Знаешь, я потерялся в телефонных номерах, я так давно не улыбался «не всерьёз» (с)

Кавех поёживается, и аль-Хайтам снимает с себя куртку; романтичности в этом жесте ноль, а раздражения выше крыши, но Кавех всё равно кутается в предложенную одежду, а аль-Хайтам сражается с желанием положить руки сверху и прижать Кавеха к себе; и от этого раздражается ещё сильнее.

Аль-Хайтам не тактильный, не спонтанный и не романтичный, но жизнь с соседом по квартире большую часть времени выглядит как дурацкий ситком. Аль-Хайтам не тактильный, не спонтанный и не романтичный, но они стоят на крыше академии Сумеру под пронизывающим ветром, и где-то вдалеке начинает теплиться рассвет.

– Ты их украл, – говорит Кавех лениво и весело. – Ключи от крыши.

– Позаимствовал, – фыркает Хайтам. – Одолжил. В мире столько красивых слов, подходящих под контекст, а ты выбрал самое идиотское.

– Куда мне до вас, мастер лингвистики, – Кавех щурится, пытаясь разглядеть за облаками и горизонтом солнце. У него не получается (наверное, всё-таки стоило бы дойти до окулиста), но надежды он не теряет. Куртка аль-Хайтама тёплая и пахнет потом, мятой и дешёвым табаком.

– Ну тогда бы и не пытался, – парирует аль-Хайтам. Кавех пытается двинуть его локтём под рёбра, но промахивается. Всегда промахивался.

За горизонтом дым от старых поездов, думает Кавех, и совсем не видно солнца. Аль-Хайтам молчит и тоже щурится, пока смотрит вдаль; сосредоточенный и недвижимый, и пока он такой, Кавех украдкой его рассматривает. Линию плотно сжатой челюсти, высокие скулы, длинные ресницы. Аль-Хайтам и расслабленный, и сосредоточенный одновременно, и Кавеху становится то ли радостно, то ли неуютно, что они сейчас здесь.

– Холодно, – жалуется он, хотя не так уж и холодно. – И стоять надоело.

– Давай сядем, – пожимает плечами Хайтам.

– И всё себе отморозим? – огрызается Кавех. – Отличный план, надёжный, как швейцарские часы.

– Подложи мою куртку под задницу и садись, – аль-Хайтам достаёт из кармана штанов плеер, вертит его в руках. Он включен, но музыка поставлена на паузу, как и вся жизнь в этом предрассветном мареве. Кавех следует совету, ёрзает, пытаясь удобнее усесться, и вздрагивает, когда аль-Хайтам садится рядом.

– Могу музыку включить, – предлагает он. Наушники для Хайтама предмет такой же личный, как носки или трусы, и нет ни одного человека в академии, который бы этого не знал; Кавех открывает рот, как выброшенная из воды рыба, и закрывает его, пытаясь сориентироваться в собственных чувствах.

– Ага, а в плеере что-то вроде «она могла бы даже повеситься, но институт, экзамены, сессия», да? – наконец находит что ответить. Аль-Хайтам хмыкает, то ли довольно, то ли ещё как – с его непроницаемым лицом иногда не разобрать – и протягивает наушник.

Кавех знает, что стоит ему отказаться ещё один раз, и сосед по комнате больше никогда не предложит; и даже если ему хотелось бы, чтобы его поуговаривали, лучше выбрать для этого какую-то другую тему.

Музыка в наушнике грустная и ласковая; аль-Хайтам прикасается ледяной ладонью к тёплой руке Кавеха, и Кавех вздрагивает и на автомате кидается кутать его в его же куртку.

Аль-Хайтам даже завидует тому, как просто у Кавеха получаются какие-то движения и прикосновения; ему надоело думать, может ли он позволить себе это или то; и если может, то как? И что с этим делать?

Он глубоко вздыхает и утыкается лицом в грудь Кавеха.

– Ты в порядке? – Кавех замирает и начинает отсчитывать про себя вдохи, чтобы не сбиться. – Ты сегодня удивительно тактильный.

– Заметил и замолчи, – огрызается Хайтам. Кавех на этот выпад улыбается, улыбается и прижимает его к себе.

– Я тебя согрею, – обещает он. – Июльские ночи прохладные.

Мы чокнутые последствия ошибок судьбы.

– И чёрт с ними, – говорит Хайтам тихо.

И чёрт с ними.