Сначала мы бежали напрямик, потом я опомнился и принялся петлять, сворачивая в переулки и проскакивая через дворы. Кажется, с каждой минутой мы с телом все лучше взаимодействовали. Мне уже не приходилось подолгу висеть перед ним, повторяя одни и те же слова, хватало короткой команды:

— Налево, Фил!.. Налево! Не то лево! Туда!

Похоже, тело воспринимало это имя как свое собственное. Хотя о чем я говорю? Оно и было его собственным в такой же мере, как и моим.

— Помедленнее, Фил! Шагом! Тпрууу!

      Мы уже достаточно оторвались от возможных преследователей, и теперь нам не следовало привлекать лишнее внимание.

Найти бы укрытие, посидеть спокойно, обдумать происходящее… Ещё пара переулков, и я заметил детскую площадку с горкой, лесенкой, а главное, с крохотным домиком.

— Фил, туда!

      На этот раз мне показалось, что он подчинился как-то неохотно. Но все же залез, с трудом протиснувшись в низенькую дверку, сел на лавочку, при этом сгорбившись в три погибели.

      Итак, что же со мной… с нами происходит? Раз душа отделилась от тела… Ох, это же я — душа! С ума сойти. Звучит и то нелепо. Но это факт — раз мое тело сидит рядом и смотрит на меня с явным недовольством, значит, сам я на данный момент являюсь некой сущностью, отдельной от тела, то есть душой.

      Ну вот, раз душа отделилась от тела, значит, я умер. Но, надо полагать, не до конца. Мертвая мышца, конечно, способна некоторое время сокращаться, я сам сколько раз показывал студентам опыт с дергающейся лягушачьей лапкой. Но в данном случае мышцы не просто дергались под действием раздражителя, а действовали явно согласованно, можно сказать, осмысленно. Кроме того… Я повнимательнее присмотрелся к телу и убедился, что оно дышит. Очень редко, один-два раза в минуту, но дышит. Это в покое, при нагрузке частота дыхания явно увеличивается. Значит, какой вывод можно сделать? У меня… то есть у моего тела погиб мозг. Ну, не зря же реаниматологи с трансплантологами считают, что смерть мозга и смерть человека — одно и то же, независимо от того, сохранилось ли сердцебиение. А у моего, кстати, сохранилось ли? Думается, да, раз уж он дышит.

      У сердца есть автоматизм, а вот дыхательный центр находится в мозгу. В самых глубоких, древних отделах. В продолговатом, кажется.

Значит, у меня… у нас с Филом погибла кора мозга. И подкорка, надо полагать, тоже. А может, и вообще все вплоть до продолговатого мозга. Хотя нет, координация движений у него сохранена. И он видит и, наверное, слышит. И даже понимает меня, хотя бы отчасти. Значит, и мозжечок цел, и от переднего мозга кое-что осталось.

      Мне вспомнилась схема на стене в моем кабинете — строение мозга у разных позвоночных. Это на кого получается похоже? На рептилий, пожалуй. На крокодилов. Значит, рядом со мной крокодил Фил, будем знакомы…

      Между тем Фил все больше раздражался. Не то чтобы он рычал и метался, нет, внешне всё было спокойно — но я чувствовал его напряжение и злость. И, наверное, только поэтому успел отреагировать, когда дверь подъезда, напротив которого мы сидели, открылась. Только поэтому я успел удержать его, не дать напасть на вышедшую из дома женщину.

— Стой, Фил! Нельзя!

Он взмахнул рукой, словно хотел отбросить меня, убрать с дороги. И прорычал:

— Еееда!

Я мысленно обозвал себя идиотом. Еда… Ну правильно, крокодилов кормить надо.

— Не еда, Фил! Человек! Ты человек, она человек! Человек не еда!

      Пока мы пререкались так, она успела укрыться в припаркованном неподалеку автомобиле. Фил повторил с досадой в голосе:

— Ееееда…

— Не еда, — твердо сказал я. Огляделся по сторонам и увидел голубя, тупого и толстого городского голубя.

— Вот еда, Фил!

      Он некоторое время медлил, переводя взгляд с меня на голубя. А потом вдруг метнулся вперёд с неожиданной ловкостью. И вернулся в наше укрытие, сжимая в руке несчастную птицу. Осмотрел и обнюхал ее с недоверчивым видом, откусил кусок прямо с перьями, проглотил. Прислушался к своим ощущениям и сообщил мне:

— Ееедааа!

      Я думал, он хотя бы маховые перья вырвет. Вместо этого он просто оторвал крылья, а все остальное пожирал как есть, не ощипывая и не потроша.

Я остро пожалел, что не могу зажмуриться. А ещё порадовался, что меня не может стошнить. По крайней мере в данный момент я ничего подобного не ощущал.

Потом Фил обернулся ко мне и сообщил, на этот раз с удовлетворением:

— Едааа!

Помедлил (я бы сказал «подумал», но боюсь, что думать ему было нечем) и добавил:

— Мало!

— Хватит! — отрезал я. — Пока хватит.

      На самом деле я представления не имел, сколько пищи нужно теперь моему телу. Но зато я знал другое — сразу после еды сытость еще не ощущается, нужно время, чтобы питательные вещества всосались в кровь. Так что в любом случае прямо сейчас ему не надо больше есть, пусть подождет немного.

      Фил не стал больше спорить. Ссутулился еще больше, чем прежде, прикрыл глаза. Интересно, нужен ли ему сон?

Лицо его было вымазано кровью голубя, и руки тоже. И не только кровью, но и содержимым кишечника птицы, и сверху на все это еще и перья налипли. Вид был достаточно мерзкий. Пожалуй, теперь мы могли бы и в колледж заявиться, меня никто больше не узнал бы. Заодно зайти поздороваться с тем экономистом, который все время недосчитывал мне рабочие часы… Нет! Нет, о чем я думаю?!

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я вылетел из домика, осмотрел двор, сколько смог. Увидел на тротуаре под стеной дома небольшую лужу. Вернулся и окликнул Фила:

— Грязный. Плохо. Вымойся!

Он неохотно открыл глаза. И прорычал:

— Зачем?

Надо же, а я уж думал, что он ничего не может сказать, кроме слова «еда»!

— Плохо! Нельзя грязному!

— Зачем?

      Ну как тут ответить? Сказать, что ходить грязным и вонючим — отвратительно, недостойно? Еще раз повторить, что он человек?

Едва ли он принял бы эти аргументы, даже если бы сумел их понять.

— Люди увидят, — я наконец нашел довод, понятный безмозглому телу. — Увидят, поймут. Убьют. Надо быть как все люди.

***

      Устал. Бежал. Долго. Этот сказал — бежим! Машина выла. Правильно сказал. Те, на машинах — стреляют. Надо бежать. Но устал.

      Еда. Голоден. Этот не дает. Говорит — человека нельзя. Говорит — я тоже человек. Другая еда. Мало. Этот говорит — нет. Говорит — потом. Пусть потом. Другой еды много. Можно потом.

      Этот говорит — грязный, плохо. Говорит, убьют. Правильно? Правильно. Надо как все. Тогда не поймут. Умылся. Этот говорит — хорошо. Пусть. И не голоден. Тоже хорошо. Этот прав, хватит еды. Устал. Этот не пристает. Можно полежать.

***

      Недовольно ворча, Фил дошел до лужи. Кое-как размазал кровь и грязь по лицу и рукам. Стало ненамного чище, но сейчас это было не так уж важно, главное — пусть формируется привычка.

Потом Фил снова устроился в домике на полу, закрыв глаза. Спит или просто отдыхает? Неважно. Пусть лежит, а я пока спокойно подумаю.

      Допустим, я понял, что происходит с Филом. Ну, а со мной что? Насколько я знаю, для душ вот так болтаться на земле — неправильно. Не все становятся призраками, для этого должна быть особая причина. Если верить художественной литературе, это может быть незаконченное дело, неисполненное обещание или что-то подобное.

      Ничего подобного у меня не было. Я всегда выполнял свои обещания. А что касается незаконченных дел… Доучить до выпуска нынешнюю группу оболтусов — едва ли можно считать таким делом, ведь за этой группой будет следующая, и так без конца… До самой смерти… А, стоп. Этот этап мы уже прошли.

      А впрочем, с какой стати в этом вопросе надо верить художественной литературе? Вряд ли кто-то из писателей лично имел такой опыт…

      Ну хорошо, а какие ещё у меня есть версии? Ещё говорят, что душа человека остаётся на земле на какой-то срок после смерти. То ли на девять дней, то ли на сорок… Или это после похорон? Похороны — это по крайней мере однозначно и одномоментно, а если считать от смерти… В реанимации тело с погибшим мозгом может лежать несколько дней, откуда тут считать? И как считать в моем случае? Я уже умер, в этом смысле, или ещё не совсем? Можно уже начинать дни отсчитывать?

      Если я умер и мой срок уже определен, то изменить ничего невозможно, остаётся только ждать. А чего ждать? Ведь можно считать, что мое тело ещё живо. В этом случае то время, на которое я задержусь в этом мире, зависит от сохранности моего тела. От того, когда его, то есть наш мозг разнесут в клочья пули полицейских. Или когда оно прекратит функционирование по какой-то другой причине. Тогда я покину этот мир и то ли развеюсь, то ли вознесусь…

      А вот теперь контрольный вопрос — хочу ли я этого?

      Опять-таки если верить художественной литературе, все призраки только об этом и мечтают. Освободиться, обрести покой и все такое. Но опять же — на каком основании я должен в это верить?

      Как сказал один неглупый человек, мёртвому оно, конечно, спокойно, но уж больно скучно. А что касается свободы… Я и так свободен, уж во всяком случае больше, чем сутки назад. Не считая, разумеется, того, что должен таскаться с этим крокодилом.

      Я вылетел из домика. Вечерело, солнечный свет понемногу становился насыщенно-золотистого цвета. Молодая, свежая листва на деревьях еле слышно шелестела на ветру. Совсем рядом со мной на ветку сел воробей, покосился в мою сторону — неужели увидел? Интересно, надо бы попробовать с другими животными…

И я совершенно ясно понял, что не хочу никакого покоя. И нового воплощения не хочу, и уж тем более не хочу рассеяться.

А значит, надо постараться продержаться как можно дольше. Не дать людям убить Фила. Не дать Филу стать убийцей. Ну и в остальном тоже заботиться о нем. Кормить своевременно.

      Судя по тому, насколько редко он дышит, обмен веществ у него значительно замедлен по сравнению с человеческим. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что пищи ему, значит, нужно немного. Плохо, потому что регенерация тоже наверняка очень медленная. Значит, надо беречь его от случайных травм.

      И гигиену нужно соблюдать, конечно. И не только ради маскировки, но и для сохранности. Гнойно-некротическое поражение кожи его, конечно, сразу не убьет, но все равно хорошего мало.

      Время шло. Фил лежал на полу, свернувшись клубочком и закрыв глаза. Я тоже опустился на скамейку, можно сказать, лег. Левитация практически не требовала от меня усилия, но почему бы не полежать? Оказывается, прежние привычки сохраняются не только у безмозглого тела, но и у бестелесной души. Я раньше любил думать лежа. И теперь лежал и думал. Планировал нашу с Филом жизнь на ближайшие дни.

      Проснулся Фил среди ночи. Сел, каким-то почти детским движением потёр глаза и стал озираться, крутить головой. И я не сразу понял, что он ищет меня.

— Ты! — он протянул ко мне руку, и сквозь кровь и грязь я увидел нечто вроде радостной улыбки. Это было неожиданно и трогательно.

— Пойдем! — позвал я. Он послушно встал. Маршрут я продумал заранее и теперь вел своего крокодила переулками и подворотнями, старательно избегая освещенных мест.

      Мы пришли туда, откуда вышли сегодня утром — а кажется, что страшно давно. Только около подъезда я вспомнил про ключ от квартиры. Утром Фил должен был сунуть его в карман брюк, как всегда. Но лежит ли он там после всей беготни?

Ключ оказался на месте. Одной заботой меньше.

      Мы поднялись по лестнице. Объяснить Филу, как отпереть дверь, было непросто. Он старательно тыкал ключом в замочную скважину, промахивался, ронял его на пол, крутил не в ту сторону… Короче, домушники из нас вышли так себе.

Больше всего я опасался, что эту возню услышит кто-нибудь из соседей.

      Наконец мы вошли. Свет я зажигать не стал, а то вдруг кто-нибудь с улицы заметит. Как выяснилось, мы оба неплохо ориентируемся и в темноте.

Первым делом я отправил Фила в ванную, чтобы он вымылся по-настоящему. В зеркале Фил увидел свою физиономию и, кажется, сам согласился, что такая внешность может привлечь нежелательное внимание.

      Потом я пересмотрел вещи в шкафу и выбрал камуфляжный костюм, в котором по осени ходил с оболтусами в лес, отмечать начало учебного года. Мы жгли костер, жарили колбасу. Мальчишки в кустах пили вино, я делал вид, будто не замечаю этого…

Хорошо, что расплакаться я тоже теперь не могу. Жаль, что теперь я не могу напиться.

      К костюму я выбрал крепкие ботинки-вибрамы. И заставил Фила переодеться. Потом я взял рюкзак и принялся набивать его всякой всячиной. Мыло, влажные салфетки, лейкопластырь, перекись водорода, складной нож, кое-какие безделушки, несколько книг… Я надеялся, что смогу заставить Фила перелистывать страницы.

      Уходить из дома было трудно. Я сознавал, что нахожусь здесь последний раз. Фил, кажется, разделял мои чувства — что же, это и его дом тоже, он привык жить здесь, спать на кровати и есть за столом.

      Мелькнула было мысль остаться здесь до утра… Или лучше до следующей ночи, днём выходить из квартиры опасно. Нет. Мое отсутствие уже должны были заметить. Утром я не подвёз соседей, и машина так и осталась стоять на парковке, и на работе я не появился… Я и теперь рисковал, заявившись сюда.

      Мы в последний раз обошли квартиру. Я заставил Фила перекрыть газ и воду, отключить от сети все электроприборы. Потом мы вышли, и он захлопнул дверь.

      Я заранее решил, куда нам идти. Неподалеку, в нескольких кварталах, стоял давно расселенный двухэтажный дом. Его лет пять как должны были снести, но, видно, все время находились более важные дела, а уж последние месяцы точно всем было не до того. Вот он и стоял, обветшавший, с просевшей крышей, с выбитыми окнами…

      Фил ждал во дворе, пока я осматривал помещения. На второй этаж я не поднимался, разумеется, и подвал в качестве жилища меня тоже не привлекал, хотя, возможно, это и было бы безопаснее.

      Наконец я выбрал комнату — с забитым фанерой окном, а значит, относительно сохранную и закрытую от посторонних. Причем окно выходило на улицу, а дверь подъезда — во двор, то есть в случае опасности у нас было два пути отступления. Нет, даже три — вход в подвал находился в этом же подъезде. А в подвале, помимо десятка поворотов, за которыми можно было укрыться, и нескольких окошек, через которые можно было выбраться, были ещё и крысы. И водопроводные трубы, почему-то не перекрытые. В одном месте труба проржавела, и вода капала редкими каплями. Если подставить кастрюлю, за день вполне наберётся, чтобы умыться.

В самой комнате было не слишком грязно, и даже мебель имелась — покосившийся стол и пыльный диван. Что же, жить можно!

      Я заставил Фила достать из рюкзака большую тяжелую кружку, из которой когда-то любил пить чай. И ещё смешную статуэтку коня на задних ногах и в пальто, которую студенты подарили мне несколько лет назад, на год лошади. Она казалась мне чем-то похожей на меня самого — терпеливая рабочая лошадка… В пальто.

      Надо было прибраться тут, хоть подмести для начала. Посмотреть по другим квартирам что-нибудь из вещей, может, покрывало на диван или ещё что-нибудь. Занавеску повесить, чтобы не было видно фанерного листа вместо пейзажа за окном.

Но я почувствовал, что мои требования, непонятные и бессмысленные с точки зрения крокодилов, начинают раздражать Фила. Что ещё немного, и он взбунтуется.

Что же, первую заповедь дрессировщика крокодилов я усвоил давным-давно, когда только начал работать в колледже — не отдавать команду, если почти уверен, что она не будет выполнена. У Фила был непростой день, но главное, мы с ним сумели понять друг друга. А все остальное можно сделать и потом.

      Я оставил Фила в покое. Он посидел немного на диване, словно оценивал обстановку, а потом вдруг встал и спустился в подвал. Я за ним не пошел, наблюдал сверху, как он поймал крысу. Сожрал ее, почти без напоминаний умылся, вернулся в комнату и лег на диван. Опять, что ли, спать собрался? Ну и ладно, даже к лучшему. Чем меньше активности он проявляет, тем безопаснее. А я тем временем просочился сквозь фанеру и теперь висел снаружи, наблюдая, как гаснут фонари, как серые сумерки потихоньку переходят в солнечное утро… И думал, как мы будем жить дальше.

***

      Сходили домой. Хорошо. Остаться! Этот говорит — нельзя. Говорит — опасно. Не спорю. Этот умный.

Пришли в другое место. Говорит — теперь тут будем жить. Хорошее место. Закрыто. Люди не увидят. Еда рядом. Хорошо. Лежать удобно.

      И этот рядом. Хорошо.