуты.

— Эйс уплыл за Тичем? — вопрос вырвался сам.

— Да, — Феникс нахмурился.

— Ясно.

А что еще я могла сказать? Вот что? История пошла так, как ей и надо было. И героини-спасительницы из меня не вышло.

Феникс смотрел недобро. Блеклые глаза, казалось, потемнели, набирая свет, и напускное безразличие со спокойствием слегка подвинулись, оставляя место хмурым и совсем не добрым морщинам.

— Говори.

— Мне нечего сказать, — после долгой паузы ответила и честно попыталась уйти в бессознанку, вот только у меня этого не получилось.

— Марко! — встревоженно вскинулся Харута, но, что показательно, не вступился. Феникс же бросил на двенадцатого комдива взгляд, заставив его отступить на два шага назад.

— Точно ничего не хочешь рассказать? — за шкирку меня вздернули совсем не ласково, заставляя испуганно хлопать глазенками и, кажется, седеть. Феникс промораживал одним взглядом. Отчаянно хотелось превратиться во что-то мелкое и забиться в далекую щель, желательно на другом конце мира.

От него несло жутью.

Господи Иисусе, он был зол.

Рваное покачивание головой в отрицании, скорее всего, со стороны было похоже на приступ эпилептика. Который явно пирата не впечатлил.

— Нет, — шепотом выдохнула, сжавшись и втянув голову в плечи.

Меня убьют.

Убьют.

Умирать решительно не хотелось. Но и последние события, казалось, вытянули все силы и желания на эту чертову жизнь.

Стоило ли выживать в стычке с Тичем, если меня «свои» же убьют? Наверное, все же нет.

И причем не важно, расскажу я или промолчу. В любом случае. В любом случае мне конец. Правда пиратам Белоусов о не прекрасном и недалеком будущем явно не понравится. Мое молчание партизана, гордо сложившего голову за родину и Сталина, тоже не будет оценено по достоинству.

— Феникс! Какого черта?! — Мими встала прямо на пути Марко, который тащил меня волоком прочь из лазарета, держа за шкирку как кутенка, угрожая просто и незатейливо свернуть мне шею в любой момент. Сейчас я чувствовала себя настолько беспомощно и жалко, что хотелось просто закрыть глаза и позвать маму.

Вот только мама не придет.

— В сторону, — холодный спокойный приказ заставил женщину подавиться воздухом и оступиться в сторону, без вопросов провожая нашу компанию взглядом.

А после меня выволокли на палубу, где, казалось, собрались все пираты Моби Дика, которые упорно якобы чем-то «занимались», а не поджидали нашего пришествия.

Сейчас, под взглядами толпы пиратов, отчетливо приходило понимание, что они головорезы. И я в этой шайке-лейке не состою. А тот, кто мог заступиться и всегда оберегал, был чертовой каменной стеной, мертв по моей вине. Харута и рад бы помочь, но, судя по всему, он встал на сторону своих накама. И не мне его винить.

Мне доверили множество жизней, а я их проебала. И парочку конкретных уже наверняка.

И что смешно аж до слез — предсказуемый результат.

— Марко? — кто-то окликнул первого комдива. Большая рука с длинными шершавыми пальцами обхватила шею сзади, нагоняя к и так стойкому страху еще больше жути. — Какого черта?

— У нас на корабле слишком много крыс.

Мне конец.

— Я не крыса, — оправдываться в моем положение то еще самоубийство, но ведь я действительно не была крысой. Я просто трухло.

— Неужели? — хмыкнул мужчина. — Тогда говори.

— Я не могу.

Как жалко это звучит.

— Жаль.

Удивительно, но спустя пару минут на палубе остаются лишь комдивы и… Белоус, что все это время молчаливо наблюдает за происходящим.

Щелчок предохранителя над ухом, и я вздрагиваю, бросая короткий взгляд на Изо, что с равнодушным лицом целился мне прямо между глаз.

Выстрелит, сомнений нет.

— Предлагаю рассказать обо всем, что тебе известно по-хорошему. И твоя смерть будет быстрой.

Вне сомнений. Смерть моя будет, это точно.

Закрываю глаза и молчу.

Если я скажу… может случиться так, что все вообще пойдет в самые худшие варианты. Война без победителей — самая хреновая война.

Соленая вода стекала с волос и лица, пытаясь отплеваться, жадно хватала губами воздух, руки скользили по краям бочки с морской водой, которая зачем-то стояла на палубе. Хотя какая разница — зачем? Свое предназначение, как мое возможное место утопления, она оправдывала более чем.

Кашель надрывный разрывал грудину, на которой и так расцветали россыпями гематомы от встреч с палубой, что организовал Тич.

— Говори.

Холодно. И воздухом не надышаться. Перед смертью не надышишься, правду говорят.

— Я не могу.

Не могу.

Иначе похерю все остальное, не успев начать. Побежите вы на войну, как же, узнав, что половина вас подохнет на ней и Батька вас не спасет. И спасать вы будете сына Гол Д. Роджера, которого девяносто процентов населения этого мира просто боится до усрачки и ненавидит, девять уважают, и какой-то жалкий процент, возможно, испытывает теплые «чуйства».

Рывок быстрый, голова с размаху окунается в бочку почти по плечи, трепыхаюсь, поддаваясь инстинктам, пытаясь хоть как прийти к спокойствию. Но получалось откровенно плохо. Воздух стремительно покидал легкие.

И снова рывок. Со свистом и хрипом рваный вдох, жадное заглатывание воздуха, и глаза, что щиплет не то от соли, не то от слез.

Пальцы, жесткие, на шее. Захотел бы — шею сломал, как куренку. Захотел — утопил бы, не напрягаясь.

— Говори.

— Не могу!

— Почему?

— Потому что история вашего мира идет так, как ей и надо идти! — выпалила на грани истерики.

Вашего мира. Не моего.

— Отпусти ее, Марко.

Пальцы исчезают. Ноги подкашиваются, и я падаю на палубу, расшибая колени, удерживаясь скользящими по мокрым краям бочки пальцами, заходясь надрывным кашлем.

Голос Белоуса спокойный. Взгляд старика придавливает к палубе и, пытаясь вытереть с лица воду рукавом, замираю, вжимаясь в палубу и бочку, свернувшись клубком фактически в ногах Феникса, пытаясь отползти.

Желтые, жесткие глаза смотрят, и ощущение такое, что всю душу, всю суть видят.

Страшно.

— Отец…

— Помолчи, сын, — коротко бросает Сильнейший человек, обрывая Феникса, не отрывая жутких, совсем не старческих глаз от меня. Удав. А я кролик. — Докажи.

До меня доходит не сразу. Далеко не сразу. Доказательства.

Доказательства.

О чем сказать, как убедить?

— Их двое, наследников короны. Один кровный, другой духовный. Эйс и его брат Луффи. Шанкс поставил на второго.

Комдивы пребывают в недоумении. А вот Феникс сверлит взглядом сверху вниз. Видимо, знает гораздо больше остальных. В том числе и о Портгасе Д. Эйсе.

— Вот как, — Белоус усмехается в усы, отводит глаза и, кажется, даже меньше давит, слегка опуская свою тяжелую ауру, давая возможность дышать чуть глубже, чем короткими поверхностными вздохами-рывками. — Назови хоть одну причину, почему мы должны оставить тебя в живых.

Причину?

Я не знаю причин.

Не знаю.

Я просто хочу жить. Просто жить. И чтобы все это наконец закончилось.

Знания… в моей голове знания, которые просто так не отпустят с этого корабля. Боже, какая я дура.

Какая я идиотка.

— Я просто хочу жить. Я никому ничего не скажу, — голос севший, на губах соль и трещинки, на которых она жжется. — История идет так и должна идти. Пожалуйста. Эти знания ничем вам не помогут. Татчу… не помогли. Пожалуйста… дайте сойти с корабля.

Отпустите, Господи Иисусе. Хватит с меня этого бреда.

— Похвальное желание, — старик смотрит спокойно, и, возможно, мне кажется, в его глазах мелькает сожаление… или жалость?. — Но тебе придется остаться на этом корабле, девочка.

Нет.

Не хочу.

Но это логично. У тебя в голове очень опасная штука. И большой вопрос — правильно ли расшифровали мои слова пираты.

— Отец!.. — Изо явно хочет поинтересоваться, что здесь происходит.

— Не сейчас, Изо. Марко, — Белоус поднимается на ноги тяжело, многочисленные трубки колышутся и бренчат. Эдвард Ньюгейт кивает в мою сторону. — Под твою ответственность.

Обреченно прикрываю глаза.

Не сбежать. Не спрятаться.

Проклятые пираты.

Проклятый корабль.

Проклятый чужой мир.

***

— У тебя виски седые, — Руша смотрела без привычного презрения, поставив поднос с едой на тумбочку.

— Старею, — кисло улыбнулась.

Шутка не прошла. Невольно дернула рукой к голове, но, вздохнув, опустила ее обратно на кровать и подтянула к себе ноги, согнув их в коленках, уткнувшись в них лбом, одновременно натягивая и кутаясь в одеяло.

Холодно.

Соленый привкус продолжал преследовать до приступов тошноты. Кружилась голова, и то и дело перед глазами вспыхивали темные пятна.

Нервное напряжение, усталость и «общее хреновое состояние физического и психического здоровья» — так сказала Мими, уложив меня в койку.

Сбежать от нее в душ оказалось проблематичным, но все же осуществимым. Долго стояла мокрой серой мышью перед зеркалом, рассматривая сбитые локти, коленки, стесанный, уже покрытый корочкой позвоночник и синяки в разных неожиданных местах. Не говоря уже о тех, что россыпью отпечатков пальцев украшали шею, бросаясь в глаза. Были бы волосы прикрыла, а так…

Кто-то из девчонок притащил шарф. Смотрелось это настолько несуразно, что я даже не стала под него ничего прятать. И так белая в фиолетовую крапинку, одним синяком меньше, другим больше.

Да и напоминание хорошее. Чтоб не расслаблялась.

Меня не жалели. Ни о чем не спрашивали, но и доброжелательности ко мне особо не проявляли.

Белоус меня пощадил и даже не запер в трюме, не покалечил и за борт не бросил — это весомый аргумент в мою пользу. Но осадок остался. Недоверие оседало на окружающих серостью и всеобщей апатией.

Убийство накама. Названного брата. Да еще и в спину.

Никому не нравится быть преданным. Да еще и так.

На третий день по дороге к своей койке в лазарете я случайно разглядела через щели ширмы знакомый цвет волос на белой подушке и замерла.

Татч. Помпадур растрепанный, волосы длинные по всей подушке, лицо серое. Трубки, провода.

Живой.

Живой, бородатая же ты скотина.

И мне никто не сказал. Даже словом не обмолвился. Не намекнул.

А я ведь там, на палубе, мокрой побитой шавкой скулила, уверенная, что Татч умер.

Скоты.

Сволочи.

Хотя умно, да. Кололась я в своем неведении гораздо легче.

— Считай — мертвый, — голос Мими над ухом заставил вздрогнуть. — Удар был сзади, со спины. В сердце между ребер прошло как в масло.

— Все плохо? — насколько именно?

— Не буду давать ложную надежду — очень плохо. Еще бы чуть-чуть и нож прошел бы в сердце. Но Татч везунчик. Такими ударами не промахиваются. Уж я-то знаю.

Такими ударами не промахиваются.

 — Сейчас на камбуз придем, сделаю тебе чаю с медом.

— Вкусного?

— Конечно! Иди, согрею.

— Какие шансы?

— Почти никаких. Он в коме, детка.

Умер ли в каноне Татч сразу или, может, тоже вот так вот лежал и умер, не приходя в сознание? Кто знает?

Никто.

Об этом не говорилось.

Надежда, хрупкая и слабая, вспыхнула и рассыпалась. Не надейся и не мечтай, Улик. Будет легче.

Когда ни на что не надеешься — это прекрасно! Единственный способ не разочаровываться.

— Нам остается ждать и надеяться.

Я улыбнулась криво и зло:

— Ждать и надеяться — верный способ скоропостижно рехнуться.

Прав был в чем-то Макс Фрай.

Харута приходит спустя несколько дней. Дни я не считаю, плыву по течению, не замечая времени. Из лазарета носа не кажу, хотя девчонки и не особо-то меня прочь гонят.

Двенадцатый молча падает на стоящую рядом койку и молчит, смотря из-под челки.

— Злишься?

— Нет.

Я вас боюсь до дрожащих коленок.

Он это понимает, кривится в улыбке, высиживает в настороженной тишине еще полчаса, после чего уходит, напоследок все же сказав:

— Эйс ослушался приказа и сбежал за Тичем.

— И что ты от меня хочешь? — в кружке почти холодный чай. Нестерпимо чешутся корочки на коже стесанной об палубу спины. И шея до сих пор побаливает, когда ей двигаешь чуть резче или сильнее.

— Ты же знаешь, что с ним будет, верно? Ты знаешь будущее?

— Знаю, — не отрицаю, не отмалчиваюсь, болтая остатки чая на дне кружки. — Но поверь, ты не захочешь этого знать.

Харута упрямо поджимает губы, смотрит из-под челки хмуро.

— Я хочу знать!

— Он проиграет.

— Нет!

— Да!

— Я надеюсь, что…

— Осторожнее с надеждами, они приводят к разочарованиям.

Взгляд у пирата мрачный.

Больше Харута не приходил.

На острове Хортус Белоусовцы задержались на целых две недели. Были сложности с кораблем, с всеобщим настроением и много с чем еще.

Я бросила курить. Хотя правильней сказать, мне было не у кого стрелять. Главным спонсором бесплатных сигарет, как оказалось, был Татч.

Который часто стрелял сигареты у Феникса.

Просить же курево у Марко было откровенно глупо и боязно. И то, что я под ответственностью Марко, меня не успокаивало. Скорее наоборот.

Первые проблемы со сном начались спустя неделю. Точнее, трудности с пробуждением.

С каждым разом просыпаться становилось все сложнее. Сначала это принесло радость — возможность проваливаться в темноту без снов и засыпать мгновенно! А потом начались неприятности.

Во тьме было тихо. Спокойно. И она… засасывала. Как болото, заставляла увязть в ней по самые уши. Сначала незаметно, а потом все сильнее и сильнее. Затягивая и не отпуская. Тихая колыбель без сновидений и тревог обернулась ловушкой. Каждая ночь превращалась в кошмар, попытки вырваться наружу и открыть глаза. Проснуться.

— Я не могла разбудить тебя минут пять, — мрачная Лили стояла надо мной наперевес с кувшином, пока я непонимающе щупала мокрую подушку. — Это, знаешь ли, было не смешно. Я уже думала панику поднимать.

— Извини, — моргая, пыталась убрать темные пятна перед глазами.

— Все в порядке?

— Да.

— Точно?

— Да. Все нормально.

К концу третьей недели Татч так и не пришел в себя, а я перестала спать по ночам и спала днем. Это помогало, но не сильно.

На камбуз мне путь был заказан. Да и не тянуло меня туда. Девчонки пристроили меня заниматься какими-то бумагами, а по сути перекладывать с места на место никому не нужную фигню. Спустя время мне компанию начал составлять Адольф, тот, который не Гитлер. Рыжик был мной отловлен случайно, а так как тоже был любителем ночных посиделок, то начал частенько вместе со мной бдить ночью у койки Татча.

Один хрен, все равно не сплю. Так что Мими оставила меня сидеть и предаваться меланхолии с чувством вины, следя за показателями, в случае чего поднимая тревогу.

— К твоему сведению, «полундра» означает «берегись, сверху», а не тревогу, — ехидно заметила Руша.

Ирония. А я-то думала, чего Тич, вместо того чтобы меня сразу пришибить, дернулся посмотреть вверх, отвлекаясь. А это я, оказывается, орала морской вариант «небо падает».

Днем я спала. Ночью упорно сопротивлялась сну, но так хоть получалось выспаться и отдохнуть, пусть и не полноценно, но хотя бы морально, не ведя борьбу с внутренней тьмой.

Которая, как я подозревала, была и вовсе не совсем моя.

Думать об этом не хотелось совершенно.

А еще казалось, я стала хуже видеть. И это было не совсем хорошо. Периодически перед глазами мелькали темные мушки или возникала черная дымка. Это тревожило.

— У тебя глаза черные, — Адо закусил кончик пера, задумчиво уставившись на то, как я рассматривала картинки в книге, которую читала с трудом. Алфавит выучить я все-таки смогла, но читала пока что по слогам и очень медленно, про письмо вообще можно было молчать.

В тусклом свете лампы подслеповато щурилась, умостившись вместе с ногами на соседней от Татча койке.

— У меня серые глаза, — безумно хотелось спать. Вот только потребность была не столько физическая, сколько психологическая. Устала.

— Они черные.

Захлопнула книгу прищурившись.

— Может, игра света?

— Нет. Они темнеют с каждым днем. Раньше они у тебя были серые, а теперь темные. Иногда кажется, что даже зрачки теряются.

— Бред.

— Наверное, — вздохнул подросток, сонно зевая.

Ближе к рассвету, сдав пост у Татча проснувшейся медсестре, очередной раз умывая лицо холодной водой, пытаясь не уснуть, посмотрела в зеркало, вглядываясь в свое отражение.

Говорят, глаза зеркало души.

В таком случае у меня, должно быть, черная душонка.

В какой-то момент черные дыры-туннели размазались. Темным водоворотом закружили голову, затягивая.

Всего секунда, а с меня градом тек холодный пот. По вискам, спине, выступив над губой и увлажнив ворот рубашки.

— И долго ты будешь себя в зеркале разглядывать? — раздраженно хмыкнула одна из подопечных Мими. — Десять минут уже на свое отражение медитируешь.

Я потерянно уставилась на короткостриженную высокую девушку.

Не помню, как она сюда вошла. Совершенно. А ведь она определенно перед тем, как попасть в душевую, прошла мимо меня. Без вариантов.

— Который час? — хрипло выдохнула.

— Завтрак через полтора часа.

— О, ясно. Спасибо.

Какого черта?!

Я отключилась. Потерялась.

Моргнула, быстрым взглядом скользя по поверхности зеркала.

Глаза были серыми. Не черными, как говорил Адо. Но ведь я тоже видела, что они цвет поменяли. Не могло ли мне все это ночью привидеться?

Ведь ночь — темное время.

Темное.

Аналогия с вампиром мне совсем не нравилась.

Ведь в какой-то прекрасный момент я просто могу не очнуться. Не проснуться.

Кажется, у меня проблема.

Хотя по факту у меня их вагон и маленькая тележка.

И меньше их не становится.