Кисаме возвращается утром. К тому моменту Дейдара, проснувшись в одиночестве и убрав лежанку, бесцельно сидит на кухне. Улыбаться и вести себя непринужденно выходит со скрипом, но все же он остается, чтобы помочь пополнить кладовую. Кисаме, будто не замечая прохладного настроя собеседника, рассказывает о том, что его, как уроженца Страны Воды, погода даже порадовала, но, опасаясь за сохранность припасов, он решил остаться в поселке. Дейдара слушает его вполуха, присев перед печью, и думает совсем не про погоду. Обрывки вчерашних разговоров эхом звучат в памяти. Ничтожество — злится Дейдара то ли на себя, то ли на кого-то из этих двоих и резко встает на ноги.

      Кисаме, вдруг оказавшийся за спиной, смыкает руки вокруг плеч Дейдары, сдавливает. Тот безвольно откидывается затылком на его грудь, чувствует прикосновения губ к макушке и искренне пытается расслабить сжатую до боли челюсть, но невольно вспоминает, как точно также Итачи стоял у раковины, а Кисаме обнимал его сзади. Дейдару как холодной водой обдает, но, проглотив это чувство, он только склоняет голову и начинает севшим голосом:

      — Итачи ночью снова стало плохо.

      Спиной он чувствует как сбивается сердечный ритм Кисаме.

      — Ясно… — отзывается тот.

      — Не очень серьезно.

      — Отрадно слышать.

      Дейдара берет паузу, собирается с силами, чтобы дать этим двоим последний шанс и повторно задать вопрос, который тревожит его больше всего:

      — Что с ним?

      — Прошу прощения?

      — Чем он болен?

      Кисаме отпускает, отходит к кладовой, явно без особой цели. Но, несмотря на этот якобы благовидный предлог, молчание длится слишком долго. Дейдара терпеливо ждет, упершись взглядом в алые облака на широкой спине.

      — Ничего, о чем тебе стоило бы беспокоиться.

      Дейдара бьет кулаком о прогретую трубу, разнося свою ярость грохотом по всему убежищу.

      — Скажи уже прямо, что это не мое дело, ага! — больше Дейдара не смотрит на Кисаме. Он стоит, вытянув спину, запрокинув голову, прижав содранную руку к груди, и скалит зубы в улыбке. — Тебе же нужен просто отдых и секс, ага? Итачи тебя не хочет, а я так удачно подвернулся под руку, ага? Действительно, почему это ваши дела должны меня касаться? Так?

      Невидящим взглядом он скользит меж трещин на стенах и паутиной по углам. До тошноты уже Дейдара не может держать в себе все накопившееся.

      — Да скажи ты мне хоть что-нибудь! — в ответ на молчание выкрикивает он, еще раз ударив рукой, теперь уже об раскаляющуюся плиту. Боли нет, но, когда Дейдара замахивается снова, Кисаме перехватывает его запястье и дергает на себя.

      Дейдара не планирует уклоняться, если его ударят. Но этого не происходит — Кисаме сгребает его и прижимает к себе, утыкает лицом в грудь. Он поначалу еще пытается упираться, особо не прилагая усилий, и никак не может понять, отчего ему трудно дышать.

      — Тихо-тихо, — Кисаме обнимает, гладит по голове и только поврежденную руку держит отведенной в сторону. А Дейдара воет навзрыд и все ждет, когда его оттолкнут. Потому что никому не нужны слабаки, никто не станет терпеть их слезы и размениваться на их чувства, лишние и для воина, и для художника. Но Кисаме не отталкивает.

      Получасом позже впервые за день выходит солнце и редкие пылинки медленно плывут в его чуть теплых лучах.

      Они — в комнате Дейдары: Кисаме, сидя на полу перед кроватью, смазывает ожоги на ребре чужой ладони. Сам Дейдара все еще не чувствует боли, он будто опустел, выпустив из себя все — злость, обиду, тоску. Осталось только тупое непонимание, что делать дальше, после той точки, где он разрушил образ, за который так отчаянно цеплялся. Терять, впрочем, уже нечего, так что Дейдара спрашивает:

      — Почему тебе не все равно?

      — О чем ты?

      — Почему ты возишься со мной?

      Кисаме смотрит на него, улыбается, чуть заметно и очень горько.

      — С чего ты взял, что мне должно быть все равно?

      Они снова замолкают. Кисаме продолжает держать руку Дейдары за запястье, чуть выше, чем под мазью расцветают ожоги. Тот смотрит в колени и пытается найти хоть один ответ на свой вопрос, который сам бы принял за истину. Наконец, Кисаме кладет ладонь ему на затылок и, притянув к себе, целует. Дейдара ни за, ни против, он словно даже не чувствует тело, как свое. Тело целуют, тело ласкают и гладят, тело дрожит в ответ, изгибается, стонет. А Дейдара все думает, то про Ооноки, то про Сасори, то про Итачи с Кисаме и никак не может понять, почему вообще кому-то должно быть не все равно. Он спрашивает себя, что должен сделать, чтобы его заметили и признали таким, какой он есть, с его искусством, его чувствами, его несовершенствами?

      — Если ты не хочешь этого, то скажи, — Кисаме склоняется над ним. Дейдара фокусирует взгляд на жабрах, затем скользит от них вниз, к острым зубам.

      — Укуси, — просит он шепотом, склонив голову вбок и убрав здоровой рукой волосы на одну сторону.

      Немного помедлив, Кисаме приоткрывает челюсть и прижимается к шее Дейдары. Сначала просто пробует кожу на вкус, сдавливает чуть ощутимо, прежде чем укусить. Боль вспышкой прокатывается по телу, клеточка за клеточкой возвращая его Дейдаре.

      — Еще.

      Кисаме покорно сжимает челюсть. Дейдара вскидывает бедра и обхватывает ногами его талию — ровно так, как хотел с самого начала, с того дня, когда впервые склонился над замочной скважиной чужой двери. Кисаме рычит, подхватывает его под поясницу и прижимает к себе, тесно, живот к животу.

***

      Дейдара больше ни о чем не спрашивает, не выражает недовольства и недоверия, но уже поздно. Кисаме все понял и теперь оказывается рядом все чаще, задает вопросы, трогает, уже не скрывая, что это происходит не случайно. Сквозь полное непонимание, как себя вести, Дейдара то фыркает, то неуместно смеется, но все же принимает это внимание.

       С Итачи он старается лишний раз не пересекаться, подавляя желание провокационно залезть на Кисаме верхом, впиваться поцелуями в губы, доказывать, что связь между ними больше, чем просто похоть. Но Дейдара этого не делает — возможно, из уважения к Кисаме, возможно, из страха быть отвергнутым и снова, снова показать себя наглым наивным дураком, предположившим, что он кому-нибудь нужен. Потому теперь, когда они собираются втроем за одном столом, Дейдара упрямо молчит и смотрит в тарелку, чтобы ни в коем случае не пересекаться с Итачи взглядами.

      Так проходит несколько дней и вот они с Кисаме вдвоем на кухне, заваривают чай и разговаривают, так привычно, словно никогда и не было иначе.

      — Я никогда их не знал, — говорит Дейдара, попутно опуская чайник на плиту. — Думаю, мне и года не было, когда мать умерла, мне говорили, но я не помню уже отчего.

      — А отец?

      — Никто не знает, ага — он равнодушно пожимает плечами.

      Дейдара хочет вернуться за стол, но Кисаме, перехватив его за талию, усаживает себе на колени. Тот ерзает, устраиваясь в непривычном положении, но не высказывает возражений.

      — И кто же тогда занимался твоим воспитанием?

      — Кто только не занимался. Но официально все сироты были под покровительством каге, ага.

      — Ты имеешь ввиду Третьего?

      — Да.

      — Мне доводилось встречать его на поле боя, но сам сражаться чести не имел. Не могу не отметить, что он — воин достойный своего звания.

      — Если он и был когда-то достойным, то последние лет сто из старика песок сыплется, — с отвращением фыркает Дейдара. Кисаме хмыкает, пропускает его волосы сквозь пальцы и задумчиво смотрит на свою ладонь, прежде чем вернуться к разговору.

      — Значит как наставник он не оставил о себе хороших воспоминаний?

      — Все, что мне было на самом деле нужно, как художнику, я получил сам. Не благодаря, а вопреки ему.

      В дверях почти беззвучно появляется Итачи. Смерив обоих присутствующих уставшим взглядом, он молча проходит вглубь кухни. Рядом с Кисаме вдруг становится неуютно и Дейдара спешно и бездумно перебирается на ближайший стул.

      — Итачи, сделать для вас что-нибудь?

      — Почему не спите? — бросает Итачи в ответ, спиной к Кисаме наливая воду в стакан.

      — Захотелось чаю попить, — тот тоже поднимается с места, тянет руку к плечу напарника, но не успевает прикоснуться. Итачи, то ли не заметив намерения, то ли осознанно его проигнорировав, направляется обратно к выходу со стаканом в руках.

      — Ясно, — уже в проеме он останавливается, чтобы сказать. — Я спать. Если решите потрахаться, будьте тише.

      Сжав зубы и кулаки, Дейдара сдерживается, но, если бы взглядом можно было убить, Итачи так легко не растворился бы в темноте дверного проема. Было сделавший шаг за ним Кисаме останавливается, только говорит «спокойной ночи» вслед и это тот редкий момент, когда в уголках его губ не теплится улыбка.

      Дейдара встает, пожалуй, слишком резко.

      — Пойду проветрюсь, ага, — выплевывает он сквозь зубы.

      — Я составлю тебе компанию, если ты не против, — тут же отзывается Кисаме, обернув в рукав плаща ладонь, чтобы снять с печи почти горячий чайник.

      На улице прохладно и туманно, хотя небо ясное. Густо пахнет подступающей осенью — дождем, увядшими листьями и влажной землей. Чуть слышно шумит затерявшийся в кронах деревьев ветер, подхватывая пение ночных птиц и сверчков. Умиротворение мешается с тревожным ощущением скорых перемен. Дейдара зябко кутается в плащ и выдыхает сквозь зубы накатившую злость.

      Идущий рядом Кисаме долго молчит, блуждая взглядом между хитроумными узорами звёздного неба.

      — Не злись на Итачи, он — хороший человек, — слово в слово повторяет Кисаме сказанное его напарником несколько дней назад. И это сходство режет слух, как скрип стали по стеклу.

      — Уж не знаю, какой он там человек, как и не знаю, в чем проблема, если он сам меня под тебя положил, ага, — выходит куда грубее, чем Дейдара планировал, но не торопится смягчать углы.

      — Хочу заметить, что твоя формулировка как будто полностью исключает нашу с тобой ответственность за происходящее, — сообщает Кисаме в своей ироничной манере. Дейдара бегло смотрит на него, но, ощутив раздражение, снова устремляет взгляд перед собой.

      — Наша ответственность никак не отменяет того, что он это одобрял и всячески подогревал вначале, ага.

      Кисаме после очередной паузы пожимает плечами.

      — Полагаю, если бы он был против, он бы обозначил это прямо. По крайней мере мне.

      — К чему тогда эти выпады?

      — У него просто скверный характер, — усмехается Кисаме будто бы даже с нежностью в голосе. — Не стоить принимать это близко к сердцу.

      Дейдара заходится возмущением от того, как в мире Кисаме все просто.

      — И что ты в нем нашел?.. — спрашивает он тихо, скорее, риторически, потому как уже не надеется услышать от кого-то из них внятного ответа хоть на один из своих вопросов. Кисаме, тем не менее, останавливается и, опустившись на поваленное дерево рядом, отвечает.

      — Возможно, это громко прозвучит, но он первый принял меня как человека.

      — В смысле? — Дейдара присаживается рядом, тесно прижавшись плечом к плечу.

      — Посмотри на мое лицо, — Кисаме невесело усмехается. — Меня боялись в деревне, боялись в родном клане. Что уж говорить о детях в Академии? Помнится, они меня даже травить пытались, но мою деревню не даром называют деревней Кровавого Тумана. И я стал Монстром Кровавого Тумана. Я хотел, чтобы они боялись не моего лица, а того, что я могу с ними сделать. И, хочу сказать, я в этом преуспел. Я гордился этим, чтобы не чувствовать одиночества. А потом появился Итачи и сказал, что «все мы люди».

      Кисаме замолкает и от последних его слов будто даже воздух становится холоднее и гуще. Чем дольше тянется молчание, чем больше смысла приобретает сказанное. И гоня от себя эту сакральную торжественность, Дейдара судорожно ищет способ обесценить роль Итачи в жизни Кисаме.

      — И это все? — спрашивает он и тут же стыдится собственных слов, узколобых и циничных. Кисаме, впрочем, не смущается. Тепло улыбнувшись, он говорит.

      — Справедливости ради, Итачи заботится обо мне, просто несколько иначе. Он, пожалуй, первый человек, которому я не боюсь подставить спину.

      Дейдара вдруг понимает, что он сам в этой истории — главный аргумент, результат той самой заботы, пусть и перемешанной с ревностью. А уж в том, что она там есть, что бы сам Итачи не говорил, Дейдара не сомневается.

      В порыве пока еще не различимых на оттенки эмоций он нащупывает в темноте руку Кисаме. Ему отчаянно хочется доказать, что он ничем не хуже и может дать столько же и даже больше. Кисаме берет его за руку в ответ.

      Вокруг них медленно плывет туман. На траве оседает роса. А сверху безразлично глядит полумесяц — единственный источник света в густой темноте.

      Кисаме шумно выдыхает воздух и убирает руку.

      — Пойду, с твоего позволения, спать.

      И когда Дейдара уже открывает рот, чтобы предложить свою постель, тот продолжает.

      — Не хотелось бы оставлять Итачи надолго одного.

      — Ясно… — Дейдара поспешно встает на ноги, тянет спину и старается принять самый непринужденный вид. — Ты иди тогда, а я еще подышу.

      — Как пожелаешь. Доброй ночи.

      Поднявшись следом, Кисаме кладет ладони на плечи Дейдары и тянет к себе. Быстро и тепло обнимает, целует в висок и уходит. А тот еще долго смотрит, как его широкая спина растворяется в тумане, прежде чем отвернуться.

      Будь у него с собой глина, Дейдара бы поднялся над кронами деревьев, ближе к звездам, но, выходя на улицу, он накинул только плащ, чтобы не замерзнуть. Потому идти приходится пешком. Дейдара слушает хруст листьев и мелких веток под ногами, пение ночных птиц, далекий плеск реки и с каждым шагом все больше растворяется в своих мыслях.

      Он впервые сводит все детали до того очевидного пазла. Как ни унизительно это признавать, но Кисаме купил его простым человеческим участием, такой банальной мелочью, что всю жизнь была ему недоступна. Все те годы, что Дейдара провел рядом с Мастером Сасори, он говорил себе, что тот слишком давно отказался от живого тела, чтобы помнить, каково это, и беспокоиться о телах других. Всеми правдами и неправдами он убеждал себя, что Сасори не все равно, и наивно видел себя стоящим всего в шаге от признания равным со стороны Мастера. Но тот не дорожил напарником, тот просто великодушно терпел его эмоции, его искусство, его рассуждения о мимолетности и красоте момента. И проведя с ним рядом столько лет, Дейдара забыл о том, как это — говорить с кем-то на равных, шутить и не ждать, что любой неудобный разговор может обернуться боем.

      Дейдара вдруг отчетливо осознает, что ненавидит его, но не тем жгучим чувством, от которого перехватывает дыхание, а тем, что оставляет после себя только глухую тоску. Вот протяни руку и совсем рядом увидишь тех, кому повезло больше, тех, кто видит и признает друг друга. Просто потому что они встретились.

      Вновь выйдя к убежищу, Дейдара смотрит наверх, выхватывает отблески света в чужом окне и невольно сжимает зубы. Хочется остаться здесь, но он мерно движется по выбитым в утесе ступеням.

      Коридоры встречают его сухим теплым воздухом и, расстегивая плащ, Дейдара направляется к своей комнате, чтобы продолжить по кругу гонять одни и те же мысли и злится на собственные слабость, беспомощность, неуместность…

      Дейдара проходит чуть дальше по коридору, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь. Кисаме так и не уснул — он сидит на краю кровати, ближе к изголовью, и гладит Итачи по распущенным волосам, а тот дремлет, положив голову ему на колени. Из полумрака их лица и плечи выхватывает только ровный свет свечи, и Дейдара невольно засматривается на чужую идиллию. Ощущение, что можно просто протянуть руку, по-прежнему больно колет между ребер. Меньше, чем в своем праве тянуть руку, он уверен только в том, что ему протянут руку в ответ.

      Переведя дыхание, он делает шаг в комнату и трепещет не меньше, чем в ту самую ночь, когда впервые разделил с ними постель. Встретившись с ним взглядом, Кисаме не выражает никакого недовольства чужим присутствием. Это придает храбрости и Дейдара подходит ближе.

      Итачи спит тихо и его мерное дыхание не уродуют ни хрипы, ни кашель. При тусклом свете огня не заметна бледность его лица и даже синяки под глазами теряются в тенях. И все же, когда Кисаме пропускает ладонь сквозь его волосы, те густо остаются на пальцах. А он глядит на них с досадой, стряхивает с рук и гладит снова.

      Дейдара продолжает смотреть — не может уйти, но и не находит повода остаться.

      — Спокойной ночи, — произносит он одними губами, в очередной раз поймав взгляд Кисаме, и наклоняется. На контрасте с ночной прохладой поцелуй кажется почти раскаленным.

      Разрывая его, Дейдара думает о том, что стоит перестать издеваться над собой, цепляясь за пустые надежды оказаться здесь нужным. Когда он распрямляется, чтобы уйти, Итачи, не открывая глаз, говорит:

      — Пусть останется. Если хочешь.

      В первую секунду горло пережимает почти уже привычное возмущение от самого факта, что Итачи позволяет себе принимать решения относительно других. Но Дейдара не торопится давать волю эмоциям, спрашивает — разве это не то, зачем он пришел сюда сегодня?

      — Не хочешь ли принять приглашение? — спрашивает Кисаме и Дейдара кивает.