Нельзя сказать, что Марья Петровна проснулась с первою зарёю не только потому, что летом в Петербурге первая заря приходится на полночь, но и потому, что она вовсе не сомкнула глаз в эту ночь. Возможно ли было ей спать, зная, что завтра она будет принимать у себя гостя — и какого гостя! Ах, высшее из высших благ послало ей небо! Модест Павлович Гаров, который с первого дня его появления в доме Марьи Петровны показался ей лучшим человеком на свете — Модест Павлович Гаров, о котором она думала с трепетом и только увидев которого заливалась жарким румянцем, придёт к ней!

Встав рано поутру, она тщательно занялась туалетом — ведь нельзя же принимать такого высокого гостя, одевшись так, как она одевается всегда! Обычное её платье, тёмно-коричневое, сменилось сегодня нарядным двуличневым, жёлто-розовым, с пышными газовыми рукавами, с кружевом у шеи. Волосы собраны были в высокую прическу и сложены узлом — а прежде она всегда носила простой чепец. Наконец в завершение туалета Марья Петровна достала из шкатулки серебряные с жемчугом серьги и кольцо, доставать которые так давно у неё не было случая — ей всё думалось, что они чересчур нарядны для неё, и хранила она их единственно на чёрный день, чтобы снести процентщику в залог.

Завтра она непременно узнает, чем предпочитает завтракать, обедать и ужинать Модест Павлович, и непременно достанет и велит приготовить всё это, каких бы денег это ни стоило; и непременно же на столе её будет и лучшее её столовое серебро, в наследство доставшееся от матери и стоявшее на столе в день её свадьбы — а пока его не успели начистить до блеска. А сегодня — сегодня, даст бог, Модест Павлович всё же останется доволен скромной трапезой и обществом Марьи Петровны.

Часы давно уже пробили десять и стрелки их неумолимо приближались к одиннадцати — Модест Павлович всё не приходил. Марья Петровна одна сидела за столом, помешивала сахар в чашке остывшего чаю и ждала. Ужели напрасны окажутся её надежды? Ужели Модест Павлович забыл о ней, или решил, что она недостойна его общества, или избрал себе более приятное времяпрепровождение? А вдруг он заболел? Послать к нему, разве? Но тогда она окажется слишком навязчивой… Нет, что бы ни было — а только ждать больше не стоит! Вот сейчас она скажет собирать со стола, и, как только уберут последнюю чашку, дверь откроется и она непременно увидит Модеста Павловича — лучше уж подождать полудня.

Между тем Гаров не забыл предложений Марьи Петровны, как не забыл и того, что сегодняшнее утро он хотел посвятить делам куда более важным — не сиюминутной заботе о собственном желудке, но обеспечению безбедного существования на долгие годы вперёд. Очинив как следует перо, отчитав Ефима-слугу за то, что чернила дурны, а бумаги осталось два лишь листа, заставив того стереть со стола пыль, он принялся сочинять письмо.

В письме этом, адресованном Лидскому, Гаров прежде всего с глубочайшим почтением отнёсся о самом Лидском, к которому питал поистине сыновние чувства, об его почтенной супруге, об их сыновьях, несомненно, обещавших сделать блестящую карьеру на любом избранном ими поприще, и, наконец, о дочери Лидского, в которой он, Гаров, видел лучшее существо на всём шаре земном. Затем подробнее описал, что он думает о девице Лидской. Она — ангел, спустившийся с небес, она — восьмое чудо света, она — смысл его существования; и только то, что в одном с ним городе цветёт этот райский цветок, позволяет Гарову жить — а слабая надежда соединить их жизни, руки и сердца не позволяет Гарову опускаться во мрак отчаяния (единственные правдивые слова в послании). И, приближаясь к концу письма, он извинился за дерзость, с которой осмелился писать к Лидскому, а более всего за дерзость его просьбы, или, вернее сказать, вопроса: не сочтёт ли чета Лидских возможным, если не сейчас, то не в самом отдалённом будущем, выдать их прелестную дочь за Гарова?

Письмо было кончено — широкие, почти в четверть листа поля не позволяли писать ещё; подписавшись как «преданнейший и покорнейший слуга», он сложил листок, запечатал его в конверт велел Ефиму доставить письмо как можно скорее по адресе и спустился в комнаты Марьи Петровны.

Тихое восторженное «Ах!» было ему приветствием, и хозяйка, вскочив с места, бросилась навстречу гостю. Если б Гаров обладал хоть немного поэтически настроенным умом, он бы, верно, подумал, что встречает его невесомое предрассветное облако, спутник самой Авроры — так мила была Марья Петровна; но он лишь отметил про себя, что платье её отменно хорошо и что за украшения когда-то отдали немало денег.

Он поклонился и поцеловал протянутую для приветствия руку (пальцы Марьи Петровны слегка дрожали); Марья Петровна, зардевшись, привстала на носочки и слегка дотронулась губами до его щеки — и снова ахнула. Гаров пристально посмотрел на неё: она глубоко дышала и, не умея как следует скрыть своих чувств, прятала взгляд — надо думать, глаза её наполнялись — или были готовы наполниться — слезами. Конечно, бедная вдовушка с окраины Петербурга — совсем не то, что великосветские дамы, всегда и со всеми одинаково ровные, к обществу которых Гаров привык — но слишком придираться ему сейчас было невозможно.

Да и к чему придираться, когда он понимал: из всякого положения, исключая самые неудобные, можно извлечь выгоду — и выгоду большую, если подойти к делу умеючи. В трепет души, замирание сердца и бог знает какие ещё глупости Гаров не верил, но если Марье Петровне хочется смотреть на него влюблённым взором и чуть не падать в обморок — пусть так: Гарову только лучше от этого. Он думал, — полагая, что не был жертвою никаких заблуждений, — что чем больше любит женщина, тем легче идёт она на помощь и тем вернее от неё можно получить всё необходимое. Гарову, человеку не волне лишённому понятий о чести, от хозяйки хотелось получить только денег — ничего более; итак, чего же ждать?

Наскоро позавтракав, Гаров перешёл к исполнению только что выдуманного им плана, — плана, по его скромному мнению, весьма недурного.

— Марья Петровна! — начал он голосом, исполненным самого нежного чувства, на какое он был способен. — Марья Петровна, послушайте и, бога ради, не отвернитесь от меня!

Хозяйка побледнела, прижала руки к груди, широко раскрыла глаза и воскликнула:

— Что же случилось с вами?

Гаров, если б не старался оставаться с серьёзно-печальным лицом, непременно бы самодовольно усмехнулся: чувство выдержано нужное, слова избраны верные, вдовушка встревожена; а впрочем, он почти и не сомневался в успехе своего де́льца.

— Марья Петровна! — в третий раз повторил он: театральность здесь нимало не повредит, — и опустился на колени.

— Модест Павлович… что же это… неужто… Что же скажут! Как можно! Подумайте!

— Вдоволь наслушавшись сбивчивого лепета, Гаров сказал:

— Своим любезным приглашением вы подали мне знак… — он осёкся, словно не умея совладать с чувством, и продолжил: — вы подали мне, осмелюсь сказать, надежду думать…

Тут уж Гаров прервался по-настоящему, ибо Марья Петровна, совсем вопреки его ожиданиям (он полагал, что она станет слушать его затаив дыхание), не дала ему кончить.

— Дала надежду? Я? Так скоро? Право же, Модест Павлович, одумайтесь: кто вы — и что я! Разве могла я перейти границы скромности и дерзнуть подавать вам надежды? Вам… вам!

Она говорила ещё что-то, но Гаров не слушал — только думал с досадой, что с такой говорливой собеседницей, к тому же столь скромной и боязливой, дела не сделаешь. И чего она боится? Забрала себе в голову невесть что — чуть ли не то, что Гаров просит её руки — и с этакою чушью спорит!

Она чуть не плакала, и Гаров поспешил успокоить её:

— Милая, добрая Марья Петровна! Я вовсе не желал вас обидеть; прошу вас, выслушайте меня.

Марья Петровна замолчала и удивлённо посмотрела на Гарова.

— Я хотел сказать, что вы дали право мне думать о нашей с вами вечной, чистой дружбе — только и всего; и в знак этой дружбы хотел просить вас сделать мне какой-нибудь подарок.

— Какой же? — спросила Марья Петровна, не отрываясь и не моргая глядя на Гарова.

— Да вот хоть это кольцо.

Марья Петровна перевела взгляд на свой палец, потом на Гарова, потом опять на палец; вздохнув, сняла кольцо, протянула его на открытой ладони Гарову и сказало тихо, словно эхо:

— В знак нашей дружбы…

Они простились. Марья Петровна прошла к себе в спальню и долго сидела у окна, думая, зачем она такая неловкая, и несдержанная, и неумная — и что она делает неправильно. Гаров отправился в свою квартиру; Ефим уже вернулся от Лидских и передал своему хозяину приглашение к обеду, и Гаров, отправив слугу заложить колечко Марьи Петровны, — да так, чтоб не продешевить, а то худо будет, — принялся неторопливо приготовляться к выходу.