— Может, заехать к тебе? — с неподдельным энтузиазмом весело спрашивает голос на том конце связи. — У меня наклёвывается дело недалеко от вашего города. У тебя есть выходные?
— Не в этот раз, — Ким удерживает телефон между плечом и ухом, пока открывает упаковку кофе, чтобы заварить себе традиционную утреннюю порцию, и поясняет: — Целыми днями сижу с ребёнком. — мысль о «ребёнке» мгновенно подкручивает механизмы удовольствия на дополнительный уровень, и улыбка на лице Кима становится шире.
Позади раздаётся шорох чужих шагов, и сонный, немного осипший, но по-прежнему просто возмутительно очаровательный голос бормочет:
— И после этого ты говоришь не называть тебя нянечкой?
Намджун оборачивается. Чимин (крошечный растрёпанный херувим) стоит в дверном проёме, такой бесконечно уютный и мягкий в простой белой футболке, как будто бы слово «объятия» создали только для этого юноши.
«Мил до неприличия» — думает Ким, глядя, как мальчишка нетвёрдой походкой проходит к столу и усаживается на него, свесив ноги (и снова эти ебучие короткие шорты). — И тебе доброе утро, малыш. Кофе?
— Ага.
— Сливки?
— Много. — Чимин шмыгает носом и, кажется, готов заснуть прямо сейчас. Он опускает голову и, уже куда-то под нос бормочет: — И сахара тоже побольше.
— Это он? Твой пацан? — весело интересуется Чон через динамик. — У него голос как у девчонки.
— Главное, ему в лицо это не говори, — тихо ухмыляется Ким, доставая вторую чашку.
Их отношения с Чимином стали... ровнее. Не то, что спокойнее (с этим инкубом ни о каком спокойствии речи и быть не может), но, во всяком случае, более ясными, чётко очерченными...
У Чимина к Намджуну чувства. Ещё совсем нескладные и неумелые. Нежный робкий росток первой влюблённости, с которой мальчишка не знает, что делать. Он по-прежнему много язвит, прикрывая сарказмом смущение, слишком часто засматривается на Кима и врёт, что не делает этого.
Ну а Намджун... Намджун больше его не отталкивает.
— Ты называешь его «малыш»? А как же профессиональная этика? — смеётся Хосок.
— Не тебе мне об этом рассказывать, — мягко упрекает друга Ким, вспоминая, сколько «непрофессиональных» методик Хоби использовал в своей работе, а после быстро сводит всё к прощанию. Болтать при мелком не хочется, особенно в силу того, что тот явно не против послушать.
— Так... Кто это был?
Вот, пожалуйста. Не проснулся ещё до конца, а любопытство уже через край.
— Друг, — лаконично бросает Намджун, разливая горячий напиток по чашкам.
Чимин принимает свою порцию (как и положено — с сахаром и сливками) и благодарно кивает, но хитрой улыбочки не убирает:
— У спецагентов бывают друзья?
— Да, — Намджун заговорщически понижает голос и изображает пугающий взгляд. — Другие спецагенты.
Чимин тихо хихикает в чашку.
— Я думал, что вы одиночки. Ну в смысле, работаете без команды.
Интерес мальчишки ненасыщаем, поэтому Ким, оберченно вздохнув, отпивает глоток и готовится к тому, что и этот «вопрос» — не последний.
— Да, так и есть. Но мы все с чего-то начинали. Я начинал с подготовки в академии.
Глаза Пака разве что не искрят от восторга. Он нетерпеливо ёрзает на месте, ловит каждое слово и, совершенно точно, не собирается просто так отставать.
— Расскажешь?
И где вся сонливость, в которую кутался как в одеяло всего пять минут назад?
— С чего вдруг?
— Мне интересно.
— Думаешь, это так работает? А где волшебное слово?
Чимин смеётся, как будто десятки колокольчиков рассыпались по комнате, и сразу же светлеет. (Как такому отказать?)
— На самом деле, всё очень банально. — начинает Намджун. — Мой отец всю жизнь служил, так что, будучи ребёнком, я не выбирал. Пошёл в военную школу, блестяще закончил её в семнадцать, затем поступил в академию спецподготовки и с восемнадцати начал практиковаться помощником в сопровождении и охране разных важных людей. К двадцати получил первое крупное дело, к двадцати трём вместе с двумя друзьями из той же академии зарекомендовал себя в сфере, а с двадцати пяти стал работать сам на себя, иногда берясь за задания старой командой. Уже засыпаешь?
Чимин, слушавший разве что не с открытым ртом (для Намджуна такой живой интерес оказался если не лестным, то, как минимум, неожиданным), фыркает и укоризненно смотрит на Кима:
— Забыл, кто я? Я кроме стен этого дома и колледжа последние десять лет жизни вообще ничего не вижу. — секунду колеблется и, уже более робко добавляет: — Мне действительно интересно...
Намджун смотрит на порозовевшие щёки мальчишки и искренне просит себя не умиляться (давай, соберись, ты же взрослый мужчина), но безнадёжно проигрывает так и тянущей уголки губ вверх улыбке (позор). Сопротивляться Чимину возможно. Но добавить в его образ прелестно дисгармонирующие невинный румянец и блядские шорты — и шансы стремительно падают в ноль.
— Расскажи теперь ты о себе, — отвлекаясь на что только можно, предлагает Ким.
Чимин подозрительно щурится.
— У тебя что, нет крутого досье, где все вплоть до моего геля для душа расписано?
Намджун театрально прикладывает указательный палец ко лбу, будто бы вспоминая.
— Ванильный?
— Ванильный шампунь, — ухмыляется Пак. — А гель для душа кокосовый.
— Запомню. И в любом случае, я бы хотел услышать историю из твоих уст.
Мальчишка задумывается. Легонько болтает ногами по воздуху, вперёд-назад (только не навернись со стола, глупый), и наконец тихо вздыхает:
— Ну, у меня есть двое друзей, как ты, наверное, заметил. Это Тэхён и Ёсан. Ёсан — сын важных шишек, хотя у нас вроде бы все в колледже не из среднего класса, но он что-то вроде «верхушки верхушки». Мы с ним с первого курса знакомы. Он тихий и добрый и часто спасает меня от Тэхёна, — Чимин улыбается и вскидывает взгляд на своего очень внимательного слушателя. — Ты не подумай, Тэхён самый лучший. Он просто гиперактивный, особенно с нами, и ещё у него немного поехавший нравственный компас. Он иногда как выдаст что-то, что даже я не понимаю, но это прикольно. Родители у него только не очень... как будто их нет. Вроде как он залётный ребёнок, а они и не женаты, и каждый в своём бизнесе с головой. Тэ говорит, что они не заметят, если он пропадёт вдруг, так что побег мы планируем вместе.
Намджун чуть не давится кофе. Не знает, чему изумляется больше — самому факту наличия подобного плана, или тому, как откровенно Чимин говорит это конкретно ему.
— Побег? — переспрашивает, слегка прокашлявшись, хотя и так понимает, что не ослышался.
— Ага, — как ни в чём не бывало кивает мальчишка, и Намджун, поняв, что эту тему лучше не развивать (разговоров, касающихся их статусов по отношению друг к другу, оба стараются избегать), не настаивает на продолжении.
В конце концов, это просто болтовня. В конце концов, он заметит, если что-то подобное назреет. В конце концов, он профессионал и всегда сможет вернуть подростка в руки родителю. В руки того, кто наверняка дрочит на этого подростка вечером в душе.
У Намджуна резко погано першит в горле и хочется выпить чего-то (желательно, — крепкого. похрен, что утро).
Ким никогда не страдал от угрызений совести и всегда знал, что поступает разумно. Конечно, в юности всё это подкреплялось уверенностью, что дело его — правое, что защищать он будет хороших людей, важных для общества. А потом как-то само собой стало понятно: нет в мире людей без скелетов в шкафу; нет альтруистов, без старой и скрытной вендетты с каким-нибудь родственником; нет филантропов без мании величия и нет меценатов, не знающих выгоды. И всё это стало естественно и как-то привычно, из года в год, от клиента к клиенту...
Но понимание неидеальности мира, принятие этого как неизбежного и установки не лезть не в свои дела с грохотом падают в бездну теперь, когда он стоит посреди кухни и смотрит на чужие тонкие руки. Потому что, вопреки всем двуличным ублюдкам с их грязными тайнами любого калибра, в мире есть этот вот Пак Чимин, с которым, казалось бы, твёрдые моральные ориентиры Намджуна трещат и рассыпаются как хреново построенный замок в песочнице. И в который раз Ким задаётся вопросом: сумеет ли он хладнокровно закончить работу? А должен ли?
— А твои родители? — тихо спрашивает мужчина, внимательно глядя на тонкие вены под кожей мальчишки. Тот держит чашку двумя руками, и Намджуну видны его запястья — чистые, нетронутые (будь на месте Чимина хоть чуточку менее сильный — запястья бы были в полоску).
— Что?
— Если не хочешь — не отвечай. — снова боясь навредить, уточняет Намджун (ты следишь, чтобы он не сбежал отсюда. думаешь, — сможешь сильней навредить?)
— Нет, всё нормально. Я просто задумался. Мои родители... — Чимин смотрит в чашку и долго вздыхает: — По правде, я их плохо помню. Отец постоянно работал, а мама была очень красивая. Наверное, с ней мы скорее дружили. Я помню, что мог с ней делиться секретами, и она их хранила. — короткий глоток и задумчивая полуулыбка (почему от взгляда на неё в горле теснит?) — Сейчас я понимаю, что она была просто слишком молода для отца. Она родила моего старшего брата, когда ей было как мне сейчас. Не представляю, какого это. — и снова улыбка. Чимин поднимает взгляд и смотрит прямо Намджуну в глаза. — Она нас всех любила, но наверное, больше меня. Братья все время старались подражать отцу. Он был невероятный человек. Сильный и умный. А я был похож на неё и не хотел быть как папа. Но они определённо оба были потрясающие. — пауза в пару секунд, чтобы отставить в сторону чашку, и на этот раз тише: — Думаю, они правда любили друг друга, но им было тяжело вместе. Отец слишком любил маму, а она больше любила свободу. Его любовь была тисками. — Чимин опять опускает взгляд на свои коленки и невесело ухмыляется: — Это, видимо, у Паков семейное.
И возразить нечего. И чувство такое странное, как будто Намджун что-то упускает. Чего-то он недоглядел, не заметил. Чего-то настолько, блять, важного, что теперь слаженный пазл его представлений о Чимине зияет пробелами.
— Думаю, ты правда похож на неё, — наконец произносит мужчина, заглядывая в глаза юноше, и (Боже, зачем ты вообще говоришь это?) добавляет: — Тебя нельзя запирать.
У Чимина во взгляде — проблеск золотой молнии, вспышка, но следом — пугающий штиль. За мгновение яркость снижается, и благодарность за понимание сменяется горькой усмешкой. Его губы сгибает подобие улыбки, — искажённое отражение в потрескавшемся зеркале, а слова звучат тихо и также надломленно:
— Сказал тот, кто следит, чтобы я не сбежал.
Крыть нечем. Поэтому Ким молча и как-то болезненно дёргает уголком губ вверх, а затем отворачивается. Ближайшие пару часов они не говорят друг другу больше ни слова.
∘∘∘
После становится хуже. Странная недосказанность густым смогом висит в воздухе, и чем дольше тянется молчание, тем тяжелее становятся мысли мужчины.
До вечера не разговаривают. Чимин весь день сидит в своей комнате, работая над заданиями и общаясь с друзьями по видеосвязи. Намджун прислушивается к глухим голосам, машинально анализируя реплики, на автомате считывая между строк, а затем вдруг одёргивает себя, зло захлопывает книгу и встаёт с кресла.
Впервые в жизни всё его естество словно противится, отвергает то, что положено делать. Сколько раз он беспрекословно выполнял работу? Скольких людей уберёг (от других или для других — есть ли разница?) за последние десять лет?
«Ты скорей стережёшь» — бьёт вдруг, как арматурой по шее.
Воспоминание той ночи въелось до самой подкорки, запечаталось намертво — не выдрать. И почему это так зацепило (потому что это сказал он)? Почему не отпускает уже столько дней (потому что правда)? Почему вспомнилось именно сейчас?
— Блять... — сквозь зубы, опуская голову. Трёт глаза (как будто это поможет добавить ясности), меряет рваными шагами пустую комнату. Злится. На самого себя, на обстоятельства, на ебучие карие глаза, в которых витыми жилками золото сверкает. Опять на себя...
Сам виноват. Нахрена подпустил так близко? Думал — ничего не будет; что Чимин — просто мальчишка, ребёнок? А теперь без стыда за свои обязательства даже не можешь взглянуть на него.
Пиздец. Как докатился вообще?
Дэсон звонит в десять вечера, когда Ким, более-менее вернув себе самообладание, снова сидит в одной комнате с мальчишкой. Чимин несколько секунд напряжённо глядит на светящийся телефон, уповая на то, что дядя не дождётся и сбросит. Не сбрасывает. Звонит снова. И снова. Намджун наблюдает за этим из тени, но когда загорается уже его мобильник, сам испытывает навязчивое желание не отвечать.
— Слушаю.
— Чимин рядом с вами? — голос на том конце явно позвякивает нетерпеливыми злобными нотками.
— Да, рядом. — Ким смотрит на юношу.
У того губы поджаты затравлено, брови нахмурены, взгляд насторожённый... напоминает испуганного щенка, точно не знающего, для чего занесена хозяйская рука — ударить или погладить. Впрочем, второго он точно не ждёт.
И тогда Намджун делает то, чего никогда не ожидал от себя.
Лжёт своему нанимателю.
— Он спит. Весь день занимался, — должно быть, очень устал.
Голос в динамике сразу заметно смягчается:
— О... Хорошо. Значит, я зря беспокоился. Что ж, доброй ночи.
— Доброй ночи, господин Пак.
Повесить трубку, по-прежнему неотрывно глядя в глаза мальчишки. Пару секунд в тишине. Попытаться понять, что сейчас произошло. Увидеть, как он встаёт из-за стола, делает шаг вперёд, два, три... Всё ещё непонимающий, всё ещё пугливый. Подойдёт вплотную, глядя снизу-вверх, пытаясь разгадать в глазах Кима то, чего тот сам ещё не осознал. Безуспешно. Секунду помнётся, не зная, что делать, и вдруг приподнимется на носочках, легонько, на пробу, коснётся губ и отойдёт.
Секунда.
Две.
Три.
Чимин смотрит мужчине в глаза, но те, как и всегда, нечитаемы.
Ни один мускул не дрогнул, нет даже банального удивления — только извечное (как же достало!) спокойствие, словно ему всё равно.
— Боже, Намджун, — выдыхает мальчишка, поняв, что реакции ждать бесполезно. Прячет лицо в ладонях и шепчет: — Ты же человек, а не робот. Ты можешь хоть иногда...
Снова поднимет взгляд на мужчину, не договорив. Покачает головой и, наконец, отвернётся.
А Намджун разожмёт сжатую в кулак в кармане брюк руку и почувствует, как болят полумесяцы-ссадины там, где в кожу до мяса впивались короткие ногти.
∘∘∘
За окном глубокая, тёмная ночь. Особняк погружён в тишину, и только в одной комнате, там, где ненастоящий огонь горит в ненастоящем камине, двое не спят.
Чимин обнимает себя, проводит рукой от плеча до груди, откидывает голову назад, делает шаг в сторону, за ним второй, третий... Замирает, прикрыв глаза, и снова вливается в музыку. Намджун смотрит, не отрываясь, беззвучным цербером сторожа того, кому бы сейчас жить беззаботной, полной юношеских радостей жизнью, а не сидеть взаперти.
Мальчишка похож на пойманного в клетку малыша сокола — всё бьётся, пытаясь погнуть прутья, цепляется за них, мечется, жмётся грудью, мечтает пройти сквозь, но не может. А свобода — вот она, руку протяни, но так далеко до неё, что хоть вой, хоть сам себе сердце выдери.
Снова взмах рук, взгляд в потолок (или сквозь него, к небу), и дыхание сбито. В эту секунду Чимину плевать, что он заперт. В эту секунду ему не видны стены, он закрывает глаза и уносится прочь.
Всё же в нём есть что-то невероятное...
В улыбке, которую он всегда наглухо прячет, стоит его «тюремщикам» появиться вблизи, но которая ослепительно расцветает, когда Чимин видит друзей. Во взгляде, тягучем, внимательном, похожем на цепкий взгляд хищной птицы. На гранях чернильных зрачков — медовые всполохи, а в глубине — необъятный космический мрак. На щеках — свежий румянец, на губах блестит готовая сорваться в любую секунду колкость. Плавные движение, насыщенные формы, стройность и всё это без малейшего намёка на подростковую нескладность. А когда он начинает танцевать... Боже, как он танцует! Изгибается, вьётся, тает, как плавящийся над свечой шёлк, без остатка растворяясь в музыке.
Где-то в глубине души Намджун понимает (но ничуть не оправдывает) Дэсона, потому что оторвать взгляд от мальчишки — сверх человеческих сил. И, может быть, даже лучше, что его прячут как принцессу в башне, ведь выпусти кто-то такое смешение чувственной красоты и бесконтрольности в мир — этой вселенной мгновенно настал бы конец.
Намджун разглядывает изящные очертания скул, оттенённые полумраком комнаты, разглядывает поджатые в немом переживании губы и сведённые у переносицы брови, делает новый глоток и отставляет бокал.
— Ты меня ненавидишь?
Чимин вздрагивает и промаргивается, возвращаясь из астральных мечт обратно в комнату. Смотрит на Кима так, словно удивлён, что тот всё ещё здесь и, наконец, тихо вздыхает:
— Нет. — так устало и глухо, что у Намджуна вопреки всякому смыслу щемит где-то меж рёбер. А парень берёт со столика полупустую бутылку и делает решительный глоток прямо из горла. Затем ставит обратно и, чуть поморщившись, вытирает губы предплечьем. — Я просто не понимаю тебя.
Может быть, это и к лучшему. Может, тебе не стоит понимать, ведь тогда ты бы этим воспользовался?
Намджуну не рвёт крышу, нет. Это больше похоже на медленный ввод внутривенно. Эти странные чувства к Чимину, сомнения, им же посеянные... всё это бесшумно растворяется по венам, впитывается под кожу, день ото дня понемножку меняя мужчину (кошмар, вроде такой стаж, а сам не заметил, как в бокал подмешали яд).
И теперь, глядя в глаза своему отравителю, он понимает, что принял решение.
Чимин уходит через пятнадцать минут. Бросает тихое «спокойной ночи», не глядя, и прячется в спальне. А Намджун встаёт с места, выходит за дверь и достаёт телефон, чтобы первый раз в жизни предать свои принципы.
— Алло, Юнги? Мне нужна твоя помощь...