Гермиона Грейнджер, двадцать лет, улыбка ярче полуденного солнца и глупые вязаные носки из разноцветной пряжи – вот и все, что я узнала о ней, прежде чем с головой нырнуть в ее омуты цвета гречишного меда.

И день за днем я узнавала ее все больше. Ну, чтоб уж наверняка не было ни единой возможности покинуть этот чертов плен из второсортных романов, в который я сама себя и загнала – Гермионе даже делать ничего не надо было, лишь быть собой.

Так было и в этот раз.

– Что это?

Она неловко вертела в руках бумажный сверток, который я только что без лишних объяснений всунула ей в руки.

– Просто небольшой подарок, – я пожала плечами, не зная, что еще ответить. – Подумала о тебе, когда увидела на витрине.

Упаковочная бумага упала на пол, а меня ураганом объятий и радостных визгов снесло на кровать. А ведь я всего-то теплый пестрый шарф ей купила, чтобы Гермиона больше голую шею сентябрьским ветрам на растерзание не отдавала. Мне же всю прошлую неделю пришлось отпаивать ее чаями и чуть ли не с боем заставлять пить таблетки точно как пятилетнего ребенка. А потом еще и кормить белым шоколадом, дабы она перестала обижаться, что я снова, не сдержавшись, повысила на нее голос.

И так случается, наверное, всегда. Она делает что-то до абсурдного глупое и нелепое, а я, не задумываясь особо, могу прикрикнуть на нее. И по итогу мы получаем слезы, надутые раскрасневшиеся щеки и долгие объятия, которые часто перетекают в куда более интимные ласки.

Как это было и сейчас.

Неужели мне просто надо иногда дарить Гермионе пестрые вязаные вещи, чтобы она сносила меня настоящим ураганом страсти, за которую однажды Асмодея изгнали с небес?

– И что ты делаешь? – я усмехнулась, оторвавшись от ее губ. Чертова ниточка слюны, разорвавшись, превратилась в прозрачную бисеринку, которую так и хотелось слизать. Каким же нелепым кажется сейчас мой вопрос.

Да и ответа на него я так и не дождалась – лишь потемневший взгляд получила и загадочную улыбку. В прошлый раз, когда Герми одарила меня такой улыбкой, мне пришлось тащиться с ней, пледами и набитой едой корзинкой в Свинли*. Я, конечно же, в шутку возмущалась всю дорогу туда, но вчера повесила три новых фотографии на стену. Такими темпами на этой стене у моей кровати вскоре и вовсе место закончится. И я, как бы наивно это не звучало, надеюсь на это.

Как и надеюсь, что сегодня юная Грейнджер задумала что-то поистине сумасшедшее, иначе она бы не смотрела на меня так. Полуприкрытые глаза, что кажутся золотыми в свете закатного солнца, медленное и глубокое дыхание, вновь и вновь скользящий меж губ кончик языка. Я готова сгореть лишь от того, что она сейчас рядом, нависает надо мной, расставив руки по обе стороны от моей головы, и неспешно, даже как-то лениво, раздвигает коленом мои ноги.

– Можно?

И я киваю, даже отчасти не представляя, на что соглашаюсь. Плевать. Если это Гермиона, то мне абсолютно плевать, что она со мной сделает. И ведь сколько мы знакомы? Недели три, меньше? А я уже не представляю своей жизни без нее и сделаю все, чтобы она никогда от меня не ушла.

Все. Даже послушно подниму руки и позволю ей обвить мои запястья тем самым вязаным шарфом. Туго, насколько это вообще возможно, затянутый узел она, чтобы я уж наверняка не сбежала, перекинула через один из завитков кровати.

Интересно, как долго Гермиона вынашивала эту идею? Она так часто брала меня за руку и внимательно изучала запястья, повторяя, какие же они тонкие. И каждый раз мне казалось, что она что-то недоговаривала.

– Ты прекрасна, – ее голос в этот миг напоминал шелест опавшей листвы.

И будто бы опавшим листком Гермиона касалась меня холодными пальцами, снова и снова обводила края шарфа, одаривая меня туманным взглядом.

Сердце ускоряло свой ход. Захотелось выгнуться, обхватить ее ногами и прильнуть к такому желанному телу. Захватить ее губы в долгом поцелуе, обвести языком каждый страз на зубах и несильно укусить напоследок, оттягивая нижнюю губу. Но я не шевелилась. Сегодня именно Гермиона задавала темп, именно она источала власть. И, ангел, как же мне хотелось подчиниться ей, довериться, потеряться в ее расширенных зрачках и прикосновениях, что так верно сводили с ума своей неторопливостью.

И вместе с тем я желала скинуть ее с невидимого пьедестала, чтобы пасть следом, растворившись в похоти, что сейчас буквально разрывала меня изнутри, что сейчас пылала в ее взгляде.

И прикосновения становились все ощутимее, лишь ее руки были по-прежнему холодны, что вызывало мелкую дрожь и лишь подпитывало мое желание. Она испытывает меня и словно мстит за каждый раз, когда я без лишних слов толкала ее к стене и не давала пошевелиться, заводя худые, покрытые мелкими веснушками руки за спину.

И я только раз заерзала на кровати, совсем немного выгнувшись в спине, но Гермиона заметила и это небольшое движение. Улыбка стала шире, а губы что-то шептали, что-то такое знакомое, но я уже не могла понять. Ничего не могла, лишь приподнять бедра, наконец-то соприкоснувшись с ней, и широко открыть глаза, когда она с силой сжала мои запястья. Гортанный стон превратился в резкий выдох, когда наши губы все же встретились, прекращая эту пытку расстоянием.

И в этот момент совершенно не хотелось закрывать глаза. Нет, я должна запомнить, высечь на граните памяти ее образ, уверенный, так внезапно повзрослевший, словно и не было никогда той неуклюжей девчонки, что в первый же день побила мои чашки. И в этом поцелуе я уступала, заткнув тот голосок, что молил о большем. Подчинилась ее правилам и лишь продолжала тянуться за ее губами, даже когда воздуха не хватало.

Гермиона молчала, но я точно знала, что она хотела мне сказать, на короткий миг открыв глаза и ослепив меня расплавленным золотом своих радужек.

Ты моя.

И я снова согласно кивнула. Ее. И ничья больше. И не только шарф, пригвоздивший мои руки к изголовью кровати, тому причина. Твердая уверенность во взгляде и приоткрытые влажные губы, что вновь приближались к моему лицу. Каждый поцелуй в лоб, щеки и нос оставлял на моей коже невидимые, пылающие огнем метки.

Словно кто-то раскаленным металлом выжег ее имя на моей душе.

И, не выдержав, я словила ее губы, быстрыми движениями попыталась нарисовать ответ.

Лишь твоя.

И мне в рот проникает ее горячий язык, описывая невозможные круги и спирали, демонстрируя, насколько же она хорошая ученица. Превосходная, раз доводит до исступления одной лишь игрой губ, заставляет снова и снова выгибаться и тихо стонать в поцелуй.

Я теряю голову. И имя моему безумию – Гермиона Джин Грейнджер.

Гермиона, что теперь полностью лежит на мне и чьи руки так по-собственнически блуждают по моему телу, лишь вскользь задевая все чувствительные места. Посылая по коже толпу мурашек, ведь из-за чертового плохого кровообращения ее пальцы все еще холодные, пусть я и чувствую даже сквозь одежду жар ее тела.

И я бы хотела попросить ее о большем, но не могу: взгляд глаза в глаза гипнотизирует и желает тишины, я уверена в этом. Просто слушать тяжелое дыхание и редкий скрип кровати, что давно уже не знала такого надругательства.

Я сгибаю ноги в коленях, наивно полагая, что хоть это подскажет Гермионе, насколько же я сейчас изнываю желанием. Да, ее руки будто бы везде, а губы все продолжают терзать мои, но как же хочется уже избавиться от одежды, избавиться от шарфа, спуститься поцелуями ниже и заставить ее дрожать, как дрожу сейчас я.

И Гермиона делает со мной все то, что я бы хотела сделать с ней, что постоянно делаю. Выпускает уже саднящие губы из своего плена и спускается на шею, оставляя языком влажную дорожку, снова и снова до боли засасывает кожу, за что я обязательно ее отругаю, но это позже. Сейчас я лишь сильнее открою шею и позволю оставлять на ней стремительно алеющие метки, потому что я еще на прошлой неделе прикупила себе несколько гольфов с высоким воротом. Потому что вечер только начался, и я еще обязательно отыграюсь на этой девочке, что сейчас контролирует каждое мое движение и так непозволительно медленно расстегивает мою рубашку.

Пуговица. Россыпь поцелуев, отчасти задев грудь. Еще одна пуговица, и холодные пальцы обводят ореол соска, что так и остается без внимания. Чертова пуговица. Один короткий поцелуй в ложбинку между грудей, за ним еще один и еще, и еще…

– Быстрее… пожалуйста, быстрее.

И я даже примерно не представляю, как сумела сложить буквы в слова, но это того стоило. Взгляд Гермионы как никогда хищный, и с оставшимися пуговицами она расправляется быстро. Один рывок, и завтра одна девочка с русой гривой непослушных волос будет сидеть у меня в гостиной в своем любимом кресле-качалке и самозабвенно пришивать пуговицы.

Но слишком долго подумать об этой умилительной сцене мне не дали холодные руки, накрывшие мою грудь, сжавшие ее почти до боли. Ангел, как же хорошо! И наши губы встречаются вновь. Совместное дыхание, танец языков и вновь лишь мимолетное касание, даже многочисленные кулоны, рассыпавшиеся на моей оголенной груди, ощущаются куда ярче, чем ее губы. Словно Гермиона вмиг стала призраком. Холодным и бесконтрольным.

Я дергаю руками, и мягкие нитки впиваются в кожу. И короткие ногти царапают живот.

– Не шевелись.

От глубины ее голоса хочется жалобно заскулить, но остатки гордости напоминают, что мне уже тридцать стукнуло и вести себя соответствующе надо: ловить ускользающие от меня губы и тереться набухшими сосками о грубую джинсовую рубашку Гермионы.

Поцелуй становится все глубже, все развязнее, словно она взяла за цель довести меня до беспамятства своими все более умелыми ласками. Так превзойдет ли ученик своего учителя? Как скоро это случится?

Я наконец-то закрываю глаза, окончательно передавая Гермионе бразды правления. Шарф больше не впивается в запястья тихо ноющей болью, лишь мягко обнимает затекшие руки. И кажется, что Гермиона тоже хочет меня обнять: сперва лишь ластится, а после и вовсе кладет голову мне на грудь. Замирает. Слушает.

Становится как никогда тепло. Она слушает мое дыхание, биение моего сердца, что сейчас для нее одной и бьется. Для той, что мягко водит прохладными ладонями по моему телу, царапает ткань штанов, задевает край белья и снова поднимается к груди. Гермиона, как котенок, свернулась в клубочек и все шепчет что-то неразборчивое, но такое безгранично теплое, успокаивающее.

Лишь движения ее рук противоречат словам. Вновь сжимает предплечья, прижав их к кровати, коротко целует, спускается ниже. Без лишних прелюдий захватывает в рот один сосок, и меня выгибает до нелепого хруста суставов, пока она играется с моей грудью, облизывает ее и сжимает, тискает, словно маленький ребенок, и с силой посасывает. То щипает, то гладит и все что-то мурлычет, сдавленно так, совершенно непонятно. Да и что понять-то можно, когда она коленом мне между ног упирается и, если правильно приподнять бедра, я перестаю сдерживать голос, выстанывая что-то нечленораздельное.

– Не торопись.

Единственно, что удается разобрать сквозь влажные звуки поцелуев и перезвон ее кулонов. Жаль, сегодня не было колец, чей холод всегда вызывал бурю мурашек. Красных полос царапин было бы куда больше, но тогда пришлось бы ненадолго прерываться, чтобы снять каждое, обводя фаланги тонких пальцев языком. И я обязательно это проверну и вдоволь наслажусь залитым краской лицом, но сейчас единственное, что я могу, так это метаться на кровати, пока эта чертовка, быстро справившись с моих ремнем брюк, через белье трет пульсирующий бугорок клитора.

И единственное, о чем я сейчас могу думать, это ее теплые руки. Такие маленькие, никогда не знающие тяжелой работы, но такие быстрые, способные набрать сто пятьдесят знаков в минуту. И сейчас одна из них ловко пробиралась под ткань белья, а вторая же гладила шею, большим пальцем обводя мои губы.

И мир потерял четкие очертания, превратившись лишь в череду первобытных ощущений, когда больше ничего, кроме физического удовольствия и тонкой янтарной радужки напротив, не имеет значения.

Есть только связанные запястья, что все сильнее саднят, и затуманенный взгляд, каким я одариваю Гермиону, каким она одаривает меня. Рука на шее постепенно перемещается выше, зарывается в волосы, и большой палец проникает мне в рот – я рефлекторно прикусываю его, потом облизываю, извиняясь, но у меня так и не получается четко увидеть ее лицо.

Все силы уходят на то, чтобы просто дышать, пока в меня особо не медля проникают два пальца, собирают уже выделившуюся и намочившую белье смазку, разводят губы в стороны и поглаживают неровные стенки влагалища.

Я окончательно теряюсь в ощущениях, когда Гермиона вновь целует меня и начинает двигать рукой, параллельно с тем слегка сжимая мою шею. Лишь немного перекрывает кислород, и мне хватает всего пары движений, чтобы ее янтарь взорвался сотней красок и был поглощен темнотой.

– Прости.

Было первым, что я услышала, когда открыла глаза. Черт! Я действительно отключилась и это в своем-то возрасте!

– Я немного перестаралась, да? – и Гермиона виновато опустила голову.

– Не страшно, – попыталась я ее успокоить, но испугалась своего же голоса, настолько осипшим он был. Только сорвать его мне не хватало.

– Я просто… я… – она пыталась что-то сказать и теребила один из своих кулонов, краснея все сильнее, – я не хотела… просто оно как-то…

–Хей, – я легонько прикоснулась рукой к ее щеке и заставила посмотреть на себя, – я же сказала, что ничего страшного. Мне понравилось. Такого, – теперь краснеть уже начинала я, черт, – такого у меня уже давно не было.

Взгляд Гермионы на мгновение зло потемнел, но она быстро взяла себя в руки, наверное, вспомнив, что, когда я резвилась в колледже, она только-только в среднюю школу перешла.

– Тогда хорошо, – она закусила губу и прильнула к моей руке.

– Только ты в следующий раз предупреждай, что собираешься довести меня до потери сознания, – я улыбнулась, наблюдая за тем, как румянец стремительно покрывает теперь уже даже плечами Гермионы.

Она сняла рубашку.

Удержаться было сложно, и я прильнула к ее губам. Нежно, но настойчиво дала понять, что я собираюсь отыграться и еще разочек не совсем по назначению использовать пестрый вязаный шарф.

Закрыв глаза, я утянула Гермиону на разворошенную кровать, намереваясь вновь согреть ее холодные руки.

* Асмодей – один из падших ангелов, демон похоти.

* Лес Свинли расположен в графстве Беркшир и представляет собой огромную территорию площадью порядка 11 квадратных километров. Добраться до Свинли из Лондона проще всего на поезде. Поездка займет всего один час.