Был ли аль-Хайтам гомофобом? В восемнадцать лет точно был. Спустя десять лет он уже не был в этом так уверен.

Сумеру, конечно, было далеко до свободы взглядов Мондштадта, но однополые пары стали нормой задолго до рождения аль-Хайтама. А само существование подобных отношений было зафиксировано в литературных источниках ещё времён царя Дешрета. Аль-Хайтаму особенно нравился один поэтический трактат, в котором гетеросексуальную пару сравнивали с Солнцем и Луной, а гомосексуальную — с двумя Лунами.

Но всё это не имело никакого значения для его бабушки. Вот она, безусловно, была гомофобна. Все однополые пары не иначе как «мерзкими» и «грязными» не назывались, из его детской книги сказок Шахрияра были выдраны страницы с историей о юноше-охотнике, влюбившемся в джинна, любые студенты, в которых бабушка замечала или подозревала гомосексуальные склонности, тут же объявлялись обманщиками и могли попасть под отчисление — как преподавательница Хараватата она имела достаточно власти, — поскольку эти не способны к рациональному мышлению, у них одна грязь и низость на уме.

Как удачно, думал спустя годы аль-Хайтам, что его бабушка умерла и не застала дружбы внука с Кавехом. Как он понимал и видел сейчас, Кавех был из тех гомосексуальных мужчин, в которых всё кричало об их половых предпочтениях. Только кто-то такой же наивный и неопытный, как аль-Хайтам в восемнадцать лет, мог этого не заметить. Бабушка бы разглядела «мерзость» сразу.

Тихонько стукнула входная дверь — если бы аль-Хайтам спал, то его бы это не разбудило, но он не мог перестать думать и поэтому так и не заснул и сидел в кабинете. Около трёх ночи — значит, свидание прошло вполне успешно. Не так успешно, чтобы Кавех остался ночевать — аль-Хайтам помнил всего один такой случай. Он тогда вообще ожидал, что Кавех переедет, но через пару месяцев тот снова начал ночевать дома — и аль-Хайтам почувствовал странное удовлетворение.

— Ты не спишь? — негромко спросил Кавех из-за двери и, не дожидаясь ответа, заглянул в комнату — глаза блестят, волосы взъерошены, одежда помятая. — Я увидел свет. Опять начал думать и не смог остановиться?

— К твоему сведению, у нормальных людей мыслительные процессы и не должны останавливаться.

Кавех цокнул языком и закатил глаза:

— Мы оба знаем, о чём я. Я хотел напомнить, чтобы ты не забыл завтра взять меня с собой.

— Завтра в Академии день «Пригласи своего ребёнка на работу»? Или куда я должен взять тебя с собой?

— Хайтам, — тяжело вздохнул Кавех и потёр глаза. — Полчетвертого утра, я не собираюсь стоять тут и выдумывать остроумный ответ. Я хочу участвовать в расследовании, и если завтра ты куда-то соберёшься, я хочу, чтобы ты предупредил меня, а не пытался незаметно выскользнуть из дома.

— Завтра я отправляюсь в Порт-Ормос, — нехотя признал аль-Хайтам.

— А что там?

— Там твоё первое здание, — он скосил взгляд на бумагу на столе. — Дом для ювелира.

— Он ещё стоит? — Кавех вскинул брови. — Не может быть! Я его построил вместе с другом ещё до поступления в Академию. Там такие старички были хорошие. Их старый дом совсем развалился, и надо было построить такой же, они ничего другого не хотели. Я даже проект нормальный не делал, — его лицо приобрело мечтательное выражение. — А почти все материалы в порту украл. Настоящая свободная архитектура.

— Да, старички. Остался только муж, ювелир Пурия. А его жена исчезла.

— Очень жаль, — Кавех помрачнел. — Я бы хотел с ним увидеться. Особенно если… Если дело действительно в моей архитектуре.

Аль-Хайтаму захотелось сказать, что дело было вовсе не в архитектуре Кавеха и его вины здесь не было, но он всё ещё не обладал достаточным количеством информации, чтобы с уверенностью утверждать подобное. Всё-таки было очень странно, что люди пропали одним и тем же способом именно в домах, спроектированных Кавехом. Возможно, их всех и объединяло что-то ещё, кроме архитектора.

Но аль-Хайтам знал то, о чём не знали матры и о чём он не планировал рассказывать Кавеху: пустоты появились не только в шести домах Сумеру. Это дело заинтересовало его в первую очередь из-за пересечения с его собственным филологическим исследованием.

— В общем, — Кавех, который, казалось, всё-таки ждал каких-то слов поддержки и понял, что не дождётся, оттолкнулся от дверного косяка. — Не уходи завтра без меня. Спокойной ночи.

— Я планирую выйти из дома в семь утра! — крикнул аль-Хайтам ему в спину.

— Не надо мне врать, ты раньше десяти не встанешь! — в коридоре хлопнула дверь спальни Кавеха.

Ну, пожалуй, с семью утра он действительно погорячился, признал аль-Хайтам и, подождав ещё несколько мгновений, чтобы убедиться, что Кавех точно ушёл к себе, поднялся из-за стола и подошёл к одному из книжных шкафов. До появления соседа он мог спокойно раскладывать свои вещи там, где ему было удобно, но Кавех повсюду совал свой длинный нос, а кабинет они ещё и делили пополам — рабочий стол архитектора стоял у окна — поэтому аль-Хайтаму пришлось организовать небольшой тайник для тех вещей, которые он предпочёл бы скрывать от Кавеха.

В углублении за томами Курса общей лингвистики аль-Хайтам хранил чеки за коммунальные услуги (он не хотел, чтобы Кавех знал, что его арендная плата не покрывает примерно ничего), дневники бабушки (возможно, стоило бы когда-нибудь опубликовать как образец исследователя семиотики, объективность которого была скомпрометирована гомофобными взглядами) и несколько обрывков пергамента, которые когда-то были, как считал аль-Хайтам, одним письмом, но пока ему явно не хватало других фрагментов, чтобы восстановить его полностью.

Эти части письма он обнаружил в гробницах, которые имели непосредственное отношение к царю Дешрету. Во время одной из своих лингвистических экспедиций в Хадж-нисут аль-Хайтам, потратив полдня на открытие двери в одно из помещений, с удивлением обнаружил, что это помещение оказалось совсем не тем, чем должно было быть.

Более того, он был почти уверен, что перед ним была спальня, в которой он провёл одну ночь во время посещения Алькасар-сарая. Нежно-лиловые стены, украшенные дорогими тканями, кровать с балдахином, конструкция которого была уменьшенной копией крыши храма Сурастаны, и окна с витражными стёклами, разглядывая которые аль-Хайтам гадал, вдохновлялся ли архитектор беседками сада Разан.

Но аль-Хайтам не успел в полной мере удивиться комнате дома Сангемы-бай, как всё перед его глазами вдруг подёрнулось мелкой рябью и через мгновение спальня исчезла, оставив после себя то, что и должно было открываться за дверью храма Дешрета: небольшой молельный зал.

Только в центре этого зала было то, что свидетели из дела Кавеха называли «гудящей пустотой». Аль-Хайтам же в ту, первую, встречу, определил это явление как дыру в небытие, и все дальнейшие исследования только подтверждали его правоту. Что-то отчаянно не хотело быть в этом мире, но никак не могло перестать быть. Именно из-за этого возникали и сами дыры, и порождаемые ими временные и пространственные аномалии.

Но в тот раз он ни о чём таком не думал. Он только понял, что в центре дыры в небытие что-то было, протянул руку и взял это. Неразумный, опасный и глупый поступок. Аль-Хайтам предпочитал совершать действия только после должного и обширного исследования и с правильной подготовкой. Но он так сильно захотел знать, что это такое, что не успел подумать ни о чём другом.

Его пальцы быстро нащупали трепещущий, будто на ветру, кусочек бумаги, аль-Хайтам осторожно взял его, стараясь не смять, и вытащил из дыры. Вся комната подрагивала и будто пыталась исчезнуть, но как только он прочитал слова, написанные на бумаге, всё прекратилось, и молельный зал резко приобрёл нормальность и онтологическую устойчивость.

Этот обрывок вместе с двумя другими, один из которых он также нашёл в Хадж-нисуте, а второй — двумя неделями позже в Храме Хемену, он и хранил в своём тайнике.

«Мой король, моё Солнце, я знаю, что мне должно быть стыдно, но стыда не чувствую — нет смысла стыдиться любви, ведь нет чувства прекраснее и добрее».

«В минуты слабости и упадка духа я хочу, чтобы мы могли исчезнуть, спрятаться от всего мира, дать ему забыть нас, чтобы провести хоть несколько часов без оглядки на то, кем мы являемся на самом деле».

«Иногда на рассвете я гляжу на прекрасные цветущие земли Сумеру, и хотя во время утренней медитации я стараюсь думать о своём народе, мой взгляд невольно устремляется в сторону пустыни».

Вот и всё, что у него было, и, как это часто бывает в филологических исследованиях, этот текст порождал гораздо больше вопросов, чем давал ответов.

Можно было с уверенностью утверждать лишь немногое. Это были части одного письма: одна и та же бумага, тот же почерк и чернила; письмо было написано женщиной, скорее всего, довольно богатой, раз во время медитации она размышляла о судьбах народа, а не просила богов послать еды на ужин. По какой-то причине она не могла быть с мужчиной, которому писала. Возможно, дело было в классовых различиях, но вряд ли богатая женщина стала бы называть кого-то ниже себя по статусу «мой король».

Но, конечно, «мой король» в сочетании с Солнцем, как часто называли Дешрета, да ещё и с упоминанием пустыни наводили на мысль об Алом короле. Могла ли это быть девушка, влюбленная в Архонта пустыни? Но зачем ей писать ему, если можно было просто произнести молитву, раз уж так хотелось выразить свою любовь? А если речь идёт не о Дешрете, а об обычном мужчине, то чего она могла стыдиться, если не классовых различий? Почему письмо образовывало вокруг себя дыру в небытие? Почему фрагменты письма обнаружились в храмах, связанных с Дешретом?

Аль-Хайтам даже не особо хотел публиковать исследование о своих находках. Его самого больше занимала лингвистика, а письмо и его анализ относились скорее к литературоведению. Но среди малочисленных хобби Аль-Хайтама было одно, которое он предпочитал особо не афишировать: с раннего детства, сколько он себя помнил, аль-Хайтам обожал всё связанное с Алым королём.

Он коллекционировал все истории про Дешрета, упросил бабушку свозить его на экскурсию в деревню Аару и купил там весьма топорную фигурку Архонта пустыни, которую потом прятал под подушкой и страшно боялся, что кто-то узнает. Во время обучения в Академии он, конечно, получил доступ ко множеству исследований о пустыне и царе Дешрете, но продолжал скрывать свой интерес, читая книги украдкой и никогда не оставляя никаких запросов по теме в Акаше. Он даже когда-то на полном серьёзе планировал завести ручного сокола.

И это письмо, которое с большой вероятностью имело отношение к Дешрету, могло бы стать отличным дополнением к его коллекции, состоящей из знаний на несколько десятков томов, сборника детских мифов и рассказов о пустыне — единственной физической книги с упоминанием Алого короля в его доме — и той самой фигурки из Аару.

Ну и кроме того, он сможет предотвратить последующие человеческие жертвы, если разберется с этими пустотами, а попутно укажет матрам на их глупость и бесполезность.

Прекрасный план — оставалось только не дать Кавеху его испортить.

Они сидели в одной из беседок сада Разан: одуряюще пахло падисарами, солнечные лучи пробивались сквозь листву, бликовали в цветных стёклах и окрашивали золотистые волосы Кавеха в оттенки синего и голубого. Было уже невозможно вспомнить, о чём они тогда говорили, хотя скорее всего, о властительнице Кусанали, царе Дешрете и своём проекте. Гораздо легче было воскресить в памяти прикосновения: они сидели близко, склонившись над чертежами, их бёдра и плечи соприкасались, а потом — у аль-Хайтама сжались челюсти — прохладная ладонь на его щеке, эти карие глаза так невыносимо близко, губы Кавеха на его губах—

Его мысли прервал всплеск воды — Кавех, которого укачало в лодке, проснулся и, судя по всему, пытался утопиться. С тяжёлым вздохом аль-Хайтам поднялся со своего места и, схватив его за полы накидки, затащил обратно в лодку.

— Там был лотос нилотпала и какой-то ящик! — возмутился Кавех и снова попытался свеситься за борт. На этот раз аль-Хайтам не стал его останавливать, но судно двигалось достаточно быстро и немыслимые сокровища, очевидно, уже скрылись из виду.

— Я примерно понимаю, чем тебя мог заинтересовать лотос, но ящик?

— Там могли быть деньги.

— Ящик с деньгами, который плавает возле Порт-Ормоса? — аль-Хайтам скептически приподнял брови. — Я всё больше сомневаюсь в том, что ты действительно закончил Академию. Судя по происходящему, тебя не должны были пустить дальше входной двери.

— Тебе просто не надо выплачивать многотысячный долг и заодно платить аренду.

— Какое невероятно удачное стечение обстоятельств, просто удивительно, как так вышло, что у меня нет долгов и есть свой дом.

— Ты действительно хочешь поговорить о правах на дом? — Кавех сощурился.

Хотя аль-Хайтам и пробормотал что-то про документально подтверждённое право собственности, но если бы не открывшийся из-за поворота вид на Порт-Ормос, который отвлёк Кавеха, в этом споре он бы не выиграл.

Дом он получил от Академии за тот самый проект библиотеки. Кавех имел на дом абсолютно те же права, что и он, и отказался от любых притязаний только из-за обиды на аль-Хайтама. В принципе сейчас Кавех мог бы обратиться в суд и получить свою половину дома вполне законно. Но почему-то он этого не делал. Наверное, чтобы оставить за собой возможность напоминать об этом аль-Хайтаму. Вряд ли было в этом мире что-то, что Кавех любил бы так же сильно, как чувствовать моральное превосходство над аль-Хайтамом. Если бы ему предложили составить список жизненных приоритетов Кавеха, то на первом месте там бы шло унижение аль-Хайтама, потом архитектура, а затем то самое вино из Мондштадта, за которое он отдавал ту часть своей зарплаты, что оставалась после уплаты долга и аренды.

— Как давно я здесь не был, — мечтательно произнес Кавех, совсем в этот момент не похожий на алкоголика с пристрастием к унижению людей. Облокотившись на ящик, он вытянулся и подался вперёд: ветер, дувший в спину, причудливо трепал его волосы и накидку, обнажая шею и спину — эта его рубашка с вырезом на спине всегда чем-то смущала аль-Хайтама. Наверное, очень непрактично и приходилось тратить гораздо больше солнцезащитного крема. Он продолжал изучать лопатки Кавеха, когда тот обернулся: — Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я решил жить в Порт-Ормосе.

Аль-Хайтам моргнул.

— Моя жизнь точно бы сложилась иначе, — отстранённо протянул он. Лодка мягко ткнулась в причал, вокруг засуетились люди: моряки занялись швартовкой, торговцы кричали на грузчиков, грузчики кричали на всех, и Кавех, не дожидаясь, пока приладят сходни, легко перепрыгнул через борт.

— Мы идём? — нетерпеливо позвал он, вертя головой по сторонам. — Я бы хотел ещё заглянуть в таверну Джафара после того, как мы завершим все дела.

— Там что-то подают за две моры? — совершенно серьёзно спросил аль-Хайтам.

Дом ювелира находился в трущобах Порт-Ормоса, и первые встреченные упорно отправляли их к какому-то Роинджану, но Кавех лишь качал головой и неизменно отвечал, что Роинджан — жадный мерзкий дед, а им нужен самый лучший ювелир Порт-Ормоса — Пурия.

Кавех уточнял дорогу у пожилой женщины, и, судя по всему, разговор опять ушёл за пределы простых инструкций, так что Хайтам остановился, чтобы попытаться хоть немного очистить сапоги: недавно прошёл дождь и немощёные улицы утопали в лужах и грязи.

— Ты думаешь, это он? — раздалось вдруг за его спиной.

— Конечно, похож же! — громким шёпотом прозвучало в ответ. — Посмотри на эти волосы: тот же золотистый цвет.

— Ну не знаю, у Кави они были короче. И он постоянно был чумазый какой-то…

— Покажи мне в Порт-Ормосе не чумазого мальчишку. Точно он, говорю тебе. Красивый какой стал.

— Вот именно, слишком красивый для Кави: посмотри, какая дорогая одежда!

Аль-Хайтам мысленно согласился: одежда у Кавеха — Кави, надо же — совсем не подходила человеку, который жил в долг в чужом доме.

— Да ладно тебе, даже чумазый и в обносках он был самым красивым, тут дело не в одежде.

Справедливо, вздохнул аль-Хайтам и, не став дослушивать разговор, который перешёл в спор, кто не боится подойти поздороваться, направился к Кавеху.

—...да не может быть, чтобы из Шиама вышло что-то толковое! — всплеснув руками, воскликнул тот.

— Мой дорогой мальчик, — женщина положила морщинистую ладонь на предплечье Кавеха, и он тут же накрыл её руку своей. — Ты не представляешь, что с человеком могут сделать пара тумаков и хорошая жена!

— И надеюсь никогда не узнать, — рассмеялся Кавех.

— Ох, вот всегда ты такой был, — она махнула на него рукой. — Я уж надеялась, что ты остепенился и поумнел, — она заметила аль-Хайтама за спиной Кавеха и довольно бесцеремонно оглядела его с головы до ног. — Но хотя бы вкус у тебя всегда был хороший.

— А? — Кавех обернулся и, увидев аль-Хайтама, нахмурился. — Ну нет, вам-то стоило бы знать, что внешность бывает обманчива. И моего друга подобные намёки очень обижают, так что даже не пытайтесь. Ну да ладно, — он встряхнул волосами. — За время моего отсутствия тут прибавилось зданий, и я никак не могу найти дом Пурии.

— Ах, бедняжка, — вздохнула женщина и покачала головой. — Мы все теперь боимся, что это джинново проклятье перейдет на наши дома.

— Джинново проклятье? — спросил аль-Хайтам. Женщина тут же поджала губы, а Кавех, не оглядываясь, пребольно наступил ему на ногу.

— Не обращайте на него внимания, — ласково попросил он свою собеседницу. — Что случилось?

— Пармия давно жаловалась на то, что в доме творится что-то неладное: двери куда-то не туда открываются, вещи странные кто-то подкидывает. Но Пурия всё время её ругал и говорил, что надо поменьше о таком трепаться, а то люди подумают, что она с ума сошла. Но если кто из них двоих и поехал крышей-то, так это Пурия. Сам ослеп, ничего не видит, а притворяется, что всё нормально. Думаю, он просто не видел того, что видела Пармия.

— И давно она пропала?

— Да с месяц как, тела нет, похороны даже толком не устроишь. Только вот, — женщина наклонилась к Кавеху и заговорила тише, так что аль-Хайтаму, который предпочёл больше не привлекать к себе внимания и не приближаться, пришлось даже сдвинуть наушник и напрячь слух. — Говорят, что по ночам из дома Пурии слышен вой. Кто-то думает, что это старик плачет, но я как-то раз мимо проходила и слыхала. Не по-человечьи это. Не он плачет. Чертовщина какая-то.

— Значит, джинново проклятье ещё там, — шёпотом ответил Кавех.

— То-то и оно.

После того, как старушка подсказала им путь к дому ювелира и раз десять поцеловала Кавеха на прощание, они наконец пошли дальше.

— «Джинново проклятье», значит, — подначил его аль-Хайтам, как только они отошли. — До сих пор веришь в сказки для детей?

— Хайтам… — Кавех вздохнул.

— Только не жалуйся на меня потом своим друзьям аранарам.

— Только если ты пообещаешь перестать ложиться спать со своим игрушечным царём Дешретом, — Кавех сморщил нос. — Ты думал, я не знаю?

— Это реликвия, — буркнул аль-Хайтам.

— Это детская игрушка, у меня тоже такая была. Но я как-то перерос период увлечения деревянными мужчинами, — он бросил хитрый взгляд. — Ну давай, скажи это.

— Я не буду, — аль-Хайтам с большим трудом сдерживал улыбку.

— Ну скажи же, я просто напрашиваюсь.

— Нет.

— Какой же ты скучный! — протянул Кавех и подпрыгнул, чтобы ударить низко свисающую ветку кармафалы. — Тогда я скажу, — он забежал вперед и, остановившись, заложил руки за спину. — Аль-Хайтам. Прекращай уже увлекаться деревянными мужчинами и переходи на настоящих. — Аль-Хайтам открыл было рот, чтобы возразить, ведь шутка же должна была быть про Кавеха и его личную жизнь, но тот резко развернулся и воскликнул: — А вот и дом дядюшки Пурии! Эге-гей! Это я, Кавех, помните меня?

Знакомая Кавеха оказалась права: бедный старичок был близок к старческому маразму, если уже не переступил грань. Он всё пытался предложить им сделать обручальные кольца, так что в итоге аль-Хайтам оставил Кавеха разговаривать с Пурией, а сам зашёл в дом. Хотя снаружи тот ничем не отличался от других домов в округе, но изнутри сразу становилось ясно, что к созданию приложил руку Кавех: стены были не просто обшиты деревом, но ещё и украшены резными пилястрами, которые хоть и были совсем простенькими, но придавали обстановке немного изящества. А под самым потолком было небольшое витражное окошко, грубоватое и не очень аккуратное, но аль-Хайтам, который видел его усовершенствованные версии в других проектах, тут же узнал работу Кавеха.

В домике было всего три комнаты: гостиная, кухня и спальня. Быстро оглядев первые две, аль-Хайтам положил руку на дверь последней и прислушался. Знакомый низкий гул. Он оглянулся, чтобы убедиться, что Кавех всё ещё разговаривает с Пурией на крыльце. Ему не хотелось никого в это вмешивать, хотя, конечно, будет сложно скрывать такое от Кавеха, если он продолжит таскаться за ним.

Но пока что он был в доме один, поэтому аль-Хайтам глубоко вздохнул, стараясь успокоить вдруг быстрее застучавшее сердце, и открыл дверь.

Спальня была обставлена очень бедно: две узких кровати, постель на одной из которых была примята, тумбочка из дешёвого дерева между ними и узкий комод в углу.

Над второй, заправленной, кроватью висела дыра в небытие. Неужели старик спал рядом с этим?

Вокруг всё знакомо подрагивало, будто кто-то плохо справился с проявкой фотографии и теперь все линии были смазанными и нечёткими. Но у аль-Хайтама не было времени, чтобы рассматривать обстановку, потому что Кавех и Пурия могли вернуться в любой момент.

И к тому же — а так как это был уже четвёртый раз, то аль-Хайтам заметил тенденцию, — ему хотелось скорее подойти к пустоте. Возможно, дело было в его желании узнать, что за фрагмент письма был в её центре на этот раз, если был вообще. Но странное чувство в затылке подсказывало, что дело было не только в этом. В чём-то ещё.

Он протянул руку и почувствовал прохладу, хотя, казалось бы, могла ли пустота иметь какие-то температурные характеристики? Темнота обволакивала и скрывала так просто, что казалось, будто его рука просто исчезала. Наверное, в каком-то смысле так и было.

Пергамент нашёлся не сразу, и уже наощупь было ясно, что он гораздо меньше предыдущих. Аль-Хайтам с усилием вытащил руку из пустоты, которая начала гудеть ещё ниже, подрагивание и вибрации усилились.

И снова произошло то, что аль-Хайтам условно назвал «магией слова», поскольку он никогда прежде не сталкивался с таким явлением ни в художественной, ни в научной работе.

Как только он прочитал слова, написанные на бумаге, пустота исчезла.

«Стоит тебе только попросить — и я выполню твоё желание, спрячу от этого мира, но для меня ты всегда будешь оставаться самой собой».

За спиной раздались шаги и голоса, и у него было совсем мало времени, но он столько часов просидел, изучая предыдущие части письма, что и пары секунд хватило, чтобы понять: это было другое письмо. Другая бумага. Другой почерк.

Он спрятал пергамент в поясную сумку и обернулся навстречу Кавеху, который что-то спросил, и аль-Хайтам даже что-то ответил, и вежливо слушал полубезумного Пурию, и снова что-то отвечал, но всё это время в его голове крутился лишь один вопрос.

Кто мог ответить на письмо, написанное царю Дешрету?

Конечно, это было его допущением. Его гипотезой. Он не мог утверждать, что фрагменты его письма были обращением к Дешрету. И даже не мог с точностью сказать, что новое письмо было ответом на его письмо.

Но ведь в его письме женщина говорила о том, что хочет исчезнуть и позволить миру себя забыть? Скорее бы вернуться домой, чтобы перечитать предыдущие фрагменты и сравнить с новым. Ещё нужно будет сравнить пергамент, хоть они и явно отличались по качеству, но аль-Хайтам читал монографию о том, как установить подлинность и примерный возраст бумаги, так что сможет провести быстрый анализ. Там, конечно, была погрешность лет в пятьдесят, так как способ предполагал именно быструю оценку, но этого будет достаточно. Он пока что не хотел нести фрагменты к специалисту, чтобы не привлекать лишнего внимания. А уж текстологический анализ он сможет провести получше, чем нынешний мудрец Хараватата. Но даже без внимательного изучения, даже после одного взгляда на новый фрагмент аль-Хайтам чувствовал, что эти письма были связаны друг с другом.

Его размышления прервал взрыв смеха. Потерев переносицу, он выдохнул и, приглушив музыку в наушниках, огляделся.

О, нет. Увлечённый размышлениями, он позволил Кавеху вывести себя из дома Пурии и механически следовал за ним, не прекращая анализировать произошедшее.

А Кавех ведь предупреждал, что хотел сходить в какую-то таверну.

Поэтому единственным, кто был виноват в том, что сейчас аль-Хайтам сидел за угловым столиком и наблюдал, как его сосед в распахнутой рубашке танцует под аплодисменты, смех и подбадривающие сальные комментарии, этим единственным человеком был он сам.

Стоило признать, что рубашка Кавеха была таким загадочным топологическим объектом, что по сути она была распахнута всегда и нельзя было сказать, была ли она сейчас более распахнута, чем обычно.

Впрочем, аль-Хайтам присмотрелся, нет, сейчас она точно была распахнута больше, чем обычно. Что вызывало особый интерес у некоторой части аудитории Кавеха. И вряд ли их интерес строился на топологических особенностях рубашки и того, что она была неплохим примером неориентируемой поверхности. Нет, этих точно интересовал узкий торс Кавеха и его плоский живот.

Обычно это — пьяный полуголый Кавех — не было проблемой аль-Хайтама. Во-первых, потому что он, конечно, старательно избегал любых ситуаций, которые могли привести к сильному опьянению и чрезмерному обнажению соседа. Во-вторых, стоило отметить, что Кавех тоже явно избегал излишне напиваться и раздеваться при аль-Хайтаме. Он мог, конечно, выпить несколько бокалов вина, когда они, например, встречались с Сайно и Тигнари. Но он имел довольно высокую устойчивость к алкоголю, так что бокалы проблемы не составляли. Составляли бутылки.

С обнажением и вообще любыми телесными проявлениями они были ещё аккуратнее: если бы хоть один даршан составлял расписание занятий так же рационально, как они составили расписание посещения ванной комнаты, то показатели академической успеваемости достигли бы небывалых значений. Казалось, они оба знали, что произойдёт какая-то катастрофа, если они столкнутся на пороге или — Архонт сохрани — в самой ванной. Кавех, наверное, думал, что аль-Хайтам его убьёт. Сам аль-Хайтам хоть и ощущал, что гомофобные настроения, воспитанные в нём бабушкой, значительно снизились, но тоже предчувствовал что-то недоброе.

В общем, никакого обнажения. И никакого пьяного Кавеха, потому что это повышало риск обнажения. Ещё это повышало риск внеочередной ссоры на тему того, каким ужасным и неприятным человеком был аль-Хайтам, но это, пожалуй, было меньшим из зол.

А на данном этапе и вовсе неизбежно.

Некоторое время аль-Хайтам размышлял о том, что практически ничего не мешает ему оставить Кавеха здесь и вернуться в Сумеру в одиночестве. Кавех был взрослым мужчиной, к тому же даже старше аль-Хайтама. Он напивался не в первый раз, явно представлял себе возможные последствия, а в случае опасности даже в состоянии опьянения смог бы призвать эту свою огромную дубину переговоров или чем там он пользовался в последнее время.

Но, конечно, если он оставит Кавеха здесь, то тот, скорее всего, завтра не сможет пойти на работу. Аль-Хайтам знал, что последние пару месяцев Кавех работал над какой-то довольно хорошо оплачиваемой стройкой в пустыне. Может, конечно, он и мог бы позволить себе завтра прогулять. Но если нет, то могли возникнуть проблемы, вплоть до того, что Кавеха выгнали бы с проекта. Что значит, у него бы стало меньше денег, что значит, он бы стал меньше платить аль-Хайтаму.

Оставить Кавеха тут и, возможно, не получать арендную плату несколько месяцев, пока архитектор не найдёт себе новый проект, или забрать домой, но всю дорогу терпеть его пьяные разговоры?

Пустынник, который гладил грудь Кавеха, явно был очень недоволен появлением аль-Хайтама, но это было несравнимо с недовольством самого Кавеха, которого сняли с мужских колен и поволокли к выходу.

Уже через пару десятков метров аль-Хайтам понял, что лучше было бы остаться и подраться с пустынником, но было поздно.

— Ты сам не хочешь быть счастлив и другим не даёшь! — воскликнул Кавех и икнул, что несколько снизило патетичность его высказывания. — Такой чудесный вечер, такие приятные и красивые люди — и ты! Ты!..

К счастью таверна была недалеко от порта, как и вообще всё в Порт-Ормосе, поэтому Кавех даже не успел добраться до вины аль-Хайтама в своих карьерных неудачах, как они подошли к стоянке кораблей, курсирующих между Порт-Ормосом и Сумеру. Маршрут был популярный, судна отправлялись каждые полчаса, и ближайший, как узнал аль-Хайтам у портового работника, отплывал через пару минут.

— Ты же наверняка просто завидуешь, — Кавех всхлипнул, но было сложно понять, от грусти это было или от злости. — У меня есть друзья, личная жизнь и работа гораздо интереснее твоей, если бы я только мог нормально ей заниматься. А что у тебя? Зарплата и дом? Ну и ещё это вот, — он обвёл рукой аль-Хайтама. — Вот это вот всё, — и ткнул пальцем ему в грудь. — Но, может, это не всем нравится!

Последнюю фразу он выкрикнул довольно громко, чем привлёк внимание прохожих. Аль-Хайтам оглядел Кавеха и, вздохнув, взял за плечи и развернул к себе.

— Нет, безусловно, у этого всего есть своя аудитория, и я даже… Что ты делаешь?

— Застёгиваю твою рубашку, — ответил аль-Хайтам, стараясь сконцентрировать всё внимание на том, чтобы маленькие перламутровые пуговицы попадали в прорези.

— А.

Неожиданно Кавех замолчал, и до момента, как капитан объявил посадку, они так и стояли в довольно приятной тишине. Аль-Хайтам застегивал пуговицы, которых оказалось удивительно много, так, что рубашку Кавеха можно было застегнуть под самое горло и превратить из топологически сложной в очень даже простую. Кавех молчал и только слегка покачивался.