Деревья роняли золотую листву, и золотыми же нитями-паутинками спускались с неба, — атласно-сияющего, с кружевом лёгких облаков, — солнечные лучи, и огнём свечей горели звёзды на синих куполах и шпиле церкви.

Зофья Казимировна шла по набережной реки, прямо и прямо, не думая, куда приведёт её дорога, — и как же хорошо было не бояться, что заблудишься, что потеряешься в этом незнакомом городе! Казалось, ей и впрямь вдруг открылся её истинный путь, которого она так ждала, о котором так молила, без которого ей было так плохо и горько. И если б могла она дойти до его конца, где, она верила, её ожидало не просто счастье — настоящее блаженство, то ничего, решительно ничего не могла бы она больше и желать.

Ветер подёрнул воду рябью, точно искусный гравер покрыл её множеством мелких штрихов; мутная река бурлила, неслась куда-то, вертела мелкий мусор, — а в сердце Зофьи Казимировны царило такое умиротворение, будто плыла она по широкому, зеркально-стеклянному озеру. И даже окажись она сейчас посреди бушующего моря, — чувство это не притупилось бы, не отступило, не исчезло.

Пусть о ней подумают дурно, — ей всё равно. Пусть отвернутся от неё, станут презирать, пусть сделается она изгоем, — разве не лучше это прежних её страданий?

Она разыщет господина Ильинского, чего бы ей это ни стоило, признается ему, — помнится, ещё недавно хотела она сознаться во всём супругу; глупый, необдуманный, опасный шаг, ведь не способен её муж понять Зофьи Казимировны! — а господин Ильинский, конечно, выслушает её, поймёт всё, что она сказала и что не сказала, нежно и ласково, как умеет лишь он один, посмотрит ей в глаза, а после…

А после, — о, что тогда будет! На минуту зажмурившись, она представила себе всё, о чём грезила во снах; голова закружилась, задрожали все члены, дыхание сделалось тяжёлым и прерывистым. Миг — и всё прекратилось, точно нетерпеливая рука перервала шёлковую нитку. Зофья Казимировна тряхнула головой, отогнала навязчивое наваждение: не время сейчас мечтать и задумываться! Уж если взялась она изменить всё, то надо действовать, а не стоять безвольно посреди улицы!

Она энергически прошлась вдоль набережной, резко остановилась, развернулась, ведомая непонятным ей самой чувством; что-то было не так в её рассуждениях, что-то тяготило её и удерживало на месте так, что она едва могла идти дальше.

Солнце спряталось за набежавшим облаком, и ветер пробирал до костей. Неужели заблуждалась она?

Камни мостовой, неровные, прохладные, скользкие после прошедшего недавно дождя, и ложбинки между ними ощущались столь ясно, будто на ногах у Зофьи Казимировны одни чулки — мягкие туфли, которые она и не подумала сменить на другую обувь, совсем не защищали её ступней. О чём, бишь, она размышляла — о чём-то, связанном с дорогой, и мостовой, и тем, как ступает она на брусчатку?

О глупом, необдуманном, опасном шаге, если память не изменила ей.

Необдуманный шаг… да ведь и решение найти господина Ильинского пришло ей в голову случайно, за какую-то секунду — Зофья Казимировна и сама плохо понимала, отчего, как и когда это случилось. Не то сразу, как только она покинула комнаты, или минуту назад, а, может, оно давно уже зрело в её душе; потому ли, что она услыхала весёлый смех горничной девки, или потому, что ночью она узнала что-то о себе, — и надобно было как-то доказать, что оно верно, что поступить иначе было невозможно и что все её сомнения не имеют совершенно никаких оснований.

Сказано ведь: крепка, как смерть, любовь[1]. Это истина непреложная, ибо читаются слова эти в храмах на праздник; и, значит, усомниться в них будет грехом — да Зофья Казимировна и не сомневалась нимало. А значит, противление любви своей есть самоубийство, а оно есть грех; поэтому, очевидно, не должна она боятся этого чувства, не должна бежать его — а должна как можно скорее приблизить встречу с господином Ильинским.

Но сказано также: жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу[2]. А что делает она? Где же, о где её покорность, с которою должна она принимать и слова, и поведение супруга? Если не хочет он любить её — что ж, такова его воля, которой следует подчиниться… но она не желает ничему подчиняться!

А ещё сказано: каждый из вас да любит свою жену, как самого себя[3]. Самого себя супруг Зофьи Казимировны, верно, любит, и любит крепко; а вот её — её он, надо думать, и не ценит ни во что. Поэтому и он преступает дозволенное, и ничего нет дурного в том, что Зофья Казимировна отплатит ему тем же; а раз ничего дурного нет, то есть только хорошее, и она уж наверное права.

И в другой книге сказано: блаженны плачущие, ибо они утешатся[4]. Немало она плакала, ещё больше слёз скрывала; и утешение обязательно придёт к ней, — стоит только немного постараться. А утешение у неё только одно — то, ради которого и убежала она, то, для которого ищет она сейчас объяснение.

Зофья Казимировна оглянулась. Солнце снова вышло из-за туч, и так же, как прежде, засверкали золотые звёзды на шпиле. Najswiętsza Maryju Panno[5], наконец-то направила ты дочь свою!

[1] Пн. 8:6.

[2] Еф. 5:22.

[3] Еф. 5:33.

[4] Мф. 5:4.

[5] Пресвятая Дева Мария (польск.)