Я и Оливье проезжали верхом через аллеи парка. Любовались пейзажем, дышали свежим воздухом… Везёт же тем, кто в 17 веке жил — они дышали чистым воздухом, ели здоровую (в сравнении с нашей) пищу… У них и понятия о нравственности были иные, нежели у нас. Не было такого, что в присутствии женщины матерились. В то время честь значила очень много, люди действительно отвечали за свои слова… За оскорбление могли вызвать на дуэль… И не дай Бог, ты нарушишь данное слово — как человек чести, ты умрёшь для всех!

В этом отношении людям, жившим в 17 веке, можно позавидовать.

Всё это время, что длилась наша прогулка, я не решалась смотреть на Оливье. От одной только мысли, что мне придётся сейчас лгать Атосу и всячески изворачиваться перед ним как уж на сковородке, мне становилось противно на душе. Какое-то чувство гадливости покоя не давало… Он так благороден, честен, любит свою жену (меня в её теле) и доверяет ей, очень хорошо относится…

И вот этому человеку, воплощению чести и порядочности, мне придётся морочить голову… И зачем Вовка послал меня в 17 век?

Когда мы приблизились к пруду, Оливье спешился и снял меня с седла.

— Так о чём ты мне хотела рассказать, Анна? — спросил он спокойно и доброжелательно.

— Нечто очень важное, Оливье. Я больше не могу это от тебя скрывать, не могу! — воскликнула я, мотая головой и схватившись за неё. — Я знаю, что должна тебе признаться, но я так боюсь… Я боюсь, что ты будешь презирать меня!

— Анна, успокойся и скажи… — рука Оливье мягко держала моё запястье.

— Я не могу… Мне трудно… Оливье, я должна тебе признаться, но не знаю, как сказать… — мне стало трудно дышать, лицо залила краска стыда и горечи.

— Анна, в чём же дело, в конце-концов? — Оливье уже начинал терять терпение.

— А ты это видел? — я резко спустила рукав с левого плеча, представляя на обозрение Оливье клеймо в виде лилии, золотящейся на моём плече.

— Анна, это что? — Оливье не мог поверить в то, что сейчас произошло…

— Клеймо, мой дорогой… Обыкновенное. Ты удивлён? А сказать, за что мне его впечатали? — я придала своему голосу выражение безнадёжности и грусти. — Когда я ещё жила в Лилле, за мной ухаживал один молодой дворянин. Красивый, статный… Он был бароном. Он не давал мне прохода, постоянно заваливал меня подарками и не принимал отказов.

Я поняла, что Оливье это насторожило.

— Ты думаешь, мне это нравилось? Я говорила ему, что мне не нужны его подарки, но разве он слушал меня? Я в ту пору была лишь воспитанницей монастыря… Какой я имела вес в обществе? Тем более, девчонка, объявленная внебрачной и лишённая состояния, благодаря «милой» тётушке… Я говорила этому барону, что мне не нужны его богатые дары и я его не люблю. Но он сказал мне, что будет добиваться меня, чего бы это ему не стоило. Даже предлагал мне стать его содержанкой… — я чувствовала, что вот-вот заплачу, но подавляла в себе эмоции.

— И что потом было? — спросил Оливье без гнева или презрения, скорее, с печалью.

— Я отказалась, потому что это было ниже моего достоинства. А он сказал мне, что я ещё о своём поступке пожалею! — я настолько хорошо вошла в роль, что даже всплакнула. — Когда я возвращалась в монастырь после прогулки по городу, он подкараулил меня в тёмном переулке с приятелями… Наверно, мне не следовало сбегать из монастыря… — я поглядела в глаза графу, по-прежнему плача. — Ничего бы тогда не случилось. Меня бы не оглушили по голове дубиной, не связали, не притащили в дом палача и не заклеймили, бросив потом одну… А этот барон сказал мне, что теперь никто на меня не позарится с таким-то украшением на плече… — обронила я с грустным сарказмом. — Кто мне поверит, что я не виновата? Мой обидчик барон, а я была лишь бесприданницей, взятой воспитываться в монастырь из милости… Чьё слово в суде будет более значимо? И вот теперь мне с этой отметиной до гроба ходить…

— Вот скотина… — только и выговорил через силу граф, сжав кулаки. — Чтоб он в Аду горел! Каналья! — вспыхнул Оливье. — Ты хоть его запомнила? Имя, из какого он рода, лицо?

— Я даже имени его не знала… — нашлась я. — Да и как его найти? Нельзя разыскивать человека, даже не зная его имени. Этот барон мог в любой момент прийти в монастырь, где я воспитывалась, и рассказать о моём позоре матери-настоятельнице, выставив меня виноватой. Ты представляешь, что бы тогда было? Поэтому мне и моему брату пришлось уехать из нашего родного города. Я не могла оставаться в монастыре после всего… Ну да ладно, чего махать кулаками после драки?

— Что ж ты раньше молчала? — Оливье грустно улыбнулся, поправил рукав моего платья и привлёк меня к себе.

— Я боялась, что ты не поймёшь меня… Что будешь во всём обвинять… И отвергнешь меня, Оливье, вот чего я больше всего страшилась! С этой лилией на плече я кое-как свыклась, но если бы ещё и ты от меня отвернулся, я бы точно умерла… Я бы не смогла это пережить… Ты уж прости, что раньше скрывала, — я робко коснулась плеча мужа. — Я очень тебя люблю и боюсь потерять, поэтому и умалчивала всё. Прости меня, ради Бога…

— Не потеряешь, Анна, я клянусь тебе… — граф де Ла Фер обхватил руками моё лицо, утирая слёзы и слегка поглаживая мои щёки. — Тебе не за что просить прощения. Анна, моя родная, запомни одно: ты не виновата в том, что произошло с тобой. Это тому скоту пришла в голову мысль совершить преступление… Я-то знаю, что ты не при чём и верю тебе. Не ты виновна в том, что произошло, а тот выродок…

— Правда? Оливье, ты правда мне веришь? — спросила я дрожащим голосом.

— Да, я верю тебе, верю… — граф пригладил мои волосы. — Не переживай, Анна… Всё будет хорошо… Никто не посмеет, по крайней мере, без последствий для себя, попрекать тебя этим. Ты веришь мне?

— Да, — ответила я, улыбнувшись и глядя мужу в глаза. — Я могу по-настоящему доверять только тебе и брату… Вы, наверно, единственные, кому я вообще могу верить…

— Не говори так… — одной рукой граф де Ла Фер обнял меня за талию, а другой успокаивающе гладил по спине. — Старайся об этом думать, как можно реже, хорошо? А лучше вообще не вспоминай, — он поцеловал меня в кончик носа, лоб и закрытые глаза.

— Я постараюсь, любимый, правда… — пообещала я ему. — Я должна была раньше сказать…

— После драки кулаками не машут, как ты сама сказала.

«Да, плохо я на Атоса влияю. Раньше он цитировал великих мыслителей прошлого, а теперь меня…» — закралась мысль в мою голову.

— Да, конечно… Я так рада, что больше не надо от тебя всё скрывать.

Я защитила миледи в глазах Атоса, не дала ему совершить самый страшный поступок в его жизни, который и не давал его душе успокоения… У миледи и графа будет шанс прожить все положенные им годы жизни счастливо. Только я чувствовала себя скверно, потому что обманывала такого хорошего человека…

И зачем злой рок, вернее, злой Вовка послал меня в книгу «Три мушкетёра»?

Но положительные моменты были. Я узнала, как же это здорово — чувствовать мужскую любовь, заботу и ласку… Самое главное, я не дала Оливье совершить самую страшную ошибку в его жизни — искалечить жизнь жене и самому себе.

Крепко обнявшись, я и Оливье так и стояли возле дерева…

В отдалении было слышно пение птиц. Солнечные лучи пробивались сквозь пышную листву деревьев с раскидистыми кронами… А я размышляла о том, что же мне делать в моём положении… Я понимала, что мне надо возвращаться из 17 века домой, но мне не хотелось… Перспектива остаться в книге на месте миледи навсегда вдруг показалась мне такой манящей…