Чимину четырнадцать. У него непослушные чёрные волосы, которые мальчишка каждый день дерёт расчёской и мечтает покрасить к пшеничный, девчачьи покатые плечи и не по годам забитый взгляд. Он любит секции, куда ходит после уроков, и прячет от матери сигареты, которые стащил у старшего друга по студии, а ещё любит смотреть бои без правил и, кажется, мальчиков…

— Ещё мальборо. — бросает покупатель, вываливая на прилавок батон, пачку молока и презервативы.

Последнее вызывает у Чимина особенный интерес. Он никогда не рассматривал эти коробочки, когда выставлял на полки с товарами, но всегда любопытствовал, видя в руках у других.

— Голд?

Мужчина смотрит на парнишку как на идиота, но, цыкнув, отвечает:

— Рэд.

(Да хоть подавись ими)

Чимин свою работу не очень-то любит. Но, как известно, лишних денег не бывает, а отчиму нужен был продавец на кассу. Магазин маленький, семейный, и, насколько Пак знает, раньше нередко подвергался нападкам со стороны западных, так как стоит слишком близко к границе. Теперь всё как-то поутихло, но только из-за волнений с обеих сторон: новое поколение, буйная кровь… нынешний лидер Вест-сайда не справится, если его захотят подвинуть, а ввиду последних унизительных проигрышей, они захотят. Что до востока, — их вождь давно переступил черту между преданностью своему берегу и личностной выгодой, так что, хоть его стратегия пока и приносит плоды, — недалеко до появления того, кто потребует бой. 

Грядут перемены, и воздух уже пахнет кровью.

К войнам гетто Чимин относится с куда большей серьёзностью, чем к работе, и чем, наверное, следует в его возрасте. Он знает в лицо каждую крысу Вест-сайда и бегает на Пустошь, стоит пройти шепотку о новой бойне. 

Наверное, это наследственное. Отец всю жизнь воевал за восток, был самым близким среди людей лидера и никогда не изменял своим принципам. Чимин мечтает вступить в банду ещё с тех пор, когда наблюдал за собиравшимися в их доме после большой бойни истсайдовцами. Те жутко громко ругались, смеялись, порой пели, а наутро расходились, оставляя после себя разбросанные по полу окровавленные полотенца и гору бутылок. В глазах четырёхлетнего ребёнка они были героями, и папа, конечно же, — главным из них. 

Потом папа умер и, как это часто случается с мёртвыми, стал в памяти мальчика некой идеализированной версией самого себя. Версией, символизирующей правду, преданность, и, в конце концов, — саму суть войны между востоком и западом. 

Конечно же, мама не в курсе всего этого. Мама считала отца идиотом, а за мечту сына продолжить его дело, наверное, взгрела бы мелкого шваброй…

Чимин хлопает ладонью по столу (Чёрт!). Безмозглая «змейка» проглатывает здоровый кусок собственного хвоста, а затем, под командованием неумело жмущих кнопки дешёвого телефона пальцев, совершает ритуальное самоубийство башкой в край экрана. Мобильник летит на стол. Нахрен змейку. Мальчишка рассеянно трёт коленку, которая ноет ещё с прошлой недели и думает о том, что после работы его снова ждёт тренировка. Увы, — сегодня не в зале единоборств, а в танцевальной студии, из которой каждый раз хочется сбежать даже мысленно. 

На самом деле раньше Чимин обожал танцевать. Обожал своего тренера, других танцоров и их просторный потрёпанный класс… А потом его первый раз в жизни назвали за это педиком, и обожание сменилось стыдом, задавившим всю радость любимого дела.

К слову, в школе дела обстоят немногим лучше. Там ему даже танцевать не нужно. Он сам по себе не вписывается. И можно сколько угодно долбиться башкой в стены как чёртова змейка — эффект будет всё тот же: его не услышат. 

«Наслаждайся юностью» — говорят взрослые.

«Нахрен такую юность» — бормочет Чимин.

Ему давно перестало казаться, что хоть доля того, что они говорят, имеет на то основания. Например, мать говорит: «подружись с ребятами». И он пытается. Честно пытается. Вот только страх сказать что-то не так, вперемешку с тревогой и вечно маячащей над головой перспективой быть высмеянным почему-то всегда побеждают.

Нахрен.

Ведь он просто хочет хоть кому-то нравиться. Не за то что у него крутые новые кроссы, и не за то, что девочка из класса старше сделала ему языком «это» в мужском туалете, а за то, что он, например, клёво танцует. Или хотя бы за десятки списанных с него домашних и контрольных работ, за которые, в общем-то, ему даже простого «спасибо» не дали…

Нахрен школу. Нахрен занятия в студии и гниющие на улице листья. Нахрен дождь, что скребётся в стекло, запреты матери, нахрен работу, смешки одноклассников и ещё сотню всего, что Чимину ос-то-чер-те-ло. Нахрен. Он уже заколебался от чувства, что с ним вечно что-то «не так». Вот сейчас прямо взять бы и…

Звонок радостно оповещает о появлении нового клиента, и Пак вяло оглядывается.

Пацану на вид лет двадцать: тощий, с красивыми жилистыми руками и острым, каким-то странно-замыленным взглядом. За ухом красуется самокрутка, а пониже на шее пенится давно заживший след очевидно большого ожога. 

(Ого…)

Такие клиенты тут редки. В основном к ним заходят хамоватые мужики с приветственно вываливающимися из под заляпанных маек пивными бочонками, рабочие, живущие неподалёку, женщины с большими грустными глазами, да мелкое шпаньё не старше Чимина. 

Этот парень выглядит… круто. По крайней мере так решает Чимин, ещё не до конца уяснивший для себя, что в его понимании «круто», но точно почувствовавший что-то непреодолимо заманчивое в образе странного гостя.

Мальчишка прослеживает за молодым человеком пока тот идёт между полками с чипсами, а затем вдоль холодильников с содовой. Мрачный какой-то, побитый… бродит серой тенью между витринами, долго выбирая, как будто постоянно забывает, зачем пришёл... Наконец, останавливается. Чимин нагибается через прилавок, высматривая торчащий над воротом майки уголок татуировки: два чёрных симметричных мазка у загривка, уходящих под ткань. Должно быть — заканчивается даже ниже лопаток, а то и еще дальше. Может, иероглифы? Или витиеватая орнаменталика?

Чимину нравятся татуировки. Не столько в формате эстетики, сколько в формате идеи. Затонировать кожу чернилами, спрятав под ними всё, что лезет наружу дурацкой мешающей искренностью. Наверное, если бы можно было зататуировать глаза — Чимин взялся б за них в первую очередь.

— Шпионишь?

Пак вздрагивает и подбирается, сразу готовый к защите, хотя парень задав вопрос даже не посмотрел в сторону кассы.

Смущение командует немедленное дезертирство под стойку, но мальчик себя пересиливает:

— Нет. — отвечает с задержкой, подозрительно хмурясь, а потом, сам не зная зачем, поясняет: — Но у нас камер нет, так что если решишь что-то стырить, то огребать мне.

Парень тихо усмехается и всё же оглядывается:

— Забавный ты. 

Худой, стройный и какой-то угловатый. Но, что самое главное, — взгляд. Карие глаза поддеты дружелюбием, и Чимин очень хочет поверить ему, но подсознательно чувствует что-то фальшивое в мягкой улыбке, так контрастирующей с общей фигурой шатена.

— Будь добр, пробей мне ещё сигарет. — молодой человек выгружает на стол спрайт и две пачки чипсов.

Взгляд Чимина предательски прилипает к неаккуратным буквам, выбитым на костяшках незнакомца. 

«Надежда»

(На что, интересно?)

Очень хочется расспросить, разведать побольше, хотя бы узнать имя… но нет, Чимин не такой. Сама мысль о том, чтобы начать разговор, кажется безнадёжно идиотской, а риск в очередной раз выставить себя клоуном сводит весь энтузиазм в минус.

(«Подружись с ребятами»)

— Да, конечно… — поспешно кивает Чимин, почему-то сильней и сильней нервничая. Достаёт из шкафчика пачку, прокручивая в голове слова матери, как какое-то заклятье, и вдруг, набравшись невесть откуда взявшейся смелости, выпаливает: — Восемнадцать есть?

Главное — не выдавать страха. Он где-то читал, что если держаться уверенно — можно убедить окружающих в собственном превосходстве, даже не произнося при этом ни слова. Конечно, своё слово он уже произнёс, но…

Хосок смотрит на стремительно краснеющие уши мальчишки и, тактично попридержав улыбку, лезет в рюкзак за документами. 

Ему этот лягушонок сразу понравился. Что-то в манере речи — слишком резкой, во взгляде — слишком встревоженном, что-то во всём, этом «слишком»… так много «слишком» для ребёнка.

(Кого-то напоминает, не так ли?)

— Тебе самому сколько? — интересуется Чон, после того, как демонстрирует юному дознавателю паспорт. 

— Четырнадцать. — сразу чеканит мальчишка, и неясно, чего в этом больше — «я уже взрослый» или «да, мелкий. и что ты мне сделаешь?»

Хосок к четырнадцати уже был брошен родителями, научился полностью содержать себя и брата и даже успел получить громкое прозвище за свою странно-пугающую манеру драться на улицах. Закладчиком он стал работать чуть позже, хотя это тоже можно было бы отнести к заслугам того возраста.

(Блаженное время)

Он улыбается уголком губ и передаёт парнишке купюру:

— Везёт. Оставь сдачу себе.

∘∘∘

— Тебе как всегда?

— Классика.

— Скука. — Чимин пробивает неизменную банку спрайта и достаёт из шкафчика пачку не самых дешёвых, но всё ещё весьма посредственных сигарет. — Что новенького?

Хосок вытаскивает изо рта зубочистку и скидывает её в рядом стоящую мусорку:

— Да ничего. Всё также тихо и уныло. 

Чон Хосок. Для друзей (они есть?) — просто Хоуп. Кличка — по буквам на костяшках, в глазах пританцовывает дурное веселье, а рукава футболок вечно закатаны выше плечей. Чимин до сих пор не знает, на что надеялся Хосок, когда набивал «надежду» на левой руке, но знает, что этой истории больше пяти лет, и что она — «не его ума дело». 

Исчерпывающе, не так ли?

— А Дракон? — парнишка пробивает товар и берёт у шатена наличку. — О нём слышно что-то?

— Тебе, юноша, — Чон назидательно тычет пальцем в сторону мальчишки, и второй замечает заново вскрошенные костяшки старшего, — лучше держаться подальше от дел банд. Сколько раз говорить — дурь всё это.

Пак дует губы, но с расспросами решает повременить: Хосок всегда приносит новости, просто не всегда их сразу выкладывает. Терпение — первое, чему его научил этот тощий тип с тех пор, как Пак стал общаться с ним чаще, чем... да просто с тех пор, как стал общаться.

Как это произошло — Чимин сам не понимает, хотя иногда подолгу задумывается. После случая с паспортом он был уверен, что никогда больше не увидит парня с ожогом на шее (кто вообще, блин, в их районе проверяет документы?), но прошёл день-два, и звонок снова весело брякнул для странного гостя. Спустя две недели они, наконец, познакомились по-настоящему. Спустя три — впервые скурили по сигарете вместе. Спустя год Хосок приходит сюда как домой и даже иногда помогает мальчишке с работой. 

Возможно, просто удача наконец повернулась к Паку лицом, а не задницей?

На самом деле Чон… странный. Явно не один из тех, в чьей компании матери рады видеть своих детей. Беспечный и ветреный — он то болтает без умолку о такой чепухе, что даже Чимин за ним не поспевает, то затихает, и кажется, — погружается так глубоко в себя, что и на громкости в сто двадцать децибел не докричишься.

Пак о нём знает немного. За год они сильно сблизились, но всё, что упоминал Чон — это имя, фамилию и то, что у него есть младший брат «примерно твоего возраста». О татуировке на спине, шраме и сбитых кулаках шатен молчал, как и обо всём остальном, сколько раз Чимин ни пытался выспрашивать.

— Во сколько сегодня заканчиваешь? — интересуется старший, с шипением срывая с банки кольцо.

— В четыре, — Чимин хлопает ящичком кассы и усаживается в притащенное ещё в том году им самим кресло («если хотите, чтоб я там работал, то дайте хоть посидеть спокойно, пока покупателей нет»). — Сын Хон сегодня закроется раньше.

— Есть повод?

— Идут выбирать ресторан с мамой.

— А ты?

Мальчишка корчит кислую мину:

— Нахрен надо. Не я же женюсь.

К новости о свадьбе Чимин отнёсся как к чему-то вполне заурядному. За четыре года его мать дважды отказывала Сын Хону, хотя они делили кров, еду и со стороны выглядели давно состоявшейся парой. Так что вопрос осуществления был делом временным.

«Чимин ещё не готов. Он совсем ребёнок, он не поймёт…»

Чимину всегда было наплевать на отчима с самого высокого в Вайсо небоскрёба «Нью-Пик». Если мать счастлива — значит, всё в норме, а остальные детали любовного повествования его не касаются. Как и раньше, по-настоящему интересующими его темами были те, что слегка (а то и полностью) не соответствовали рамкам закона.

— Народ болтал, что на западе опять была перестрелка… — осторожно возвращает диалог в нужное русло мальчишка, а сам смотрит, как Чон отреагирует.

Тот реагирует именно так, как Чимину хотелось — поддерживает. Как ни странно, но на всё, что касается недавно сменившейся власти Вест-сайда, Хосок отзывается необыкновенно несдержанно:

— Их новый лидер совсем мозгом поехал. Давит своих же. Хочет установить монополию на белый порошок.

— Слышал, ему уже и кличку подходящую дали…

Почему-то вдруг кажется, что Хосок становится злее. Он дёргает уголком губ в хреново сфальсифицированной улыбке и одним быстрым глотком допивает содержимое банки. 

— Этому придурку нужно отдать должное, — глубокий вздох, и прежнее беспечное веселье восстановлено. Чон кидает смятую жестянку в урну и смотрит на Пака: — План реально хороший. На западе дисциплины со времён динозавров не было. Внести её даже такими методами — лучшее, что вообще можно было придумать.

Чимин иногда с трудом понимает, что происходит в голове его друга и по какому графику меняется его эмоциональная погода. Это как смотреть на старую, плохо проявленную фотографию: очертания, в принципе, видно, но что за люди (и люди ли?) запечатлены — не разберёшь.

Хоуп достаёт из кармана мятую, почти издохшую пачку и кивает:

— Пошли покурим? У меня тут как раз только две.

Перерыв Чимину положен раз в день — на обед, но камер за год у них так и не появилось, так что узнать о самовольном «отгуле» отчиму неоткуда. Они выходят на пыльную жёлтую улицу, и мальчишка суёт в губы протянутую другом сигарету.

— Люблю этот район, — внезапно мечтательно сообщает Хосок, выдыхая клуб зловонного дыма вверх. — Спокойно здесь.

— Ненадолго. — Чимин не объясняет, но это и не обязательно: любому понятно, что со сменой лидера Вест-сайда, успевшего всего за пару месяцев полностью переписать старые правила запада, затишью пришёл конец. — Думаешь, он скоро сделает первый шаг?

Хосок пару секунд не отвечает, смакуя сигарету и глядя куда-то вперёд, а затем сбивает пепел и улыбается Паку:

— Если не сделает в ближайшее время — окажется круглым идиотом. Наш берег сейчас в худшей форме. У нас нет ни крепкой структуры, ни сильного лидера…

— У нас есть Дракон. — тихо, но резко возражает Чимин, одновременно злясь на Хосока, но и понимая его правоту (боже, блять, это ещё больше бесит!).

— Дракон? — Чон усмехается и, снова коротко затянувшись, бросает небрежное: — Что ты вообще знаешь о нём?

Щёки Пака, обычно с трудом отличимые по цвету от штукатурки, вспыхивают алым негодованием. По правде сказать, из-за постоянных тренировок и вставшей меж ними работы, у Чимина совсем не стало времени на беготню к Пустоши, болтовню с местными и другие способы узнавать новости, как это делалось раньше. Появившийся всего месяц назад слух о Драконе, неком восточном парне, дерущемся как само исчадие дьявола, быстро расползся по гетто, но никаких подробностей Паку не удалось выяснить. Ребятня болтала, что видела его — высокого и жуткого, всего в татуировках, но это Чимин бы не стал воспринимать всерьёз. Всё, что было точно известно всем восточным — здесь никого просто так никогда не возносили.

— Он может стать лидером. —глухо отвечает мальчишка, впервые озвучивая то, что крутилось в его голове уже несколько дней. Отвечает, а сам пялится в землю под ногами — знает, что звучит неуверенно. — Он может потребовать бой.

Сбоку снова раздаётся смешок.

— Что? — вскидывает взгляд на старшего. — Разве не так? 

Хосок не отвечает. Качает головой и топчет брошенный бычок сигареты, всё не снимая улыбки, которая так сильно бесит Чимина своей неоднозначностью. Потом смотрит на юношу и, протянув руку, треплет его по непослушной шевелюре:

— Ты б точно смог стать лидером. — а потом просто закидывает за плечо дряхлый рюкзак и салютует: — Ну ладно, мне надо братишку со школы забрать. Завтра ещё заскочу.

Застывший на месте Чимин ещё долго смотрит в спину беспечно насвистывающему что-то шатену, и только когда тот исчезает за домом, добивает свою сигарету.

(Умеет же иногда ляпнуть…)

∘∘∘

— Я хочу вступить в банду.

— Туда не берут балерин.

(Блядский Хосок)

Кулак врезается в плечо Чона с такой силой, что тот даже покачивается.

— Ай-ай! Понял, всё, пощади!

Солнце ослепительным рыжим диском сползает за горизонт, и парни следят за ним, как часовые, обязанные проводить короля до его спальни.

Чимину шестнадцать. У него всё такие же непослушные, но, наконец, светлые волосы, чуть более мускулистые и загорелые, но также покатые плечи и не по годам твёрдый взгляд. Он любит танцевать и больше не прячет от матери сигареты, которые сам покупает, а ещё любит участвовать в боях без правил и, без всякой капли сомнения, — мальчиков…

Дурацкая привычка Хоупа называть младшего балериной появилась в тот же день, как тот сболтнул, что помимо единоборств занимается танцами. Конечно, насмешки носили исключительно дружеский характер, но всё равно знатно щекотали нервы Чимина, который за прошедший год расцвёл и стал красивее многих девчонок, что, конечно, проблем ему только добавило.

Хосок улыбается и смотрит на пацанёнка с неприкрытой нежностью. Хрен знает, как так вышло, но за два года этот щуплый парнишка стал ему почти так же дорог, как собственный брат. Наверное, можно было бы объяснить это абсолютной неуместностью обоих здесь, в гетто, а может, всё дело в более глубоком и метафизическом… Как бы там ни было, Чон не привык рыться в причинах и следствиях, а на вопрос «почему?» отвечал коротким «так получилось».

На крыше старой заброшки тепло и не так душно, как ниже — среди улиц, но Пак всё равно снимает майку.

— Я серьёзно. — вздыхает, подкладывая тряпку под голову. — Туда берут парней гораздо младше меня («гораздо» — означает едва ли не сверстников, но для убедительности можно слегка приукрасить). — Так что, в таком случае, останавливает меня?

— Наличие мозга в черепной коробке? — усмехается сидящий рядом Хосок, за что получает на этот раз слабый пинок.

— Хосок, блин. Я же серьёзно.

В нелюбви старшего к войнам побережий Пак уверился ещё в первые дни их знакомства и с тех пор ни разу не замечал, чтобы стрелка этого компаса съезжала хоть на миллиметр. Конечно, он много раз пробовал объяснить Хоупу, как всё это важно, как безусловно захватывающе и, ко всему прочему, благородного, но тот лишь посмеивался и предлагал младшему повзрослеть.

Иногда непоколебимость Чона в его убеждениях восхищает Чимина. Сейчас — бесит.

— Пожалуйста. Но нахрена тебе это? — в сотый раз спрашивает Хосок. Наверное, больше от скуки — ответ-то он знает заранее.

— Мой отец…

— Да, да. Знаю. — (о, как предсказуемо) — Но ты — не он. — Хосок отпивает глоток тёплого пива из банки и тоже откидывается на спину, ложась рядом с Чимином. 

Небо над ними — ослепительно чистое, розово-жёлтое, кажется, — можно макнуть в него кончики пальцев, как в джем, и слизать.

— Ты думаешь — это твой долг, как рождённого здесь, но ты же не выбирал. Пойми одну простую вещь, — ты никому не обязан. Ты мог родиться в любом другом месте. Да хоть в центре, и жить среди всех этих бонза, таскать шмотки за тысячи долларов и понтоваться перед одноклассниками папкиной тачкой. Сложись всё так — ты никогда бы не выбрал… вот это. 

Голос Чона — ровный, уверенный, звучит мягко и убедительно — куда убедительнее страшных пророчеств о ничтожно короткой и полной опасностей жизни бандитов, диктуемых другими взрослыми.

— Но я выбираю. Сейчас. — помолчав, отвечает Чимин и украдкой глядит на Хосока. 

Тот безнадёжно вздыхает:

— И для чего? Что и кому ты доказываешь?

Как и раньше ответа Пак не находит. Вся его жажда вступления завязана на памяти об отце, внутреннем долге и неких беспочвенных мотивах, не требующих ни объяснений, ни повода. Это выгодно, потому что не обременяет его самого лишними мыслями, но неудобно, когда нужно выразить другому. Как будто-то бы верующий спорит с атеистом, опираясь только на высшее чувство без фактов…

— Гетто меня вырастило. — наконец отзывается Пак, но Хосок осекает его с совершенно несвойственной резкостью.

— Тебя вырастила твоя мать, болван ты неблагодарный. 

Иногда Чимин думает, что совершенно не знает своего лучшего друга. И дело не в том, что тот до сих пор полон загадок, а в том, что порой Пак ступает на точки, внезапно оказывающиеся болевыми. И никогда не может хотя бы предположить это заранее.

— А гетто… — к (не)счастью, Хосок не любит выдавать свои секреты и, даже срываясь вот так с Чимином, берёт себя в руки буквально за пару секунд. Он делает паузу после двух слов, будто задумавшись, а затем поворачивает голову в сторону младшего и (чёрт возьми) опять улыбается: — гетто, если честно, — такая помойка.

Чимин улыбку честно разменивает, но свою линию гнуть продолжает:

— Помойка. — (а толку тут спорить?) — Но я ему многим обязан. Думаю, если бы не оно — я был бы одним из этих изнеженных педиков, которых передают по телевизору.

— Ты был бы тем, кто ты есть. — явно устав от этого разговора выдыхает Чон. — Независимо от места. И, знаешь, — он зачем-то поднимает левую руку раскрытой ладонью вверх и смотрит на чёрные буквы «надежды», как-будто бы думая уже о чём-то совершенно другом. — …раз уж тебе суждено быть педиком — ты будешь им и на северной вилле и в южных трущобах.

Подушечки пальцев согревает лучами уходящего лета, но если закрыть глаза — можно представить, что чем-то совсем другим. Хосок смыкает веки и думает о белой коже. Молочной, как-будто бы полупрозрачной… как будто ни разу не тронутой солнцем… Ему вечно казалось, что она должна быть холодной при прикосновении, а на поверку всегда обжигался.

«Любовь придумали шизофреники»

Любовь Хосока придумал человек, страдающий чем-то похуже и явно — в терминальной стадии. 

— Ты знаешь, что я всё равно не откажусь. — вырывает его из забвения голос Чимина, и мужчина вновь открывает глаза.

— Не откажешься, — он встаёт, стряхивая остатки воспоминаний, и, потянувшись, оглядывается на блондина. — Упрямства в тебе — как дерьма в канализации.

— Как это мило. — кривится Чимин и лениво встаёт следом.

— Иди сюда, балерина.

— Ой, Чон! Пошёл ты!

И пока младший путается в майке, пытаясь найти вырез для правой руки, Хоуп отходит чуть в сторону и тихо закуривает. Дым выходит из горла, царапает горечью острый язык и растворяется в воздухе.

Конечно, Чимин узнает. Через неделю-две Дракон действительно свергнет текущего лидера, и Хосок больше не сможет скрывать. Рано или поздно Чимин узнает и про него, и про Август без буквы «в» и, возможно, даже про старушку Кэсси, оставившую на шее вечно зудящий ожог… возможно, лучше даже чтоб от самого Хосока. 

Но не сейчас. Сейчас слишком хороший вечер, слишком безбрежное, мерно темнеющей небо, да и их король-солнце уже спрятался за горизонт. Дозор окончен, и часовым можно идти по домам.

Хосок молча докуривает, и они вместе с Чимином спускаются с крыши.