Дождь лил не переставая. От влаги не спасал ни плащ, ни кроны деревьев. Холодно не было, но ливень скрывал и запахи, и звуки, заставляя и расслабиться, и невольно насторожиться. Ситуация — палка о двух концах. Как вслепую бродить, зная, что где-то рядом опасность, но надеяться, что угрозе тоже выкололи глаза.

      Начало мая выдалось на редкость слякотным и щедрым на воду.

      Грязь чавкала под стопами и копытами пони. Разъезжались ноги, из-за чего пришлось сойти с тракта в лес. По траве, пусть и прошлогодней, идти было легче и, наверное, все же безопасней, прячась среди деревьев.

      Сейчас, скрытая стеной дождя, я могла позволить себе чуточку свободы. Рычащий язык мягким рокотом отзывался в груди. Песня, полная скрытых смыслов, перекатывалась в горле мурчащими и утробными звуками, на языке дальнего юга, на котором говорили харадрим.

Пепел времен прошедших

Ветра развеют,

Кости наши и наших детей-отцов

Под солнцем побелеют…

      Язык людей с Харада был иным. Резкий, грубый, он сильно отличался от певучего языка эльфов — синдарина и квенья, чьи отзвуки и следы отчетливо звучали в языках этих краев. Сменялись века, приходили и уходили новые слова, из-за чего нередко мой говор считали старомодным, устаревшим. И если в деревнях, хранивших старые слова и присказки с легендами, проблем с этим не было, то в людских городах иногда возникали неловкости. Которые, к счастью, удавалось легко разрешить, так как долгоживущие были не такими уж и редкими гостями.

      Те же гномы после падения Эребора в своих скитаниях и поисках пристанища оставили на своем пути многое от себя. И не только горе и слезы.

      У харадрим язык был слишком другим, и часто люди отзывались о нем как о зверином. Быть может, потому, что близость с землями Мордора привнесла в их язык измененное, сильно смешанное с их родным языком Черное Наречие, на котором ныне говорили лишь слуги Саурона?

      Они выглядели иначе и редко покидали свой теплый край. Они были слишком другими и отличались даже кожей, что была заметно темнее белизны людей того же Гондора.

      Его звали Ахенатон. Хотя полное имя его было куда длиннее, он всегда отмахивался и не говорил его, сокращая на прозвище — Ахен. Его черные глаза были полны веселья, лицо испещрило ветрами, отчего у него часто кровили губы, которые он мазал жиром с травами. Его смуглая кожа слишком выделялась на фоне других белокожих людей и нелюдей, а язык слишком резал слух.

      Черноволосый и черноглазый, чуждый.

      Мы встретились в степях Рохана, как два потерянных птенца, выпавших из гнезда с большой высоты и порывами ветра разбросанных в разные стороны. Слишком странные, слишком нездешние, слишком другие для окружающего мира, но абсолютно точно в чем-то излишне похожие.

      Эта схожесть иногда пугала. Мы оба были изгнанниками и скитальцами, не способными вернуться в родные края по разным причинам. Он скучал по своей земле, я по небу всего мира и горам, в которых мне даровали жизнь.

      Он рассказывал о своей жаркой родине, о бесконечных, днем обжигающих, а ночью холодных, пустынных землях. О далеких местах и совершенно чужих звездах, которые он называл иначе, чем могли бы назвать их в Средиземье. Слишком далеким был его путь, прежде чем он дошел до Рохана, перейдя через Гондор, освоив язык этих мест.

      Ахен был иным, и эта чуждость была мила моему сердцу, так как рядом с ним мне не приходилось чувствовать себя вечно гонимым изгнанником.

      Вечерами, длинными и темными, сидя у нашего костра, смотря на далекие звезды, я говорила о горах и каменистых ледяных долинах. О местах, дивных и загадочных. О ветрах, о свободе, манящей и соблазняющей рваться вперед всей душой в небо, под свет ли звезд или вверх, выше облаков.

      Ни одному из всадников Рохана не была доступна та свобода, которой жаждала я. Никакой галоп не сравнился бы с миром, что был открыт мне с высоты моего полета.

      Ахен звал меня с собой, на свою родину, говорил о том, что мне найдется там место, но приближаться к Мордору не хотелось. Очень скоро я пожалела о своем отказе, так как Ахен погиб.

      В тот год мы собирались пересечь Мглистые горы по весне, а до этого момента переждать зиму в предгорье, и уже были совсем недалеко от деревни, в которой часто останавливались путники, когда нас заметили орки, обычно не забредающие в эти места.

      Отравленная стрела была смертельной.

      Я так хотела показать ему холмы Шира, просторы Эриадора. Взглянуть на семью Бэггинсов издали, что немного растеряли свое уважение и репутацию благонадежных и уважаемых хоббитов, после того как приютили незнакомку.

      Он умирал у меня на руках, мечась в бреду и болезненных муках. Шептал несуразицу на разных языках, хватал своими горячими ладонями мои и молил о смерти в коротких проблесках трезвости ума. От его боли мне было самой мучительно больно и тяжело на сердце. Его было уже не спасти. Не найти нам было травы под названием «королевский лист», так как за стенами приютивших нас людей завывала вьюга, стремительно пришедшая на смену поздней осени. Та вьюга, от которой мы спешили укрыться в этом поселении. Не отыскать иной помощи. Деревенский же знахарь был бессилен.

      — Его ждет мучительная смерть. Я, конечно, не советчик в таких делах, но лучше быстро, чем так. Если хочешь, покажу, как безболезненно, а если сама не сумеешь, то могу и я. Думай. Да только побыстрее.

      Я убила его так, как научил меня кузнец, пока знахарь убирал кровавую воду и бросал в очаг обломок проклятой стрелы. Быстро и безболезненно, как мне хотелось думать, я вогнала нож в чужую плоть, шепча слова извинения.

      Погребальный костер собирала я ему тоже сама.

      Ахенатон как пришел в мою жизнь внезапно, но все же так долгожданно, будто теплый весенний ветер, принесший радостные вести, так и покинул с последним осенним ветром, растворяясь в зимней буре. Он был мне нужен, чтобы понять, научиться и, в конце концов, принять: то, что для меня будет мигом, для других — жизнью. Что для меня мучением, для них может обернуться жгучей завистью моей молодости и годам, отведенным на жизнь.

      Выгребая следующим днем золу из печи, напросившись на постой до окончания зимы, нашла лишь наконечник стрелы, вызвавший лютую ненависть, едва не ставшую для меня погибелью. Сжимая в руке наконечник, я кинулась прочь из деревни, приминая ногами снег, проваливаясь по самое колено, и больше туда не вернулась.

      После еще долго ходили слухи, что видели в тех местах дракона.

      Наконечник же был мной заботливо повешен на шею и с тех пор напоминал о том, как скоротечна и хрупка чужая жизнь.

      А моя — нет.

      В тот роковой вечер поздней осени не только Ахен был ранен отравленной стрелой, но и я.

      Он умер.

      Я — нет.

      Это был хороший урок, научивший меня многому. Не сожалеть, не желать и наслаждаться мгновением скоротечности жизней других окружающих существ, что стали мне так или иначе дороги.

      И не жалеть тех, кто стремится забрать эти мгновения. В чьих намерениях читается желание нарушить душевный покой и потревожить то, что не хочет знать боле беспокойства.

      Возможно, Смауг поэтому жаждал тишины и спокойного сна, без тревог и суеты. Чтобы его не трогали. Иногда я задавалась неосторожным вопросом, что он видел в своем долгом сне под горой? Быть может, что сердцу дорого, будь то битвы, великие и ужасные, или что-то иное?..

      В мой на редкость спокойный и безмятежный путь тоже решили вмешаться посторонние, принесшие за собой раздражение и недовольство.

      Пони беспокойно дернул ушами, пришлось успокаивать животное и успокаиваться самой.

      Кем они были, те, кто преследовал меня? Это не так уж и важно. Сквозь шорох и шум ливня, чавканье грязи и смесь запахов леса и воды я почуяла их задолго до того, как они приблизились ко мне с недобрым намерением. Дождь укрывал звуки и смывал запахи. Но все же мне было проще, чем людям, что оказавшимся слабее моей природы.

      И все равно было уже поздно, даже скорее бессмысленно, пытаться не спеша с ними разминуться, аккуратно сойти с пути или сбить их самих со следа.

      Пони под моей рукой мокро фыркнул, после чего послушно позволил забрать часть поклажи.

      — Хорошая девочка, — мягкие губы животного, которому я так и не дала имени, собрали лакомство с ладони.

      Вся необходимая поклажа, без которой было бы крайне сложно, перекочевала ко мне в руки, а после, ловко уцепившись за могучие ветви дерева, я влезла на него, привязав мешок покрепче, так, чтоб с земли не было видно.

      Стянув с себя промокший плащ, что сейчас скорее мешался, чем спасал от влаги, которая давно уже пропитала рубашку, повесила тут же. А после, взяв пони под узду, отошла на приличное расстояние, после чего, потрепав животное в ласке, хлопнула по крупу: «Иди!».

      Кинжал лег в руку; стряхнув рукой с лица воду, сама же я направилась обратно в лес, где, забравшись на одно из деревьев, стала ждать.

      Дождь скрыл запахи и звуки, смыл и так едва заметные следы, оставляя людей в невыгодном положении. Но не меня.

      Первое убийство человека было страшным. И пугающим для меня. Оно случилось так давно, что не упомнить точного года. Но кары за первую смерть и последующие, что были совершены через мои руки, не последовало и наказания тоже. Может, просто непонятен мне был замысел Эру, или, быть может, все было куда сложнее, чем казалось, но одно ясно точно.

      Орки, гоблины, люди — их смерти не считались причинами гнева Эру. Вероятно, все дело было в намерениях или в мотивах?

      В любом случае дождь скрыл меня от преследователей, но позволил услышать то, что определило их дальнейшую, пусть и короткую, судьбу.

      — Мерзкая погода! Какого барлога мы…

      — Тысяча золотых! Это того стоит! Так что заткнулись! Все-то какой-то полурослик с намешанной кровью — плевое дело!

      — Пхах, а ведь что-то в ней эльфийское есть! Слышал я одну байку, мол, один из хоббитов, этих полуросликов, был на эльфийке женат!

      — Вот свезло!

      — Это да, а вот эльфийке, видимо, не особо!

      Хохот резко оборвал главарь.

      — Заткнулись! Валар знает, кто там с кем, хоть орк с барлогом, но мы не знаем, какие таланты у нашего мешка с деньгами. Так что заткнитесь! Эта листовка уже как тридцать лет висит, и хорошо еще мой батька, что в отряде был, за ней охотился, рассказал, мол, чем-то Шир ей мил. Но все равно непростой заказ это, так что…

      Охотники за головами вновь напали на мой след. Оставлять их за спиной было слишком опасно.

      Дождь продолжал лить.

      Первому из охочих до моей шкуры перерезала глотку. Мужчина решил справить нужду и так неосмотрительно встал под дерево, на котором я притаилась.

      Он не успел среагировать, не смог понять, почему так резко с потревоженной мной ветви на него обрушились капли воды, вдобавок к устроенному природой потопу. Уцепившись ногами за толстую ветвь, я легко опрокинулась головой вниз, вцепляясь в мокрые волосы охотнику, тут же проводя кинжалом по глотке.

      Звуки скрыла пелена дождя. Лишь его лошадь, что он вел до этого под узду, испуганно всхрапнула. Стук упавшего тела тоже был не слышен для ушедших вперед товарищей.

      Дождь смывал кровь. И мое присутствие.

      К концу дня отряд из пятерых мужчин был мертв.

      Но это лишь начало.

***

      Чем дольше я была в своем слабом облике, тем меньше во мне могли распознать вторую суть. Огонь всегда горел и никогда не затихал, но ему было тесно в слабой и маленькой оболочке. Вся моя вторая суть жаждала ветров и неба.

      Дальше, выше, свободнее.

      Годы шли, и тоска была все более болезненной. Хотелось скинуть с себя слабый облик, расправить крылья и воспарить, но страх и постоянная погоня мешали мне это сделать. Поведал ли Эру Илуватар о том, что он совершил? Что сделал? Нет. И его дети, люди и эльфы, а также верные помощники, кроме Радагаста, вероятно, думали, что это очередная уловка Моргота.

      Или, быть может, Саурона?

      Пока я была человеком, меньше было шансов у тех, кто жаждал со мной встречи, отыскать меня. А если я расправляла крылья хоть ненадолго, не один год приходилось скрываться особо тщательно, чтобы от меня не несло Тьмой и чешуя сошла с кожи, дабы быть незаметной хотя бы для человеческих глаз. Время и другой облик прятали изначальную суть, но и опускали до уровня слабого существа. Поэтому наука сражений и защиты себя стала мне близка, как никакая другая.

      Дождь прекратил полностью лить только через два дня. Вставшее утром солнце игралось на ветвях деревьев, на которых стремительно, буквально за неделю, распустилась и распушилась молодая листва. Проснувшись утром промокшая до нитки и продрогшая до самых костей, грязная и нуждающаяся в стирке, я долго рассматривала, как лучи солнца игрались с прозрачными каплями, оставленными непогодой. Весна стремилась поскорее отдать свои права лету, и это скорее радовало безмерно, чем огорчало.

      В теплые времена года долгие переходы шли легче.

      Мной было решено сделать привал и хорошенько просушить вещи. А еще было бы неплохо наконец-то отведать горячей еды, так как решительно невозможно под таким потопом хоть как-то развести огонь.

      Ветерок, имя, пришедшее в голову случайно и совершенно не подходящее для пони, счастливо пережила недавнее приключение и мирно паслась, расседланная на свежей зеленой траве, что после ливня начала решительно тянуться к небу. Это были мирные дни, полные отдыха и тишины. Мы достаточно далеко отошли от стычки с охотниками, для надежности перейдя на другую сторону от тракта и чуть на север, остановившись на берегу реки Буйной, не спеша пересекать мост.

      Закатав рукава и штаны повыше, оставив сохнуть сапоги и портянки, быстро нашла достаточно длинную палку, на которую вытащенная из сумок острога была определена в кратчайшие сроки. Нехитрое приспособление часто спасало и меня, и других путников от голода.

      Чуткий слух, зрение и нюх, как никогда, помогали в этом деле. Мне достаточно было одной рыбины — большего и не требовалось. Купленная в Бри соль, чудом пережившая ливень и не тронутая влагой, сделала похлебку более вкусной. Потрескивал костер с утра до самой поздней ночи. Днем греясь на солнце, развалившись на обтесанном водой и ветрами валуне, неизвестно как попавшем в эти места, я, словно ящерка, подставляла то спину, то живот, жмурясь и недовольно морщась на духоту, под жаркими лучами было невозможно толком просушить вещи из-за влаги, которой был полон воздух.

      Ленивые и спокойные дни были приятным времяпрепровождением, но к вечеру третьих суток, передвинувшись к костру, я уже собиралась ложиться спать, когда услышала далекий вой.

      И то были не волки. Далеко не они. Варги.

      Но какого барлога? Этот тихий край сторожили и хранили дунэдайн, и здесь нечего было делать ищейкам. Особенно так далеко от гор, где они любили обитать.

      Пристроив голову на седло, используя его как подушку, краем глаза наблюдая, как обеспокоенно навострила уши кобылка, задумалась. Слухи разные ходили по Средиземью, то дракона видели, то горных троллей днем. Но в последние годы очень часто шептались то там то сям, мол, орки расплодились и гоблины. Что все чаще стала Тьма выглядывать из своих нор.

      Даже про крепость Дол-Гулдур сочиняли, что там Некромант поселился. И оттого Зеленый Лес, что сейчас иначе как Лихолесьем или Чернолесьем не кликали, Зло и Тьма травят.

      Шептались языки, говорили страшные и опасные вещи. И собирая слухи и сплетни, я отмечала самые тревожные, принимая к сведенью.

      Выли вдалеке варги. Ночь была тревожной и полной мрачных дум. Слухи слухами, но кому, как не мне, знать, что Тьма никогда и никуда не уходила из Средиземья? Притаилась по углам, но нет-нет да и показывалась. То Смауга потревожив, что желал лишь покоя, спровоцировав на разрушение и захват Эребора, то ко мне на порог придя посланниками того, чье имя и поминать не любят. В том числе и сам Смауг.

      Предчувствие заставило меня более не задерживаться на одном месте. Ветер донес запах псины и орков, заставив оседлать беспокойную кобылку и пришпорить, прибавив скорости передвижения. Загонять пони мне не нужно, но вот ускориться было желательно. Пусть и нет желания тревожить кобылку почем зря, хоть та на редкость смирная и послушная, но лучше было бы поспешить.

      Леса еще перед рекой сменила лесостепь. Довольно пустое пространство пустоши, то и дело разбитое негустыми и молодыми деревьями, обдувал разгульный ветер, не встречая препятствий, то с одной стороны, то с другой, принося запахи леса и зверей. Тревожа слух далекими шорохами. Относительно открытое пространство давало хороший обзор мне и возможному неприятелю, и тут уже кто углядит первым.

      Удалось подремать в седле достаточно, чтобы ночью не провалиться в глубокий сон. Укрывшись в низине, сойдя с тракта подальше, чтобы огонь от костра было не видно, всю ночь провела так, положив руку на ножны с кинжалом, погрузившись в тревожную дрему.

***

      — Мистер Бэггинс, а раз уж вы выросли на сказках о драконах, может, расскажете что-нибудь? — черноволосый гном хитро прищурился и заразительно улыбнулся.

      Бильбо уже давно понял, что младший из племянников Торина Дубощита из рода Дурина был самым молодым в отряде. Фактически ребенком, судя по отсутствию бороды. Фили был его старше ненамного, все же оказавшись серьезнее младшего брата, но нет-нет да и двое молодых гномов умудрялись вести себя совсем как дети малые.

      И этот интерес в темных глазах младшего принца, озорной и в то же время не скрываемый, заставил его улыбнуться и выдохнуть из трубки дым.

      — О чем хочешь узнать?

      — Ну… даже не знаю. О Смауге?

      Дерзкий вопрос и дерзкая просьба. И ведь не побоялся спросить перед своими родичами, что тему дракона Смауга и падение Эребора воспринимали слишком болезненно. Но даже строгий взгляд с едва сдерживаемым гневом от сурового дяди не заставил Кили потерять интереса. Сделав вид, что ничего не замечает, и прикинувшись дурачком, он продолжал смотреть на Бильбо просящими глазами.

      У жаркого костра вмиг стало как-то напряженно и настороженно. Бильбо неловко перехватил трубку и выдохнул дым, хмурясь.

      — Когда я был ребенком, в нашем доме в Бэг-Энде жила подруга моих родителей. Я плохо ее помню, но сказки, что она рассказывала, в памяти моей все еще свежи.

      Бильбо сам не замечает, как задумывается, погружается в воспоминания, где совсем еще ребенком сидит на расстеленной у очага мягкой шкуре, служившей ковром до сих пор в родном Бэг-Энде, и слушает сказки тети Морэ. Он помнит, как ему нравился ее завораживающий голос, который, казалось, иногда был мурлыкающим, как у кошки. Какими теплыми были ее руки и странно в отблесках очага иногда вспыхивали глаза.

      Она рассказывала о дивных суровых местах. О суровом крае. О том, как с высоты полета, так высоко, что можно было достать облака, мир кажется маленьким и хрупким. Она говорила о пламени и о веселых ветрах. Шептала приглушенно, едва не шипя, о том, какими были драконы давних времен.

      «…Огонь, вот чем живут драконы. Жаркое Пламя их жизни, их сути, оберегаемое и лелеемое, данное Темным Владыкой».

      Смауг Ужасный, последний из драконов, в ком Древнее Пламя пылало ярко и жарко. Жестокий и эгоистичный, жадный и свободолюбивый, как и все драконы. И мудрый…

      «… Никто из драконов, помнящих те времена, когда был жив их Создатель, никогда и ни за что не будет служить другому. Разум их остер, хитрость и жестокость не знают границ, мудрость они собирают веками. Кошмар детей Эру Илуватара, что создал Мелькор, до сих пор тревожит и страшит тех, ради чьей смерти они были созданы. Великие и ужасные, преданные лишь Темному Владыке, что был изгнан в Пустоту».

      Бильбо ложится спать поздно, как и задумчивые гномы.

      А Гэндальф не смыкает глаз, сидя у костра и вслушиваясь в тревожную ночь.

      Неспокойно ныне в Средиземье.

      Неспокойно.