Пётр Иваныч спросил новую колоду и медленно, словно нехотя, вскрыл её. Теперь треск бумаги не напоминал Эжену хруста снега — его вовсе не слышно было. Тишина в зале, вдруг установившаяся, давила, и Эжен слышал и стук собственного сердца, и дыханье Петра Иваныча. Так тихо было на опушке зимнего леса, у замёрзшего ручья, когда Эжену случилось стоять, ожидая выстрела знакомца и самому приготовляясь стрелять…
Опять, опять эти глупые сравнение приходят ему на ум! Нет уж, решительно, нервы его никуда не годятся — а всё из-за того, что сестре его вздумалось заняться делами слишком уж непристойными, и он, как человек благородный, должен был наказать ея обидчика, хотя способ избрал не самый очевидный… Ну, при встрече он выскажет ей всё, совершенно всё, что думает: она, верно, расплачется, да только кто ж виноват в ложном её шаге? Она одна и виновата.
Эжен вздохнул.
Ещё и Пётр Иваныч, как нарочно, чтобы вывести Эжена из терпения, тянул время: попросил принесть вина, а когда ему подали бокал, принялся рассуждать, что-де ему самому безразлично, что налито в бокале: лафит ли, шабли или малага, да и от дешёвого молдавского вина он не откажется; а вот monsieur Р-ий, при его молодости и средствах, при его любви к всякого рода удовольствиям, должен непременно предпочитать аи. Всем известно, а ежели кому-то и неизвестно, то Пётр Иваныч возьмёт на себя долг просветить этого несчастного, что аи подобно ветренной, пустой, весёлой любовнице… а впрочем не в его правилах рассказывать о таких-то вещах, даже и в кругу близких друзей.
— Мечите, — повторил Эжен, недобро взглядывая на Петра Иваныча.
— Хорошо же!
Всё, казалось, замерло в ожидании, замолчало, задумалось. Только снег за окном мелькал и кружился, а то, что происходило кругом, за соседними столами, Эжен перестал замечать. Руки Петра Иваныча да лицо его — вот всё, на что он смотрел сейчас; лишь в них сосредотачивалось то, что, как верил Эжен, заключало или его счастие, или его испытание. Буде окажется так, что хоть на этот раз Эжену повезёт, он поймёт: враг его попран, наказан Провидением; а если, паче чаяния, Пётр Иваныч и на этот раз обойдёт Эжена — то уж, видно, так суждено.
— А что, Евгений Николаевич! не повременить ли нам?
— К чему?
— Да что-то вы, я вижу, не спокойны, боитесь чего-то.
Эжену и впрямь не по себе было, да только терпеть, как этот ничтожный человечишка ему в лицо заявляет, что он трус, Эжен тоже не мог: виданое ли дело — бояться такого пустяка!
— Я? Боюсь? Вы, сударь, забываетесь!
— Да что вы, Евгений Николаевич, сердитесь? Вы, того и гляди, опять меня подлецом окрестите — а я, может, и привык терпеть, да не всё же мне поношения слушать. Однако как вам угодно будет, можем и продолжить.
Пётр Иваныч открыл карты: направо легла шестёрка, налево — тройка. Эжен всё не решался посмотреть, на какую карту он ставил: такая дрожь охватила все его члены, что пальцы не слушались его, да и боязно было узнавать, что́ на сей раз уготовила ему ветреная Фортуна.
— Что у тебя? — спросил К-ин, который отходил от стола и не видал Эженовой карты. — Верно, на руте ставил[i]?
А, впрочем, что бы Фортуне не взбрело на ум, дела — по меньшей мере, дела денежного, — было не поправить: Эжен, и это было ясно, как день Божий, проигрался. Конечно, проигрыш был не слишком велик, но и не сказать, что мал: прежде Эжену едва ли случалось спустить и десять тысяч разом, что уж говорить о пятнадцати! Словом, ничего не оставалось, кроме как посмотреть наконец, на что он ставил.
Эжен зажмурился, вдохнул глубоко, словно готовясь войти в ледяную воду, открыл глаза и взглянул на карту.
Перед ним на столе лежала шестёрка с загнутыми двумя уголками, а над нею на сукне стола белели меловые цифры: пятёрка и три нуля. Р-ий взглянул удивлённо на Петра Иваныча: что, мол, происходит, откуда взялся куш в пятьдесят раз больше того, что Эжен готов был поставить, зачем углов загнуто больше, — а тот только поспешно встал со своего места, поклонился и сказал:
— Ну, Евгений Николаевич, прощайте! Марье Николаевне, коли приведётся встретиться, поклон мой нижайший. — Он помолчал немного и прибавил: — Долг можете отдать завтра. Душевно рад был повидаться с вами, а теперь, увы, спешу: дела!
Эжен не понимал, что произошло: вот только что он видел, что может расплатиться с Петром Иванычем, а теперь — а теперь ему сложно будет найти денег. Просить у матери стыдно, это ему было ясно; верно, придётся жить чуть менее пышно… Отчего ему выпало разом столько неприятностей? И сестра-актриса, и огромный долг… а, впрочем, при его-то родственниках ему как-то не к лицу жить на широкую ногу… Да, может, ему и вовсе выйти в отставку, уехать из Петербурга, поселиться где-нибудь в глуши? Пожалуй, только это и остаётся…
Он сидел, опустив голову на руки, думал, рассуждал сам с собою, а ответ всё никак не появлялся. С четверть часа провёл он так, то решая, что завтра же уедет в деревню, то называя это решение сумасбродством, то придумывая, как попросить у матери денег. Над ним снова начали посмеиваться, спрашивать, отчего это на него нашло сегодня такое философское настроение — а он не отвечал, только отмахивался от назойливых вопросов, и после совсем перестал замечать их.
— Послушай, Р-ий, — голос хозяина дома вывел его из задумчивости. — Ведь он же обманщик! Что ты теперь собираешься делать?
— Знать не знаю! Так, что придётся.
— Ну! Я вот что тебе скажу: первое, ты очень глуп, второе, дела твои ни к чёрту.
— Это я и сам вижу, — отвечал Эжен для того только, чтоб не молчать.
— Да ты не печалься так, что тебе вздумалось убиваться? Ты не первый и не последний, кто проигрался, да и сколько ты проиграл? Двадцать тысяч? Ну, тридцать? Это всё мелочь, не сто ведь!
— Ты не понимаешь, К-ин… тут не о деньгах речь.
— Не о деньгах? Так я тебе не советчик в этом. А когда б о деньгах, то я бы сказал, что его проучить надобно — ответить тем же.
И К-ин ушёл, оставив Эжена одного — не то оставив гостя раздумывать о мести, не то покинув его, чтоб он снова мог предаваться философствованиям.
[i] Ставить на руте — ставить на одну и ту же карту. [Федосюк Ю. А. Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века. М.: ФЛИНТА: Наука, 2016. С. 232]