Эжен ожидал её на улице.
Кончилась пора между собакой и волком. В тёмном небе позолотой и янтарём блестели лампы фонарей, и на сером снеге у подъезда к театру алели угли костра, который чей-то нерадивый человек позабыл затушить. Крупные, как бабочки-капустницы, хлопья опускались медленно, кружились, рассыпались на мелкие снежинки и соединялись снова; казалось, слышно было, как они касаются земли — так тихо было сейчас здесь.
Зрители давно разъехались. Говор, смех, брань, люди, кони, экипажи, движение — всё исчезло, площадь погрузилась в полутьму, и только Эжен стоял, как в карауле, перед чёрным входом.
Он тронул пружинку часов, и, не досчитав ударов, опять завёл механизм. Раздался часовой бой; отчего-то (он сам не мог наверное сказать, отчего; ему всё в эти минуты казалось странным, искажённым, не таким, как прежде) Эжен решил, что он походит на звон разбитого стекла или лязг скрещенных шпаг. Это уж вовсе дурно: никогда не приходило ему на ум таких сравнений; что-то недоброе предвещают они! Или это с ним сделалось перенапряжение нерв? Маменька его, помнится, всегда страдала от чего-то такого… впрочем, давно это было, давно он не видал её и, может статься, не верно помнит недуг. В любом случае, нервы — не шутка: плохо будет, если он тронется умом. Запрячут его в жёлтый дом, чего доброго, и тогда кончено всё: все знакомства, все его привычные занятия, словом — вся жизнь! И общество очень много потеряет, случись эдакая неприятность: Эжен убеждён был, что обладает редкими и важными способностями; он едва ли мог назвать кого-нибудь, кто умел вести такую лёгкую беседу, или так хорошо танцевать, или так приятно обходиться с дамами. Коротко говоря, с ума своротить не хотелось.
Он тряхнул головой, отогнал унылые мысли; Р-ий вообще не имел склонности думать о слишком отвлечённых предметах — а теперь он и не в силах был рассуждать ни о чём, кроме дел насущных.
Видно, однако ж, именно дела насущные столь плохо влияли на его душевное здоровье. Оглянувшись, Эжен понял, что актриса никак нейдёт у него из головы. В ветвях деревьев мерещились ему её тонкие руки, в цвете неба замечал он цвет её глаз; всё, всё заставляло думать о ней — о ней одной.
Ожидание затянулось, Эжен продрог до костей; он помедлил ещё несколько времени, бросил последний прощальный взгляд на двери и пошёл было прочь, но звук лёгких шагов заставил его остановиться.
Опустив голову, кутаясь в платок так, что лица не было видно, мимо Эжена поспешно прошла девушка; в ней он тотчас узнал, — или, вернее сказать, какое-то чувство подсказало ему, — ту самую актрису, ради которой он битый час провёл подле дверей. Он поспешил догнать её, остановился перед нею, помялся немного, не зная, как начать, и сказал наконец:
— Послушай, милая: ты не знаешь…
Она подняла голову. Глаза её в ночной тьме казались ещё больше, а щёки — ещё бледнее, чем на сцене; Эжен прищурился, чтоб понять, не наваждение ли преследует его, но наваждения никакого не было: ему ясно теперь стало, что перед ним родная его сестра.
— Енечка! — воскликнула девушка, всплеснув руками. — Ах, Господи Всеблагий, ужели? Не может быть! Ах, право, даже не верится!
Всё продолжая лепетать, она бросилась Эжену в объятия, спрятала лицо в складках его плаща; Эжен крепко прижал сестру к груди, но тотчас же отстранил её, чтоб ещё раз взглянуть в лицо. Сестра улыбалась мягко, в уголках глаз её блестели слёзы.
— Ты плачешь?
Она качнула головой:
— Нет-нет, пустое… а знаешь, я так рада! Так рада! Никогда не думала увидать тебя.
Она говорила это и видимо силилась придать своему лицу спокойное выражение; а между тем бежали по щекам её слёзы, и вздрагивали плечи, и голос дрожал.
— Ну, полно!
Они помолчали немного, не зная, что ещё сказать. Эжену неловко было смотреть на сестру, на её усталое лицо, на бедное платье, и он отвёл взгляд.
— Матушка часто вспоминает о тебе, и я тоже, — быстро проговорила сестра, схватив Эжена за руки.
— Я очень рад.
Он действительно был рад, но больше ничего не мог сказать: мать он помнил плохо, сестру — чуть лучше и оттого только, что имел при себе её портрет; вспоминать их ему было непросто: ребёнком будучи отданным в корпус, после с семьёй он не видался и отношения поддерживал исключительно письмами. Из переписки знал он, что отец его умер и что семья переехала из подмосковной деревни в Петербург, — на этом, пожалуй, все его сведения о семействе заканчивались. Переписка Эжена не только не затрудняла, но, напротив нравилась ему, хотя отвечал он не слишком аккуратно. Письма матери с редкими приписками сестры имели, среди прочего, весьма важное свойство: в них присылались деньги, и деньги весьма немалые; на них-то Эжен и вёл свою праздную, ничем не омрачённую, жизнь, нимало не заботясь знать, где мать достаёт их и сколько остаётся на жизнь ей с дочерью.
— Мы давно не слышали о тебе… Почему ты не пишешь?
— Что-то не приходится, — отвечал Эжен, хмурясь. —Я всё спросить хотел: что ты здесь делаешь?
— Здесь?.. — Сестра сразу погрустнела и зарделась. — Это, ты знаешь, долгая история; после как-нибудь.
— Нет, почему же после? Мне надо знать: как так получилось, что ты…
— После, после! — перебила она, замахав руками. — Ведь ты, наверное, спешишь, у тебя, наверное, забот полон рот.
— Вовсе нет.
— Не верю: ты важный такой стал.
Эжен пожал плечами: он-де, может, и важный, но как не быть важным человеку таких больших достоинств и такого хорошего тона?
— Ну? — сказал он с нажимом. Человек хорошего тона, разумеется, никак не может терпеть, что его сестра занимается неподобающими ей делами; но, верно, ежели сумеет он взять в толк, что подтолкнуло её к этому ужасному ложному шагу, то он простит ей её ошибку.
Сестра молчала.
— Ну же?
Она опустила взгляд, переплела пальцы, провела концом ботинки по пороше.
— Ну что?
Она вдруг резко подняла голову, и Эжен поразился тому, как изменилось её лицо. Прежде добродушный взгляд сменился рассерженным, и губы сделались тонкими, прямыми, резко сжатыми — точь-в-точь натянутая нитка.
— А приходи к нам, — поймёшь! Приходи — увидишь, может, задумаешься!
Она назвала адрес, который Эжен едва запомнил, и убежала, оставив брата растерянным и встревоженным.