Я иду в новый день и несу за собою шум,

За спиной моей — топот толпы неудач.

Помимо тоски, да набитых обидою сум

Я несу за собой плач

Всё вокруг было до отвратительного однообразным: тёмным, вязким. Казалось, коснёшься неаккуратно рукой этой страшной, но завораживающей черноты — и она затянет ещё глубже, погрузит в водоворот отчаяния, из которого не было возможно выбраться. 

Склизкие, абсолютно чёрные стены этой ловушки подсознания никогда не позволяли выкарабкаться наверх, заставляя скатываться вниз снова и снова.

Безнадёжность пропитала каждый уголок этого жуткого места, от неё было не скрыться: она, смешанная с горьким привкусом ненависти и пряностью страха, душила, не позволяя свободно вздохнуть. Но рук, что могли бы в реальности оплетать шею длинными когтистыми пальцами, сжимая всё сильнее, не было видно — и не должно было. Лишь их призрачное давление на нежную кожу ощущалось, вызывая одно-единственное желание — откашляться, оттолкнуть, уйти поскорее. 

Хотелось просто вдохнуть полной грудью, перестать захлёбываться от ненависти, отчаяния, ни на шаг не отступающей паники, сдавливающей грудь. Но Фэн Синь уже давно запомнил, что выбраться отсюда было невозможно, как ни старайся. Поэтому желание позорно сбежать казалось таким глупым, хоть и — возможно — осуществимым.

Может быть, когда-нибудь он справится. Но он сомневался: день ото дня он погружался всё глубже, всё чаще начинал думать о происходящем тут, в подсознании, как о своей новой реальности.

Фэн Синь никогда не понимал, откуда в нём столько чувств и эмоций, не дающих свободно вздохнуть, но, казалось, они всегда сопровождали его, не давая сбежать. 

Но сильнее всего сгущался туман, сотканный из горького отчаяния, накрывал с головой именно во сне. Засыпая, он всегда оказывался наедине с собой, и ничто его не отвлекало от происходящего так глубоко в его подсознании. 

Капля за каплей — реальность добавляла всё больше поводов для переживаний, которые Фэн Синь предпочитал закапывать поглубже внутрь себя. Это всегда выходило ему боком, ведь неминуемо всё это однажды выливалось ему на голову, словно ведро ледяной воды.

Фэн Синь не помнил, сколько это продолжалось. Но неизменно было одно: всё, что он видел, им осознавалось, смешивалось с реальностью — той, что за пределами сна. 

Он знал: стоило закрыть глаза и заснуть — провалиться в маняще-пугающую темноту — и он тонул. Всё глубже погружался в себя, вскрывал старые, не зажившие до конца шрамы на сердце, бередил собственные раны с наслаждением мазохиста.

Прямо сейчас Фэн Синь, проморгавшись и привыкнув к темноте, увидел, что сидит лицом к лицу с самим собой — тот, другой, был точь-в-точь как он. Они довольно давно не встречались так: обычно Он материализовывался, когда Фэн Синь был ослаблен собственными кошмарами настолько, что лишался воли к сопротивлению. Сейчас он словно смотрел в зеркало: те же чуть грубоватые черты лица, те же почти привычно нахмуренные брови и напряжённая линия челюсти… но Он почти никогда не стирал с лица ухмылки, а россыпь веснушек — поцелуев солнца, которые так не любила мать, — смотрелась на Нём , обитателе вечной тьмы, совсем неправильно, чужеродно. 

Это лицо было одновременно таким привычным и таким чужим, что иногда начинало казаться, что он является Фэн Синем только наполовину. 

И это… успокаивало?

Фэн Синю, к его стыду, начинало казаться, что он наконец не одинок, что ему могут помочь, подставить плечо. Чем дольше смотрел на своего двойника, тем более явно ощущал, что они совершенно разные.

Фэн Синь всё больше напоминал бледную тень самого себя из прошлого, а Он — решительный взгляд, насмешливо вздёрнутая бровь, едкая ухмылка — казался настоящим: смелым, умным и рассудительным божеством, пытающимся свергнуть своего слабого близнеца. Будто тот смог бы ему воспротивиться! Да Фэн Синь бы сам отступил в сторону, приглашая более достойного на своё место.

Эти мысли должны были пугать, но в последнее время от них чувствовалось только облегчение. Ведь Фэн Синь, если заснёт навечно, покинет реальность и останется здесь, в темноте своего подсознания, хотя бы не будет разрываться от отвратительного ощущения, что находится не на своём месте.

Он тяжело вздохнул: зрение окончательно адаптировалось к темноте, и он оглядывал своего двойника, ощущая, как совершенно противоположные чувства переполняют его мысли. Было стыдно за желание забыться, но так хотелось забыть обо всех своих обязанностях, свалить их на кого-то, кому было можно доверять.

И вот — этот кто-то появился, в лице самого Фэн Синя, но спрятанного где-то глубоко внутри. Он был намного сильнее морально, рядом с ним хотелось находиться…

Но слова, которые Он говорил, обжигали. Однако Наньян с завидным упрямством летел к ним навстречу, как глупый мотылёк на огонь, способный его спалить дотла за несколько мгновений. 

Может быть, Фэн Синь себя успокаивал, убеждая, что нет ничего предосудительного в желании почувствовать рядом с собой хоть кого-то — даже если это был он сам, плод его больного воображения, следствие его одиночества и глупой попытки сбежать от реальности. 

Но даже если и так — позволять себе заблуждаться было лучше, чем вариться одному в собственных заблуждениях и глупых мечтаниях.

От этих мыслей своя-чужая ухмылка словно сверкнула ярче и тут же оказалась ещё ближе к его лицу. 

А его ли это лицо? Или…

Фэн Синь, с огромной вероятностью, стремительно сходил с ума. Об этом свидетельствовало то, что происходящее он принимал как должное, никак не пытаясь исправить.

Фэн Синь не осознавал уже, сон это или реальность; где он, а где — не он?

— Ты так привык ко мне, Синь-эр, — обращение, услышать которое Фэн Синь всегда мечтал хоть от кого-то, было пропитано злой иронией и звучало скорее как насмешка. — Совсем скоро, глядишь, мы с тобой станем совсем близки. Как думаешь, если бы я был женщиной, как та твоя, — небрежно кивнул он, даже не глядя на тут же побледневшего собеседника, — в которой ты топил свою печаль после…

— Заткнись, — хрипло оборвал Фэн Синь жестокие слова. — Не говори о Цзян Лань так, она… не заслужила всего того, что с ней случилось из-за меня и моего эгоизма.

— А ты заслужил всего, что случилось с тобой? — насмешливо спросил Он. — Я сейчас не только о падении Сяньлэ, но и о твоём напрочь отсутствующем детстве… о бесчисленных тренировках, от которых твои ровесники, которых тоже готовили в телохранители, умирали или становились калеками; об отношении матери к тебе, о подзатыльниках и пинках от отца, грубых словах учителя… Мне продолжать?

— Мне плевать, но я заслужил: я не спас Се Ляня от безумия, не сохранил дружбу, которой так дорожил, не сказал никому из дорогих мне людей ни слова о том, как их любил… люблю? Я не сделал ничего, чтобы предотвратить падение родного государства… Я бесполезен. Поэтому я заслужил всё это — это моя расплата.

Голос Фэн Синя был абсолютно лишён каких-либо эмоций, и казалось, что он лишь сухо констатировал факты; с каждым словом Он приближался к нему всё ближе с пугающей, нечеловеческой грацией:

— Ты повторяешь мне это каждый раз одними и теми же словами, но, пока говоришь, твои плечи, — Он провёл по ним, заставив Фэн Синя дёрнуться, — дрожат. А голова опускается всё ниже. Ты сам не веришь в то, что говоришь, но стараешься убедить себя в обратном, мой маленький глупый Синь-эр.

— Я не… — Фэн Синь, казалось, вовсе не понимал, что именно он «не», но тут же его обхватили чужие — свои — руки, сжав в объятиях. 

— Синь-эр, запомни, даже если ты себя ненавидишь, у тебя всегда буду я… — эти слова звучали странно: как то, что хотелось бы услышать, но в то же время создавалось ощущение, что они были не заслужены. — Уверен, когда ты тоже полюбишь меня, мы создадим настоящую семью, заведём кучу ребятишек, и придётся мне здесь, в твоём подсознании, строить учебный зал и обучать их всяким премудростям…

Фэн Синя передёрнуло — несмотря на несомненное количество положительных последствий отношений с самим собой — неожиданных, постыдных, но таких желанных — у них была очень жуткая отрицательная черта: Он знал, о чём Фэн Синь думал, помнил его самые сокровенные мечты, даже детские, наивные, о которых бы забыть поскорее, похоронить поглубже. 

Но Он неизменно напоминал, и от этого становилось жутко. И в то же время так быстро билось сердце, что казалось, Фэн Синь вот-вот проснётся в холодном поту. 

Но нет, вместо этого болели, как будто сотни тысяч раз переломанные, рёбра, потряхивало пальцы рук и так тянуло в животе, так слабели колени, что, если бы Фэн Синь не был в чужих объятиях, ощущению груза, тянущего вниз, было бы невозможно сопротивляться. И это…

Так стыдно.

Но Фэн Синю даже несмотря на это хотелось только сосредоточиться на всём, что скажет Он , даже если его слова вскроют ему грудь и пройдутся остриём прямо по сердцу.

— Я не позволю тебе забыть, Синь-эр, ты же знаешь, — свои-чужие руки потянулись прямо к его подбородку, с обманчивой лаской проводя по прохладной коже. — Помнишь, как ты хотел чистой, искренней любви, а потом…

— Что ты там говорил о… наших детишках? — Фэн Синь из последних сил попытался свернуть на другую тему — знал, что это невозможно было сделать незаметно, ведь любой его манёвр с лёгкостью считывался. А ещё — Он не мог не заметить, как стыдно было выговорить последние слова, как поджались губы напротив. Но Фэн Синь знал, что, стоило коснуться своей-чужой руки, всё тело пронизывало мириадами крошечных взрывов — вероятно, не только его, ведь ухмылка на лице напротив от любых прикосновений на пару мгновений меркла, и Он становился мягче и податливее. 

Но не как настоящий Фэн Синь.

Хотя... кто из них теперь настоящий?

— М-м, о том, что буду их… учить, — всё правда сработало, и Он не вспоминал больше о самой-самой глупой мечте маленького Фэн Синя. Вздох сам по себе сорвался с губ.

Но остановить самого себя и пустившиеся в галоп мысли было невозможно.

Фэн Синь когда-то был таким наивным и всего лишь хотел чистой, искренней любви. Он думал о том, что у него однажды будет своя семья, как в сказках, которые он проглатывал с самого малого возраста. У него бы обязательно появилась любящая жена, которая бы искренне любила его и их милых розовощёких детей, ни один из которых никогда не услышал бы жестоких слов, обвинений и «мне не нужен сын, не способный стать примером для других, гордостью родителей и надёжной защитой будущего родного государства» . Они бы были простой, возможно, и не самой обеспеченной в мире семьёй… но они были бы богаты искренностью, добротой и истинной любовью.

Но Фэн Синь не знал, существует ли настоящая любовь: если и существует, то он не был уверен в том, что построить настоящую семью для такого, как он, было возможно. Разве мог человек, никогда не знавший, способны ли чувства согревать сердце и душу не только в его мечтах и детских сказках, подарить свою искренность хоть кому-то?

От ощущения собственной глупости хотелось дать себе пощёчину, и его лица с обманчивой нежностью коснулась рука. Фэн Синь дёрнулся, и тогда тот, довольный до безобразия, сказал с усмешкой:

— Ну и что же ты плачешь, а? — Фэн Синь сам не заметил, что по его лицу всё это время катились слёзы.

Так мать говорила маленькому а-Синю, стоило ему пожаловаться и расплакаться от усталости, от боли из-за расползающихся по всему телу синяков после тренировок. И эти слова ни разу не успокаивали — они были подобны пощёчине, и лицо горело. От стыда, от боли воспоминаний, от того, что это всё, чего он заслуживал.

Но, как ни странно, они отрезвили Фэн Синя.

— Чему? Ты можешь научить разве что противно ухмыляться и язвить, разве нет? — он старался говорить ровно, пытаясь придать голосу смешливые нотки, но ясно ощущалось, как сильно он напряжён. Фэн Синь и сам не сразу заметил, как, договорив, сжал челюсти настолько, что зубы заскрипели. 

Он засмеялся — хрипло, громко. Его смех звучал неискренне, но оглушающе больно. Настолько, что хотелось разрыдаться в голос, лишь бы больше не слышать этой злой усмешки, лишь бы заглушить её. Но он помнил, что всё, что он слышал в своём-чужом голосе — это он сам.

Его презрение, его боль, его злость на самого себя и свою слабость.

Смех прекратился, оставив в ушах оглушающе звенеть пустоту.

— Конечно, мой милый Синь-эр, но не только… Я правда многое умею, а ты, — Он засмеялся вновь, но этот звук слышался как сквозь толщу воды, — научишь их ныть, жалеть себя и быть безнадёжными слабаками…

Но не успел Фэн Синь даже огрызнуться, как тьма стала расступаться, отходя всё дальше, пропуская тоненькие лучи света.

Сквозь черноту послышались странные слова, сказанные его голосом, звучавшим так потерянно: «Так, выходит, ты совсем не помнишь, почему Я язвителен и груб?» .

Фэн Синь постарался вслушаться в это, расслышать больше, понять интонацию, такую непривычную для Него. И Он, словно боясь не успеть, говорил что-то ещё, но всё слышалось как из-под толщи воды, и все попытки Фэн Синя разобрать эти слова оказались тщетны.

Реальность схлестнулась с фантазией, и он запоздало понял, что вот-вот проснётся. Фэн Синь почувствовал странное облегчение. С одной стороны, эти встречи для него были почти как глоток свежего воздуха, помогали отчасти понять себя, ведь дарили столько чувств и воспоминаний. 

Но, с другой, — они же его опустошали: каждый раз, просыпаясь, он не мог понять, кто он и где находится.

И иногда, задерживаясь между сном и реальностью, он неожиданно ловил себя на мысли, что всё-таки боялся того, как однажды проснётся Он — и сам Фэн Синь станет лишь молчаливым наблюдателем окончательного превращения собственной жизни в руины.