Я проснулся среди ночи. Знобило. Болела голова. Болели все мышцы, как при гриппе. Надо было померить температуру. Выпить аспирина. Просто воды выпить.

Я попытался встать и понял, что не могу даже шевельнуться. Какое там! Я даже глаз открыть не мог.

Паралич? Ещё год назад мысль об этом привела бы меня в ужас. Теперь это было не самым страшным.

      Отчаянным усилием я попытался шевельнуть рукой, или крикнуть, или хотя бы поднять веки. Безрезультатно. Почему-то в голову пришла дурацкая мысль — я бьюсь внутри собственного тела, словно бабочка в стеклянной банке.

Если меня все же парализовало, то коллеги заметят мое отсутствие на занятиях. И встревожатся, когда я не отвечу на телефонный звонок. И, наверное, кто-нибудь придет ко мне. Вот только дверь заперта, я не смогу ее открыть. Однако что же это со мной? Инсульт? Я не страдаю гипертонической болезнью и контролирую уровень холестерина. Откуда же это?

      Голова болела все сильнее, и все сильнее хотелось пить. Рот, кажется, совсем пересох. Я попытался облизнуть губы, но даже этого не смог. Было слышно, как на кухне капает вода из крана. Так близко, буквально пара шагов — и так недоступно! Кажется, терпеть жажду было бы легче, если бы не эти звуки. Сколько дней я собирался вызвать сантехника? Вот ведь не надо было откладывать. Урок на будущее — все надо делать вовремя.

Есть ли у меня будущее? И смогу ли я ещё хоть что-то сделать?

      Это уже напоминало пытку. Если бы я мог — пожалуй, выкинулся бы в окно не столько из страха перед псевдобешенством, сколько для того, чтобы избавиться от этих мук. Кажется, они продолжались уже целую вечность. Мне оставалось только ждать. Должна же ночь когда-нибудь закончиться! Когда рассветет, я увижу это даже через сомкнутые веки.

      Ночь закончится, станет светло, потом в колледже заметят мое отсутствие. Догадаются ли они взломать дверь? Должны догадаться. Инсульт с параличом в моем возрасте — это, конечно, странно, такого никто не может предположить, но ведь я мог чем-то отравиться или просто упасть и разбить голову. А может, это и правда отравление?

      Потом я с облегчением почувствовал, что боль утихает, отступает прочь. И жажда тоже потихоньку переставала мучить. Тело вдруг стало легким-легким, казалось, стоит мне вдохнуть поглубже, и я смогу взлететь.

Вот только вдохнуть я уже не мог. И меня это почему-то совсем не тревожило. Зато теперь я мог рассмотреть в серых утренних сумерках свою комнату.

      Я поднялся с кровати и направился на кухню. Пить больше не хотелось, но по крайней мере кран следовало закрутить. Дверь комнаты была закрыта, я хотел повернуть ручку…

И не увидел своей руки.

Я опустил взгляд — и ничего другого тоже не увидел. И понял, что завис в воздухе посреди комнаты.

Может, это мне снилось?

      Я растерянно оглянулся. И увидел окно, подоконник, кровать… И тело, лежащее на кровати с закрытыми глазами, с лицом, искаженным судорогой.

Мое собственное тело!

И я как-то сразу, без всяких там стадий отрицания и гнева, понял, что умер. И… Да что тут можно добавить?

      Страха я тоже больше не чувствовал — да и чего мне теперь было бояться? Для меня здесь уже все закончено. Что будет дальше? Я вознесусь куда-то в сияющую высь? Пойду на новый круг перерождения? Просто рассеюсь?

Я никогда не верил в жизнь после смерти. И если правда, что каждому даётся по вере его… Значит, следует ожидать третьего варианта.

      Любопытно было отслеживать собственные реакции. Рассеяться — значит умереть окончательно, это должно было страшить. Почему же я не боялся? Неужели возможность испытывать страх свойственна только материальному телу, так же, как и возможность испытывать жажду? Если так, выходит, чувство страха обусловлено исключительно гормонами? Или, может, мне не было страшно потому, что я до конца ещё не верил в происходящее? Или страх отключился по принципу запредельного торможения, благодаря защитным свойствам психики? Вообще интересно, корректно ли говорить о психике в отношении души без тела?

      Между тем время шло, а со мной ничего не происходило. Ни бесконечного сияния, ни нового круга, ничего. За окном окончательно рассвело. Лицо у моего тела (или правильнее говорить «у моего трупа»?) расслабилось и казалось теперь безмятежным. А я все так же висел посреди комнаты. Это уже было как-то глупо!

      Я попробовал немного сместиться в одну сторону, потом в другую. Это оказалось совсем нетрудно. Кстати, я не уверен, что мое перемещение правильно называть полетом, ведь я не предпринимал никаких усилий, чтобы держаться в воздухе. Может, лучше говорить «левитация»? Впрочем, «полет» — короче и привычнее. Я облетел комнату, потом всю квартиру. Между прочим убедился, что в зеркало меня не видно. Совсем, то есть абсолютно — ни полупрозрачного силуэта, ни светящегося облачка. А как же я тогда, спрашивается, вижу? Если свет ничем не преломляется, не фокусируется и не задерживается?

Так, ну про психологию призраков я уже размышлял, теперь в самый раз заняться офтальмологией.

      Ещё я выяснил, что не могу не то что открыть дверь — даже занавеску сдвинуть. В принципе, это было ожидаемо, но все равно несколько неприятно. Зато теперь двери меня не задерживали. Чтобы просочиться сквозь стену, мне требовалось пожелать этого и немного напрячься. Что именно я напрягал — трудно сказать.

Вообще отсутствие тела меня не то чтобы тяготило, но было как-то странно. Я и не задумывался прежде, насколько привычно для нас постоянно ощущать положение рук и ног, температуру воздуха, давление одежды, движения грудной клетки. Кстати, по логике — если я вижу и слышу, то и другие чувства должны сохраниться. Я перелетел на кухню и просочился в морозильник. И понял, что действительно ощущаю холод. Это не было дискомфортом, как для живых существ, а просто воспринималось как факт — в комнате тепло, в морозильнике холодно.

Потом я вернулся в комнату. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мое тело открывает глаза и встаёт.

И я понял, что умер не от инсульта или отравления.

      Понял, что со мной случилось именно то, чего я больше всего боялся.

А ещё я понял, что могу испытывать страх…

***

      Открыл глаза. Светло. Ничего не болит. Хорошо. Вчера болело. Не болит, только чего-то не хватает. Пусто внутри. Странно.

Светло. День. Надо вставать. Идти. Куда? Зачем? Надо. Всегда ходил по утрам.

Дверь квартиры. Как открыть? Надо повернуть ручку. Куда, как? Получилось. Лестница. Улица. Машина.

***

      Мое тело встало и пошло к выходу. Двигалось оно несколько неловко и неуклюже — неужели у меня действительно была такая походка? Но при этом шло целеустремлённо, как будто точно знало, чего хочет.

      Оно подошло к входной двери, толкнуло ее. Дёрнуло на себя. Застыло, будто в раздумье. Потом медленно, словно неуверенно повернуло ручку в одну сторону, в другую… А я-то надеялся, что оно не сможет выйти из дома!

      Тело спускалось по лестнице, и я не сразу осознал, что следую за ним, как привязанный. Как воздушный шарик на верёвочке. Надо сказать, это было очень верное сравнение: подобно шарику, я мог немного отдалиться от него, но вскоре чувствовал, что «верёвочка» натягивается, и возвращался.

      Мы вышли во двор (ну, я-то вылетел), и тело решительно направилось к моей машине. То есть к нашей машине. Вот теперь я серьезно встревожился. Тронуться с места оно, наверное, сможет, а вот управлять… Устроит аварию, только этого ещё не хватало! Надо было как-то вмешаться, остановить.

      Не понадобилось. Оно потопталось на месте, подергало ручку и пошло дальше. Видимо, не сообразило воспользоваться ключами. Ну и хорошо.

Я следовал за ним, со смесью тревоги и интереса наблюдая, как его движения становятся все более четкими и правильными — видимо, мышцы приспосабливались работать в новых условиях.

      Так мы шли и шли по тротуару, и даже умудрились перейти дорогу, дождавшись зелёного света. Видимо, у него, тела, оставались мои привычки.

Потом впереди показался патруль. Пешеходов на улицах почти не было, и трёх полицейских с автоматами, настороженно озирающихся по сторонам, я увидел издалека. И заметался в тревоге.

Совсем недавно я собирался покончить с собой, а теперь вдруг почувствовал какую-то странную привязанность к этому телу, тупо пялящемуся перед собой равнодушными глазами. Как-никак это было мое тело. И если они сейчас что-то заподозрят, да хотя бы просто окликнут его…

      Что делать? Заставить тело свернуть куда-нибудь в переулок? Прикрыть его собой? Убедить патруль отвернуться?

Пока я так дёргался и переживал, полицейские поравнялись с моим телом… и пошли дальше.

      Короткое облегчение сменилось возмущением. И зачем они, спрашивается, ходят по улицам? Отстреливать тех, у кого болезнь перешла в стадию возбуждения, кто бросается на прохожих, оскалившись и рыча? Как говорится, когда убьют, тогда и обращайтесь…

      Ещё через некоторое время я наконец обратил внимание, куда мы, собственно, идём. Огляделся и с тревогой понял, что тело двигается по привычному маршруту — на работу, в колледж. Последний год я практически не ходил пешком, но прежде в хорошую погоду нередко предпочитал прогуляться, и тело, как выяснилось, помнило дорогу.

      Это было недопустимо. Там, в колледже, мне доверяют, и никто до последнего не заподозрит дурного, и тело сможет приблизиться вплотную — так, что у моей жертвы не будет никаких шансов спастись…

Да и в любом случае я не хотел, чтобы меня увидели в таком состоянии — что коллеги, что тем более студенты.

Я преградил телу дорогу. И попытался заговорить. Мне нечем было издавать звуки, но я старался изо всех сил.

— Не сюда! Сюда нельзя! В другую сторону, мешок мяса!

      Я понимал, что обращаюсь к телу, лишенному разума, и старался использовать простые, короткие фразы. Почти как со своими оболтусами.

— Не сюда!

      Тело остановилось и повернуло голову, словно отыскивая источник звука. То есть оно меня всё-таки слышало?! Потом взгляд явно упёрся в меня… то есть в то место, где я находился. Оно меня видит? Как, если я сам себя не вижу?

      Но это было просто замечательно. Успех следовало развивать, и я раскачивался из стороны в сторону, привлекая к себе дополнительное внимание, и настойчиво повторял одно и то же, не стараясь как-то разнообразить слова:

— Не сюда! Стой! Не иди! Мимо!

      Тело как будто колебалось несколько минут. А потом послушно повернулось и пошло куда-то дальше по улице.

***

      Иду. Куда? Не знаю. Как всегда. Впереди что-то. Кто-то. Странно. Невидимый, но я вижу. Не знаю, как. И слышу. Не ушами, а внутри. Он не пускает. Почему? Нельзя. А я хочу! Нельзя? Ну, нельзя…

Пусть так. Пойду дальше.

***

      Я не знаю, сколько времени мы бессмысленно бродили по городу. Поворачивали наугад. Какой-то квартал мы дважды обошли по кругу. В какой-то момент тело уперлось в стену и простояло так довольно долго, пока не сообразило развернуться. Потом я увидел впереди забор детского сада и опять заставил тело свернуть. Если бы ему навстречу попалась женщина с маленьким ребенком… Малыши — слишком лёгкая добыча, любой хищник нападет на такую даже и без особой нужды.

Первое время я все ждал, что наступит стадия возбуждения, что тело с рычанием набросится на прохожих. То и дело обгонял его, заглядывал в лицо и каждый раз видел там все то же туповатое выражение и застывший взгляд. А потом как-то расслабился, успокоился…

И наступившая вспышка ярости оказалась для меня полной неожиданностью!

***

      Шел. Долго. Куда? Не знаю. Шел прямо. Иногда поворачивал. Иногда этот, невидимый, не давал идти. Приходилось поворачивать. Внутри было странно. Пусто. Не как утром. Хуже. Непонятно. Все хуже и хуже. Злился.

Понял. Голоден. Надо есть. Еда. Еда! Рядом. Схватить!

***

      Уже потом я понял, как невероятно мне… то есть нам обоим повезло.

Приступ бешенства овладел моим телом как раз в тот момент, когда мы шли мимо спортивной площадки. В компактной «коробочке», одинаково пригодной для волейбола, баскетбола и хоккея с мячом, шла очередная игра.

      Повторяю — практически все увеселительные заведения в городе к этому времени давно были закрыты. Неудивительно, что люди старались в полной мере пользоваться немногими доступными возможностями развлечься. Вот и сейчас десяток молодых парней перекидывались мячом, а вокруг стояли человек тридцать болельщиков…

      Тело бросилось на них. И... И со всей силы ударилось о сетку-рабицу. Отскочило в сторону, ещё раз попыталось с наскока преодолеть ограждение. И стало, рыча, рвать пальцами стальную проволоку.

Наверное, ему это удалось бы. Будь у него достаточно времени — точно удалось. Вот только никто не дал бы ему этого времени. Люди по ту сторону ограды, в первый момент шарахнувшиеся прочь в панике, успели опомниться, многие схватились за телефоны, и я понимал, что вот-вот тут появится патруль… Может, даже тот же самый, что прошел мимо нас утром.

      Я не хотел, чтобы мое тело убили. И не хотел, чтобы оно успело кого-то убить.

Я опять заметался перед ним, беззвучно крича:

— Нельзя, уйди!

Оно с рычанием замахнулось рукой, словно хотело убрать меня с дороги.

— Нельзя! — в отчаянии я уже сам не знал, что говорю. — Остановись! Ты… мы с тобой же человек!

Оно остановилось, словно мои слова его чем-то заинтересовали.

— Возьми себя в руки, Фил! — я толкнул его в грудь. — Мы же человек! Это недостойно!

Почему я назвал его своим собственным именем? Впрочем, все правильно, это и его имя тоже…

      Он отступил, и в глазах его появились недоумение и вопрос.

Издалека послышались звуки полицейской сирены, и я понял, что сейчас для Фила все будет кончено. А может, и для меня тоже.

И тогда я крикнул:

— Бежим, Фил!

И мы побежали.