Вечером того же дня Джебом безапелляционно заявляет, что Ёндже теперь может устраиваться в его, вернее, в их комнате на законных основаниях. Вещи перекочёвывают в шкаф, вечно забитый рюкзак наконец-то пустеет.

Джебом чувствует себя великолепно, потому что неожиданное соседство хорошо влияет не только Ёндже, но и на него. Он получает немало пользы от их совместного проживания: учится наступать на себя, вставать раньше, контролировать других. И, что самое показательное, он наконец-то чувствует себя лидером. Не одиноким карандашом в стакане, который не нужен ни себе, ни окружающим, а ответственным, взрослым, могущим и умеющим думать за остальных человеком, которого не тяготят (ну или почти не тяготят) возложенные на него обязанности. За пару месяцев Им Джебом становится практически другой личностью, и теперь, оглядываясь, понимает, какими жалкими были его потуги.

Положительные изменения замечают все: Джинён меньше язвит, обращаясь к Джебому «лидер-ним»; Джексон и БэмБэм слышат его с первого раза, а не с десятого пинка, а Пак-пидиним, успевший побывать ещё на нескольких тренировках, однажды хлопает его по плечу и говорит:

— Совсем другое дело.

Джебом знает, что эти слова касаются не только его — пидиним также имеет в виду и Ёндже, и едва не лопается от гордости, потому что успехи членов группы греют его едва ли не сильнее собственных.

— Что сказал пидиним? — спрашивает Джинён, когда Джебом возвращается в студию после недолгого разговора.

— Сказал, что мы молодцы, растём, — усмехается тот, подмигнув сидящему у зеркала Ёндже. — Намекнул, что если продолжим в том же духе, ему придётся взяться за наш дебютный проект.

Напряжённые лица парней разглаживаются, они смеются, радостно горланят, что сумеют побывать на сцене раньше, чем на пенсии. И только Ёндже почему-то по-прежнему выглядит озадаченным. Его будто нисколько не вдохновляет это полушутливое заявление.

Джебом украдкой поглядывает на него, кусает губы. Его почти разрывает от желания потрепать его по волосам, взбодрить, сказать, что всё будет отлично, но Ёндже это сейчас вряд ли поможет. На фоне успехов по части хореографии он запустил вокал, и теперь недовольство пидинима сосредотачивается на его пении. Сказать, что его это беспокоит, — значит скромно промолчать.

Джебом медленно выдыхает, пытается взять себя в руки, затем поворачивается, натыкается на взгляд Джинёна и едва не вздрагивает. Тот смотрит так, будто насквозь просверлить пытается, Джебом успешно делает вид, что не врубается, в чём дело. Но затем взгляд Джинён соскальзывает к сжавшемуся в комочек Ёндже, который сидит на полу, никак не реагируя на беснующихся друзей, и играть в непонимание становится намного сложнее.

Намёк Джинёна более чем понятен, особенно после безмолвного, сказанного одними губами: «Не стой пнём, дубина!». Поэтому Джебом, посомневавшись, сдаётся. Даже если Ёндже не отреагирует, даже если попытка проявить эмпатию провалится с треском, попытаться он обязан.

И дело даже не в лидерских обязательствах.

Плюхнувшись рядом с Ёндже, Джебом небрежно пихает его локтем в бок. Тот, покачнувшись, кидает на него полный муки взгляд. Уголки его губ машинально приподнимаются, но подобие улыбки выходит настолько неубедительным, жалким, что Джебома продирает мурашками.

— Ну что? — с напускной бодростью спрашивает он. — Сегодня будем оставаться после репетиции или ну его, забьём и отдохнём в кои-то веки?

Ёндже в ответ тихо вздыхает.

Идея дополнительных занятий танцами после общих тренировок, на самом деле, всецело принадлежит ему — почти сразу после переезда Ёндже сам попросил поднатаскать его в хореографии. При условии, конечно, что лидера это никак не напряжёт. Джебом согласился без раздумий. Во-первых, это действительно была отличная мысль, а во-вторых, ему действительно нравилось проводить время вместе. Регулярные индивидуальные репетиции обеспечивали его этой возможностью без выдавливания надуманных предлогов.

Однако в этот раз Ёндже очевидно не в настроении. Он некоторое время молчит, задумчиво ковыряет ногтем подсохшую ссадину на колене — выглядит это неприятно, болезненно, но Джебом терпеливо ждёт, стараясь не ёжиться от фантомного зуда в своей коленке. А затем он невнятно бубнит:

— Спасибо, хён, но я лучше сегодня вокалом позанимаюсь. Извини.

Джебом задерживает дыхание. Приходится сделать над собой усилие, чтобы успокоиться и под влиянием сильнейшего порыва не кинуться вперёд, не стиснуть Ёндже в медвежьих объятиях. Хочется сказать, что он понимает его чувства, хочется распахнуть душу и втолкнуть в сердце Ёндже хоть капельку уверенности — в себе и своих силах. Но единственное, что он может сделать без риска напугать его до чёртиков, — это протянуть руку и накрыть ледяные пальцы ладонью.

Ёндже застывает, его лицо превращается в непроницаемую маску. Целое мгновение Джебома окутывает ощущение, что он сейчас скривится, расплачется. Однако вместо слёз на лице Ёндже внезапно появляется улыбка — всё ещё вымученная, мало похожая на натуральную, но от неё всё равно становится спокойнее.

— Я справлюсь, — бормочет он, его голос тонет в гвалте остальных.

— Ты уже справляешься, — также тихо отвечает Джебом и стискивает пальцы чуть крепче.

Спустя пару часов в общежитие приходит менеджер. Он просит Джебома подойти в кабинет пидинима, и тот, пожав плечами, поднимается с дивана. Его удивляет это приглашение, учитывая, что они уже разговаривали, но менеджер знает не больше него, поэтому спрашивать не имеет смысла.

Пак-пидиним встречает Джебома радушной улыбкой. Несколько минут он с увлечением рассказывает, какую практику хочет устроить для группы, чтобы в очередной раз проверить их способности. А затем огорошивает — дебют состоится через три месяца. И он, Им Джебом, должен держать рот на замке, потому что пидиним хочет устроить парням сюрприз. Месяца через полтора, когда будут готовы концепт, название, новая песня и хореография.

В общежитие Джебом возвращается на ватных ногах. Он едва может дышать от обуревающего его счастья, поэтому вместо того чтобы сделать каменное лицо и отправиться к остальным, он первым делом идёт на крышу. Нужно переварить шокирующую информацию в одиночестве, иначе он сгоряча выдаст все тайны. Пак-пидиним ему этого не простит.

На крыше оказывается чудовищно холодно. Осенний ветер бьёт в лицо первыми каплями начинающегося дождя, он проникает под толстовку, заставляет Джебома ёжиться от промозглой сырости. Кажется, будто по рёбрам скользят чьи-то омерзительно ледяные руки.

Джебом делает глубокий вдох, передёргивает плечами и осторожно прикрывает за собой дверь, чтобы та не захлопнулась ненароком. Затем он наконец-то выпрямляется, жмурится и улыбается так, что уголки губ начинает саднить. Ему хочется расхохотаться, чтобы эхо его голоса ещё долго гуляло между многоэтажками, пугая птиц и прохожих; хочется завопить во всю мощь лёгких, разрыдаться от переполняющих чувств, потому что вот оно — то, чего они так долго ждали, к чему стремились. Осталось только руку протянуть, они справились, смогли, выдержали.

Однако когда Джебом уже открывает рот и набирает в грудь воздуха, приятные ощущения застывают в теле огромной глыбой. Потому что взгляд внезапно выхватывает сгорбленный силуэт Ёндже. Тот сидит чуть в стороне на каменной подножке, держит в руках заметно дрожащий лист и сипло прерывисто дышит сквозь стиснутые зубы. На его бледном лице написано столько муки, что сердце Джебома, замерев, срывается вниз. А когда он прочищает горло, сдавив его ладонью, будто это причиняет ему боль, и начинает петь, становится ещё хуже. Плывущий по пропитанному дождём воздуху голос трещит сухим пергаментом, надрываясь и ломаясь там, где до этого звучал нормально, а сам Ёндже выглядит так, будто сейчас потеряет сознание.

Джебом готов поклясться, что ещё ни разу не видел его таким измотанным. Таким несчастным.

Ёндже сбивается на середине. Песня срывается на высокой ноте, и он, зажмурившись, заходится кашлем. Листок выскальзывает из трясущихся пальцев, падает прямо в собирающуюся у ног лужу. Ёндже ругается едва слышно, наклоняется, чтобы поднять его. И когда он распрямляется, Джебом видит в его глазах слёзы. Он понятия не имеет, чем они вызваны — болью ли, усталостью, обидой, — но на душе делается ещё гаже. Он будто видит то, что не должен видеть. Становится свидетелем преступления, которого никто не совершал.

Ёндже ведь пришёл сюда не напрасно. Он вряд ли желал, чтобы за ним кто-нибудь наблюдал.

Джебом сглатывает. Он почти срывается к Ёндже, чтобы схватить его за руки, отругать, увести в тёплое общежитие, потому что дождь набирает мощь. Но вместо этого он делает шаг назад и бесшумно скрывается за дверью. Внутри горит, тошнота отзывается во рту кислотой и жжением, но Джебом не слушает ни себя, ни удивлённых парней, мимо которых он проносится фурией. Он залетает в комнату, шарахает дверью так, что под потолком застывает пронзительный звон, и медленно, тщательно контролируя задрожавшее нутро, выдыхает.

Первым делом нужно взять себя в руки и успокоиться, иначе он точно наделает глупостей. Ёндже от этого лучше не станет.

Обратно на крышу Джебом возвращается со свёрнутым в рулон пледом подмышкой, зонтом и самой тёплой из своих толстовок. Шагая в такт гулко стучащему сердцу, он подходит к Ёндже и плюхается рядом. Тот дёргается от неожиданности, вскидывает голову. И, наткнувшись взглядом на хмурого Джебома, округляет глаза.

— Хён?.. — пытается выдавить он, но, запнувшись, опять кашляет — надрывно, с видимым усилием.

Джебом чувствует, как у него самого начинает болеть горло.

«Не делать глупостей!» — мысленно проговаривает он. Главное, не превращать терзающее его беспокойство в злость.

Дождавшись, когда приступ Ёндже закончится, Джебом молча стаскивает с него мокрую толстовку. Ёндже поначалу вяло сопротивляется, пытается возражать, говорит что-то убийственно хриплым голосом, но быстро затихает. Ему вряд ли нравится происходящее, и Джебом уговаривает себя, что потом стерпит всё — и претензии, и обиду, если они последуют. Но сейчас он не слушает ничего — спокойно укутывает Ёндже в свою толстовку, затем заворачивает в плед и раскрывает зонтик.

Грохот дождевых капель виснет над их головами сочным эхом. Становится почти уютно.

Некоторое время они молчат. Джебом прислушивается к внутренней катастрофе, которая вторит разыгравшейся на улице непогоде, затем собирается с мужеством, поворачивается к Ёндже и как можно спокойнее произносит:

— Если хочешь, я оставлю тебя одного. Только, пожалуйста, не скидывай плед и не убирай зонтик, иначе простынешь. Мы можем поговорить обо всём потом. Когда ты будешь готов. Хорошо?

Получается лучше, чем представлялось. Горло всё ещё жжёт, уголки глаз щиплет, но Джебом — оплот уверенности и хладнокровия, несмотря на желание вцепиться в плечи Ёндже и трясти его, голося на всю округу, что он свихнулся. Он лидер и не может позволить себе срываться. Особенно на членах своей же группы.

Особенно когда им и так несладко.

Джебом опять смотрит на белого, похожего на смерть Ёндже, улыбается в надежде, что это поможет ему справиться с навалившимися проблемами, и с трудом отворачивается. Он знает, что если человек хочет побыть один, нужно ему эту возможность предоставить. Однако стоит ему дёрнуться в сторону двери, в рукав впиваются ледяные — это чувствуется даже сквозь плотную ткань — пальцы.

Джебом цепенеет. Он оглядывается, натыкается на умоляющий взгляд и, наконец, не выдерживает — порывисто сгребает Ёндже в объятия, прижимает его к себе и утыкается носом в мокрые от дождя волосы. Глаза приходится зажмурить до цветных кругов под веками, потому что когда до слуха долетают перекрывающие стук капель всхлипы, катастрофа внутри превращается в апокалипсис.

Он не готов. Морально не готов выдерживать это вместе с ним. С ними всеми. Он должен нести ответственность, быть сильным и за себя, и за каждого, кто проявляет слабость. Но если с собой и своими эмоциями ещё реально договориться, переживать чужую внутреннюю драму чудовищно, непереносимо сложно. Джебом боится, что не выдержит. Но в то же время понимает — у него нет выбора. Он любит своих друзей и не может позволить им барахтаться в этом в одиночестве.

Спустя несколько минут Джебом просачивается в двери общежития, бережно придерживая укутанного в плед Ёндже. Они проходят мимо гостиной в полнейшей тишине, провожаемые ошарашенными взглядами. Джебом понимает, какие чувства сейчас испытывают остальные, но не останавливается, не позволяет себе замедлиться ни на секунду. Ёндже сейчас непросто, и град вопросов со стороны беспокоящихся друзей может сорвать в нём то последнее, что до сих пор держит его на ногах.

Свет в комнате Джебом не включает. Он укладывает Ёндже на матрас прямо так, в пледе, а сам ложится рядом. Необходимость держать его в объятиях по полночи из-за тремора отпала ещё на первом месяце совместного проживания, но Джебом всё равно не может отучиться. Руки будто сами тянутся к Ёндже, и даже если они засыпают спиной друг к другу, просыпается Джебом всегда от ощущения теплоты и мягкости. Его это почти пугает, у него ещё ни разу не было настолько сильной слабости ни к одному человеку. Однако Ёндже это нисколько не беспокоит. Он только посмеивается, глядя на попытки Джебома совладать с собой. У них, на самом деле, полная гармония во всём, что касается неловких моментов.

Однако сейчас другая ситуация, и Джебом без тени сомнения обхватывает Ёндже руками.

— Тебе что-нибудь принести? — спрашивает он, поглаживая ладонью влажные волосы.

Острое ощущение дежа-вю вибрацией бьёт под рёбра, он снова чувствует прилив щемящей нежности. И немножко — вины. Потому что это в чём-то его оплошность — он не уберёг, недоглядел, не проследил. Из-за него Ёндже довёл себя до такого состояния.

Ёндже в ответ мотает головой. Некоторое время он подавленно молчит, слушая тишину комнаты. А затем начинает говорить. И от его сиплого, срывающегося на шёпот голоса Джебому становится физически больно.

— Хён, у меня не получается. Я так стараюсь, но у меня всё равно что-то идёт не так. Пак-пидиним говорит, что меня можно пока держать позади, чтобы не портить картины с хореографией, но сейчас у меня беда с вокалом. Пидиниму не нравится, как я звучу, и я не знаю, что с этим делать. Я не хочу опускать руки, но уже не выдерживаю. Всё это слишком сложно, и теперь я… не уверен, что потяну…

Ёндже запинается, переводит дух. Его судорожное горячее дыхание жжёт кожу на шее — у Джебома из-за этого полный раздрай в мыслях. У него нет ни единого слова, чтобы поддержать Ёндже, ободрить его, заставить вновь поверить в себя и свои возможности — у него вообще проблемы с выражением некоторых эмоций. Поэтому вместо пустого бесполезного сотрясания воздуха он молча сжимает объятия до тех пор, пока лоб Ёндже не утыкается ему в ключицы.

— Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были проблемы, — едва слышно произносит Ёндже.

Джебому кажется, что эти слова вышибают из него дух. На миг перед глазами проносятся картины будущего, где вместо Ёндже с ними тренируется, дебютирует и выступает кто-то другой — кто-то без лица, без чётких очертаний, без личности. Тело цепенеет. Кожу покрывают мурашки и испарина, Джебом настолько яростно не хочет этого, что приходится прикусить щёку изнутри, чтобы не выругаться. Ему нужно разубедить Ёндже, вдохнуть в него позитив, энергию, силу. Но нужных мыслей по-прежнему нет, как бы Джебом ни напрягался. Вместо них в голове бьётся глухая безнадёга, всё стремительно катится в пропасть — Джебом сам чувствует себя на грани отчаяния, потому что не может выдавить ни слова.

И спасает его от необходимости что-то говорить звук поворачиваемой дверной ручки.

Джебом видит, как по стене проскальзывает полоска света, затем в комнату юркает чей-то силуэт и свет тут же исчезает. Отчётливо слышны шаги — кто-то прокрадывается к матрасу, застывает, после чего присаживается, на ощупь находит ноги Ёндже и, убедившись, что между ними и стеной есть место, укладывается поверх одеяла.

Джебом узнаёт Джексона по резкому кисловатому запаху геля для душа.

Как ни странно, появление ещё одного человека никак не нарушает наполняющей комнату тишины. Джексон молча обхватывает состоящий из Ёндже, пледа и рук Джебома кокон, сдавливает его в чудовищно жарких объятиях. Его громкое напряжённое сопение кажется чертовски трогательным, так что губы Джебома растягивает улыбка.

Которая становится шире, когда дверь снова открывается и теперь уже за спиной Джебома появляется тело, принадлежащее Югёму, судя по длине рук, которых хватает, чтобы стиснуть ещё и крякнувшего Джексона.

Последним в комнате появляется Джинён. Он проскальзывает за порог, осторожно прикрывает за собой дверь, вздыхает, поняв, что всё возможное пространство на матрасе занято, и втискивается где-то между Марком и БэмБэмом. Многорукое, многоногое, пыхтящее на разные лады существо становится единым организмом — молчаливым, но тёплым и родным. И это кажется Джебому правильным.

Правильнее любых, даже самых громких слов.

***

В ту ночь они не обмениваются ни единым звуком. В полнейшей тишине они засыпают прямо так, большим, переплетённым руками и ногами комком, а утром, когда дышать становится невозможно, Джексон с трагичными завываниями, что он теперь ещё месяц будет вонять чужим потом, первым улетает в ванную.

Ёндже, проснувшись, едва может шептать. Ему, кажется, больно даже дышать, но каждый его взгляд, каждый жест, направленный в сторону друзей, преисполнен такой признательностью, что Джебом успокаивается. Он искренне надеется, что этот эпизод станет для Ёндже знаковым. Что он наконец-то поймёт — взлёты и падения случаются у всех и переживать это в одиночестве нет никакой необходимости. В конце концов, друзья для чего-то же существуют. И каждый из них богат желанием оказать любую посильную поддержку.

Способность нормально разговаривать возвращается к Ёндже спустя пару дней. А спустя ещё три недели Пак-пидиним всё-таки выбалтывает парням информацию о дебюте. Выглядит он при этом, как мальчишка, которому наконец-то дали добро на раскрытие Большого Страшного Секрета, и Джебом, глядя в его сверкающие глаза, не может сдержать смеха.

Теперь для них всё должно поменяться.

Что, в принципе, и случается, потому что следующие месяцы превращаются для будущей группы GOT7 в череду зубодробительных тренировок. Они практически переезжают в студию, денно и нощно записывая, отрабатывая, репетируя. Каждый час расписан по минутам, каждая минута — по секундам, так что не остаётся времени даже лишний раз взглянуть в зеркало. Чем бессовестно пользуются стилисты, которые тоже переселяются в студию и всласть экспериментируют над образами, готовя окончательный концепт.

Джебом трогает очередную дырку в ухе и морщится. Положа руку на сердце, ему всё нравится, ну, большей частью, однако ощущение, будто он ёлочка, которую по недоразумению вырастила семья неформалов, никак не проходит. Наверное, это дело привычки и рано или поздно он перестанет вздрагивать при виде своего отражения. Однако сейчас, когда мочки оттягивают сразу несколько серёжек, непривычный мандраж превращается в раздражающий зуд.

— Не вздумай париться, тебе идёт, — дёргает бровью Джинён, не поднимая взгляда от страниц книги.

Джебом в ответ криво усмехается. Его одолевает лёгкая зависть, потому что Джинёну каким-то чудом удаётся отмахаться от услужливых стилистов с их неуёмным желанием дырявить будущих айдолов вдоль и поперёк, страдают от идейного прилива стилистов у него только волосы. И хоть с Джексоном ему не сравниться — Джебом всерьёз думает, что если нуны не прекратят так вдохновенно его выстригать, он точно встретит дебют лысым как коленка, — смутное ощущение, что уши у него стали в два раза больше, сглаживает это чувство. Не всё же ему одному позориться.

Оторвав, наконец, взгляд от своего отражения, Джебом поворачивается в сторону, где сидит Ёндже. Над ним тоже колдуют не покладая рук: то постригают, то красят, то перекрашивают. Из вариантов будущего мейка можно собрать целую палетку. Но, следует признать, результат получается неплохим. Возможно, в чём-то даже получше, чем у остальных.

За месяц до официального дебюта Пак-пидиним разрешает парням съездить домой на несколько дней. Он говорит, что это подарок в честь их успехов, раздаёт телефоны, чтобы иметь возможность поддерживать связь, и желает хорошенько отдохнуть, потому что когда они дебютируют, следующая передышка случится крайне нескоро. Все воспринимают неожиданные каникулы с искренней благодарностью.

Родные края встречают Джебома привычными запахами и не менее привычными видами. Он спрыгивает с подножки вагона, пару мгновений привыкает, будто сливается с знакомой до мельчайших подробностей атмосферой, затем видит бегущих к нему родителей и радостно вздыхает.

Он дома. После долгих месяцев стажировки, утомительных репетиций, диет и стрессов он наконец-то может перевести дух.

Родители долго тискают его и причитают: мама сетует, что он похудел, отец, напротив, восхищается раздавшимися вширь плечами и мускулатурой. Джебом, обнимая их в ответ, жмурится от удовольствия. Он понятия не имеет, когда успел так соскучиться, когда ему стало недоставать коротких беззлобных перебранок, домашнего уюта и незаменимого ощущения близости. Но сейчас, чувствуя, как его буквально окутывают любовью и нежностью, он как никогда остро осознаёт — он вырос. Слишком вырос, чтобы снова ощущать себя ребёнком.

Первым делом родители везут Джебома в любимую закусочную, затем накупают в супермаркете снэков и всю оставшуюся дорогу травят байки, половину из которых Джебом уже слышал. К счастью, реакции от него никто не требует — и мама, и папа понимают, насколько он вымотан, поэтому большую часть пути Джебом бездумно смотрит в окно. Пролетающие мимо серые дома нагоняют сонливость, утомительная поездка даёт о себе знать растёкшейся по телу слабостью. Но Джебом не позволяет себе уснуть. Нелёгкий быт трейни научил его пользоваться любой возможностью, чтобы подремать, и комфорт в данном вопросе играет далеко не самую главную роль. Однако именно сейчас ему хочется лечь именно в своей комнате, в своей кровати, укрывшись своим одеялом. Потому в данный момент он не стажёр JYPE, не вокалист, не лидер подающей надежды будущей группы, а Им Джебом. Просто Им Джебом. И он наконец-то вернулся.

Дома отец открывает соджу, мама готовит вкуснейший ужин, и Джебом чувствует что-то похожее на тихое робкое счастье. Он отлично проводит время, рассказывая родным про скорый дебют, получает в ответ море добрых пожеланий и восторга. Однако в душе, несмотря на ощущение праздника, всё равно пусто. Джебом не отвлекается от разговоров, но и телефона из рук не выпускает. Смутное беспокойство заставляет его ежеминутно проверять дисплей, он никак не может осознать, чего же ему не хватает.

И когда в общем чате катока неожиданно всплывает сообщение от Джексона, всё сразу становится на свои места.

«Пипец, прикиньте, я не могу толком насладиться едой без ваших отрыжек! Вы мне охренеть как надоели, но я скучаю! Быстро скажите какую-нибудь гадость, пока я не разнылся от тоски!»

Губы Джебома растягиваются в широкой улыбке. Пустота в душе наполняется теплом и светом. Он с немалым удивлением понимает, что для полного всеобъемлющего счастья ему, оказывается, не хватает именно их, этих придурков, которых он периодически хочет придушить — то от любви, то от перманентного раздражения.

Следующим приходит сообщение от Джинёна:

«Отрыгиваешь за столом у нас только ты, хочу заметить. И вообще, не порть мне аппетит, я только сел».

Джексон в ответ присылает шокированный смайлик, а затем — голосовое. Что-то длинное и, судя по посыпавшимся от БэмБэма и Марка сообщениям, китайское. Джебом тоже хочет послушать, но не успевает, потому что мама убирает со стола и он вообще-то хороший сын и должен помогать.

Весь вечер у Джебома чешутся руки. Он чувствует бьющую по бедру вибрацию от оповещений и едва не горит от желания наплевать на приличия и посмотреть, что там нафлудили остальные. Он улыбается маме, перебрасывается с отцом шутками и, когда приходит время пить чай, всё-таки открывает чат. Там море сообщений от Джексона и БэмБэма, редкие реплики Марка и едкие замечания Джинёна. Кажется, они обсуждают, чья кухня лучше, вступать в этот спор у Джебома нет ни малейшего желания. Он жадно ищет глазами в никнеймах друзей одно конкретное имя и почти расстраивается, потому что его там не оказывается. Ёндже на внезапную активность в групповом чате почему-то никак не реагирует.

Джебом хмурится, на всякий случай перепроверяет — точно ли они добавили его в беседу и, вздохнув, убирает телефон. С одной стороны, он понимает, что Ёндже сейчас с семьёй, ему не до переписок. Но с другой — Джебому почти обидно.

«Югём вообще-то тоже не онлайн», — вкрадчиво напоминает внутренний голос.

Джебом, зажмурившись, растирает лицо ладонями. Отсутствие Югёма его тоже озадачивает, тем более что макнэ любят переписки и до конфискации телефонов они только и делали, что висели в чате. Однако чувствуется это совершенно по-другому.

Вечер проходит быстро и суетливо. Джебом ужинает, смотрит с родителями фильм (ни название, ни сюжет так и не задерживаются в голове, потому что он продолжает следить за беседой в чате, которая после исчезновения Джексона превращается в скудный обмен информацией), затем все расходятся по комнатам и наполненный теплом и светом дом окутывает тишина.

Джебом растягивается на кровати, в которой спал долгие годы до отъезда в Сеул, упирается взглядом в потолок и, дёрнувшись, когда телефон опять вибрирует, поворачивается на бок. Знакомая до мельчайших деталей обстановка обступает его, давит выкрашенными в привычный цвет стенами, стареньким, но удивительно крепким письменным столом, креслом с утопленной в нём подушкой и окнами с теми же шторами, что занавешивали их в день его отъезда. Джебом смотрит на всё это и с неожиданной болью, почти тоской понимает: его место уже не здесь. Этот дом родной, он любит его, он тут вырос. Но его всё равно тянет в пропахшую тайской, китайской, американской, хренпоймикакой едой общагу, в которой сутками стоит гвалт.

Он тоскует по парням, хотя не видел их… сколько?.. часов двадцать?

Джебом хмурится, кусает губы, в голове вновь всплывает лицо Ёндже. Внезапная мысль, что ему будет чертовски неуютно спать одному, вспыхивает на пару с задушенным нервным хихиканьем. Он думает, что надо будет подушку, что ли, обнять — вдруг организм удастся обмануть. И сам же удивляется своей глупости.

Очередное оповещение заставляет Джебома ругнуться сквозь зубы. Он бросает взгляд на часы, прикидывает, кто ещё может не спать в такое время, и вытаскивает мобильник. Яркий свет дисплея бьёт по успевшим привыкнуть к темноте глазам. На пару мгновений мир становится мутным из-за выступивших слёз. Затем Джебом видит имя Джинёна и озадаченно моргает.

«Хён, ты не умрёшь, если напишешь ему сам».

Джебом поджимает губы. Некоторое время он усиленно раздумывает над сутью загадочного послания, пытается понять, к чему это и что такого съел или выпил Джинён, если его разобрало на подобное. А затем телефон вибрирует снова:

«Я прям вижу твою сосредоточенную рожу, это так забавно :’D про Ёндже я говорю, дубина!» — и Джебом в шоке распахивает рот.

Джинён консервативен во всём, включая эмодзи и прочие прелести чатиков, видеть в его послании смайл сродни грому небесному — пугает и завораживает одновременно. Джебом на несколько секунд застывает в благоговении, уже не сомневаясь, что Джинён точно принял на грудь, после чего до него доходит суть сообщений и щёки обжигает огнём.

Едва не выронив телефон, Джебом быстро печатает:

«Во-первых, за «дубину» я тебя изувечу, а во-вторых, с какой стати мне ему писать?! Поздно уже, я спать собираюсь и тебе советую».

Ответ приходит незамедлительно:

«Знаешь, ходит легенда, что если зайти в пустующий чат GOT7 после полуночи и врубить звук на полную мощность, можно услышать далёкий заунывный вой — это Им Джебом скучает по Чхве Ёндже. Ты кого сейчас пытаешься обмануть?»

У Джебома дыхание перехватывает от негодования. Вообще-то он скучает по всем, и то, что по Ёндже он скучает чуточку больше, ещё ничего не значит!

«Если ему не напишешь ты, напишу я», — высвечивается на экране, и телефон всё-таки выскальзывает из ладоней одновременно со сдавленным шипящим:

— Не смей!

Джебом произносит это на автомате, Джинён его, разумеется, не слышит. Поэтому он быстро, насколько это позволяют трясущиеся пальцы, пишет:

«Не вздумай!»

«Я серьёзно, сейчас напишу».

«Пак Джинён, ты там охренел?!»

«Уже пишу».

Джебом запрокидывает голову, стонет — отчаянно и громко. Он понятия не имеет, как следует бороться с человеком, до которого он не имеет возможности дотянуться физически. Его разрывает от желания позвонить и нарычать в динамик так, чтобы Джинён забыл, с какой стороны у телефона кнопки. Однако пока он сгребает разрозненные ругательные мысли, в каток падает очередное сообщение:

«Привет, Ёндже-я, как твои дела? Хорошо проводишь время? Надеюсь, ты вкусно покушал и сейчас отдыхаешь, потому что я хочу обратиться к тебе с просьбой: дело в том, что один наш общий друг — тот ещё упрямый мудак, хочу заметить — влюблён в тебя до потери пульса и до сих пор пытается это отрицать. Будь добр, напиши ему сам, а то он вряд ли решится и за время каникул у родителей сожрёт себя с потрохами. Спаси его, умоляю!»

И следом ещё одно:

«Ах, прости, диалогом ошибся, сейчас исправлюсь».

Джебома подбрасывает. Миг перед его глазами проносится целая вереница кадров, как Ёндже получает это послание и его лицо вытягивается. Затем он стискивает зубы так, что челюсти начинает ломить, и в ярости печатает:

«Тебе чертовски повезло, что мы сейчас находимся на достаточном расстоянии, иначе я точно придушил бы тебя! Если ты кинешь этот бред Ёндже, клянусь нашим будущим дебютом, я отгрызу тебе голову!»

А затем, подумав, добавляет:

«И я не влюблён в него, мне девочки нравятся!»

Джинён выдерживает такую паузу, что Джебом почти успокаивается. Он думает, что наконец-то достучался до непрошибаемо упрямого друга. Но спустя целых пять минут телефон снова коротко вибрирует. Джебом опять закатывает глаза.

«Какой же ты узколобый, с ума сойти. Кто тебе вообще сказал, что я имею в виду ту любовь, при которой нужно трусы снимать? Для тебя это, наверное, станет шокирующим открытием, но ты мужайся, присядь на всякий случай или даже приляг, сейчас тебе откроется истина: любить можно не только тех, кого представляешь во влажных эротических фантазиях».

Джебом кривится от захлестнувшего его стыда, думает, что из-за грядущего дебюта и напряжения стал слишком мнительным. Но когда следующим высвечивается ехидное «Хотя если ты в первую очередь подумал о «той самой любви», это повод задуматься», он невесело усмехается.

Возможно, в словах Джинёна есть резон. Джебом, конечно, уверен в своей ориентации, уверен в чувствах, которые испытывает к членам своей группы. Но есть во всём этом что-то такое скрытое, подкожное, и раздумывать, анализировать, делать выводы ему немного страшно. Слишком много у Джебома завязано на уверенности в собственной правоте, слишком много держит его на плаву только потому, что он намеренно зашоривает себя от вещей, которых не хочет видеть. И лишаться этого стержня, ступать на зыбкое осознание того, что он, возможно, пока не сможет осмыслить, не хочется.

Хотя далеко не все вещи он может отрицать так же яростно, как отрицает слабость, которая возникает каждый раз, когда Ёндже смотрит на него. Он думает, что нехорошо настолько растворяться в другом человеке, особенно если это твой друг. Однако найти в себе силы держать дистанцию Джебом не может, ему хочется безудержно улыбаться от одних только мыслей о Ёндже. И это немного — сильно — пугает.

Очередное оповещение заставляет его вздрогнуть.

«Им Джебом, если ты заснул, я точно скину это сообщение Ёндже и объясняйся с ним потом как хочешь!»

Цыкнув, Джебом коротко пишет «Иди в жопу», после чего открывает диалог с Ёндже и долго смотрит в пустое окно, собираясь с мыслями. Ему всего лишь нужно узнать, что с ним всё в порядке, что он действительно хорошо поужинал, отдохнул с семьёй и сейчас собирается спать. Большего не надо.

Однако когда палец нажимает кнопку отправки и статус сообщения меняется на «доставлено», Джебом чувствует, как его начинает трясти от волнения. Он чувствует себя не в своей тарелке из-за всего этого.

Зажмурившись, Джебом прижимает нагревшийся после перепалки с Джинёном телефон ко лбу и выдыхает. Его терзает подспудная надежда, что Ёндже уже спит, что ему не придётся испытывать неловкость из-за внезапного навязанного общения. Но спустя всего минуту или около того телефон отзывается короткой вибрацией и страхи исчезают, будто их не было.

Джебом открывает ответное сообщение, жадно впивается глазами в строчки. Ёндже пишет, что у него всё нормально, шутит про боязнь дискутировать с остальными в чате по поводу кухни, спрашивает, как отдыхает сам Джебом. Кажется, его внезапный ночной порыв пообщаться нисколько не смущает — непринуждённость тона и обилие эмодзи наталкивают на приятные мысли.

Поэтому Джебом выдыхает и уже более расслабленно описывает свои дела. Он пишет, как сильно скучает по общаге и шуму, что в родном городе всё привычное ощущается почти чужим, и Ёндже с кучей улыбок отвечает, что у него похожая ситуация.

Они переписываются долго, до глубокой ночи, наполненной замершей в доме тишиной. Джебом чувствует себя максимально комфортно, будто между ними не сотни километров, а две подушки и одеяло. Они словно лежат плечом к плечу на матрасе и снова болтают обо всяких пустяках перед сном. И в этом столько уюта, что преследующий Джебома дискомфорт сбавляет в концентрации.

Так странно ощущать, что твой дом больше не в стенах, крыше над головой и вещах, которые знакомы с детства. Теперь дом в людях, в их улыбках и умении подарить спокойствие парой слов и глупыми эмодзи с улыбкой от уха до уха. Дом в сердцах и душах тех, кто дорог тебе, и не сказать, что Джебома это так уж напрягает.

На следующий день от Джинёна приходит покаянное сообщение с извинениями и исповедью, что он переборщил с соджу. Джебом, усмехнувшись, убирает телефон в карман. Он думает, что на самом деле благодарен за беспардонное вторжение в личное, но говорить об этом, разумеется, не собирается. Пусть Джинён страдает от похмелья и чувства вины.

Хотя последнее ему наверняка слабо знакомо.