Ты знаешь, мне

Порою снится поле,

Где я сдаюсь без боя.

Я погибну на войне.

Что-то, отдалённо напоминавшее надоедливое жужжание мухи, слышались сквозь пелену дрёмы, и Фэн Синь наконец нехотя приоткрыл глаза. Во рту мерзко пересохло и, по ощущениям, кто-то помер, причём уже довольно давно. 

Сквозь силу всё же продрав глаза, Фэн Синь уставился на склонившегося над ним молодого человека ненамного, кажется, младше его самого и попытался вспомнить о том, где он находился и кто перед ним. 

Однако за мысли уцепиться казалось чем-то почти невозможным: перед глазами всё ещё было Его лицо — почти как его собственное, но искажённое жестокой улыбкой и иногда почти сливающееся с тьмой.

— Генерал Наньян, я… прошу прощения за такой, — тот явно задумался, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово: правдивое, но не обидное, — ранний визит, но вам из дворца Линвэнь были переданы поручения, касающиеся…

Он продолжал говорить и, казалось, даже не планировал замолкнуть или хотя бы дать своему генералу проснуться. Сначала младший служащий упомянул о поручениях, потом вдруг напомнил о не самой лучшей обстановке на южных территориях в последнее время. Но, увидев, как помрачнел взгляд его генерала, искренне винящего себя в этом, поспешил сгладить неприятное сообщение словами о том, что количество верующих растёт, пусть пока что довольно медленно. Сгладить, впрочем, не то чтобы вышло: удивительную заторможенность увеличения количества верующих, а следовательно, и духовных сил Наньяна отмечала даже Линвэнь, выдавая очередное задание. Она неизменно, раз за разом, повторяя, как хохлатая майна, одни и те же слова, советуя выслушивать даже самые мелкие и, на первый взгляд, незначительные молитвы верующих, выполняя их желания.

Вспомнив о каждом сухо произнесённом наставлении, бог помрачнел ещё сильнее: будто бы он этим не занимался! День за днём он крутился, не смея лишний раз свободно вздохнуть, то тратя свои силы то на защиту риса от мышей, то помогая в разрешении семейных неурядиц.

Но верующие всё равно утекали, как песок сквозь пальцы. Фэн Синь не мог понять, в чём проблема. 

Продолжая выслушивать младшего служащего, он устало потёр переносицу.

Видя такую реакцию, тот, словно желая извиниться за не самые приятные вести, решил вспомнить о том, что благодаря исполнительности Наньяна ему кое-где возводят новые храмы, пока ещё небольшие, но «всё впереди»… Бог, выдавив из себя улыбку, кивнул, пытаясь не закашляться. Охриплость после сна давала о себе знать, но несчастный, принесший вместо радости лишь головную боль, уныло опустил голову. 

Фэн Синь, чувствуя неловкость, соскрёб последние силы, что в нём остались после ужасно беспокойного сна, из которого его так резко вырвали, и спешно поблагодарил своего младшего служащего и не слишком, наверное, вежливо попросить его покинуть покои. Впрочем, тот только и ждал отмашки генерала, потому очень радостно выпорхнул, словно у него за спиной после заветных слов выросли крылья.

Когда за ним закрылись двери, Фэн Синь выдохнул и горько усмехнулся: запоздалое осознание, что вознесение ему не приснилось, а оказалось печальной реальностью, причинило почти физическую боль.

Он, сам того не осознавая, сжался, обнял себя за колени, с силой сдавив себя в жёстких объятиях. Он делал так с детства, зная, что это самые нежные прикосновения, которые он мог почувствовать. Теперь, когда он стал богом войны и в его власти были сотни людских жизней, а в его голове звучали их сокровенные желания, он уверял себя, что такие объятия помогали не слишком глубоко погружаться в воспоминания о давно минувших днях.

Впрочем, это уже почти не действовало, и Фэн Синю оставалось лишь прогонять перед глазами ошмётки памятных событий, приведших его… сюда. В эти покои, в этот дворец, на эту улочку, далёкую от шума праздных разговоров других богов, в Небесную столицу.

Истощённый и почти валящийся с ног, готовый упасть от малейшего дуновения ветра, он вознёсся, поглощённый столбом божественного сияния, прямо с поля боя, где готовился умереть, и едва не оглох от грохота колокола. 

Так давно это было — прошло целых… Фэн Синь правда не помнил, сколько прошло с тех пор: он не считал, но, кажется, около сотни лет. 

Всего ничего по меркам богов. Но Фэн Синю казалось, что эти годы, подобные мучительно жестокой пытке, растянулись во времени.

Иногда, когда он погружался в себя и пытался проанализировать происходящее, ему даже казалось, что он всё выдумал: когда-то в детстве матушка иногда в шутку называла его сказочником — настолько искусно он придумывал истории.

Но когда он вырос, эти фантазии приобрели совсем другие оттенки, потеряв весь сказочный блеск. 

Фэн Синь мог запросто заблудиться в своих мечтах и фантазиях. Иногда он терял нить повествования, терялся в самом себе, словно в лабиринте из переплетённых ветвей, сухих и давно мёртвых. 

Но он ясно помнил лишь горькое осознание, посетившее его в момент, когда оказался в окружении богов, сияющих великолепием и дороговизной одежд: ему теперь вряд ли удастся легко умереть. 

А он всего лишь хотел пасть в бою! 

Фэн Синь ведь делал для этого всё — участвовал в тысячах сражений, в уличных боях, выходил под град вражеских стрел, не прикрытый доспехами, подставлялся, страдал в лихорадочном бреду, даже не смея думать о том, что ему нужно лечение…

Но в итоге он как назло выживал — выползал под солнечный свет каждый раз, как мерзкое, но невероятно живучее насекомое.

В итоге он мог лишь оглядывать яркость множества вычурных зданий Небесной столицы, чувствуя себя лишним.

Вознёсшись, он далеко не сразу поверил в произошедшее. Казалось, это какая-то злая шутка. Тогда, ослеплённый яркостью небес, Фэн Синь провёл рукой по волосам, слепленным потом, кровью и грязью, и тяжело вздохнул. 

Остатки его одежды и доспехов едва ли прикрывали испещрённое множеством шрамов тело. Однако не было видно ни единого кусочка открытой кожи — он был залит своей и чужой кровью, кое-где уже засохшей, неприятно стесняющей движения.

Тело, покрытое ранами, синяками и ушибами, еле стояло на ногах. Фэн Синь не чувствовал себя властным над самим собой и потому даже не был уверен, что все его кости были целы. 

Впрочем, это не было так уж важно, ведь он понимал, что ни одно из его ранений, к сожалению, не смертельно.

Даже умереть он был не способен — какая насмешка судьбы!

В первое время он с трудом привыкал к своему новому месту жительства. Иногда, путая сон с реальностью, он всё ещё представлял себя то в составе армии Сяньлэ, а внутренний голос, ещё не приобретший его внешности, подначивал, говорил двигаться вперёд, не сметь отступать и давать себе передышку. 

Фэн Синь видел себя то вновь сражающимся с сотней таких же детей, как он сам, ради того, чтобы стать телохранителем наследного принца, то — погибающим на поле боя среди растоптанных и залитых кровью цветов. 

Он в этом безумном состоянии или пытался всё исправить, или смирялся с неизбежным, представляя смерти, боль, голод и войну, которые его ждут. Фэн Синь, пробудившись, не всегда успевал прийти в себя, осознать, где находится, поэтому иногда ему вдруг начинало казаться, что младшие служащие его — точнее, Наньяна — это его сослуживцы, горожане Сяньлэ или, что самое страшное, Се Лянь или Му Цин. 

В такие моменты Фэн Синь пытался сделать вид, будто подшутил над ворвавшимся в его покои, опасаясь, что молва о его безумии разойдётся по всей Небесной столице. 

А затем — обязательно находил, чем ему не нравится работа этого служащего, и быстро избавлялся от него. Неизменно себя винил после этого, словно своими словами, ни разу, на самом деле, не жестокими, мог навредить ни в чём не повинному чиновнику Нижних небес.

Но он, несмотря ни на что, страшно боялся потерять то, что имел сейчас. 

Даже если Фэн Синь не заслуживал быть богом, не заслуживал слышать искреннее «совершенный владыка Наньян, прошу вас…», сказанное робко, на грани слышимости в тишине крошечного храма. Даже если не заслуживал находиться в роскошном дворце — разве мог он, привыкший спать под открытым небом, так легко позволить себе…. подобные богатства? Такое было доступно только для тех, кому он когда-то служил. 

Но всё равно он упрямо цеплялся за этот островок стабильности и не смел даже подумать о том, чтобы сбежать от своих обязанностей.

Однако ещё большее отторжение вызывали небесные чиновники, кому не посчастливилось оказаться ниже его статусом: они пытались услужить ему, и это пугало, вызывало горечь на языке и желание прогнать подальше, лишь бы они не унижались так.

Да перед кем? Перед бывшим телохранителем давно низвергнутого принца!  

Фэн Синю правда казалось, что, только прогоняя, он мог хоть что-то в своей жизни контролировать — ранить словами, отпугивая тех, кто относился к нему как-то неправильно. Возможно, остальные небожители считали его невежей и страшным грубияном, но это его не сильно заботило.

Фэн Синь больше не хотел ни с кем сближаться, чувствуя, что это принесёт только боль. Ещё большую боль.

Он ведь всегда был не сам по себе: искусно выточенный инструмент, будущий телохранитель наследного принца Сяньлэ, затем ставший случайно, само того не осознавая, его верным другом. Фэн Синь всегда был рядом с Его Высочеством, но не только из-за того, что был обязан: если поначалу он чувствовал себя должным отплатить юному принцу за то, что терпел его неумелость, то вскоре понял, что ему правда нравится быть рядом с ним. Юный телохранитель научился вкладывать в каждое своё слово и действие искренние, противоречивые, болезненно нежные чувства. 

Ужасные, порочные. Неправильные.

Сначала от них в груди было тепло, и Фэн Синю нравилось думать, что в нём теплела и готовилась расцвести настоящая влюблённость. Как та, что описывалась в детских книгах, которые читала ему когда-то целую бесконечность назад матушка, а потом — и сам Се Лянь. И отчего-то тогда маленькому глупому Фэн Синю казалось, что всё это было одним большим намёком; что переливы юного, ещё не успевшего сломаться голоса таили в себе что-то большее, чем желание почитать единственному другу вслух.

Но вскоре юный принц вырос, потерял интерес к сказкам о чистой любви и стал читать свитки о заклинательстве, и влюблённость Фэн Синя, готовая расцвести прекрасным цветком, словно застыла. Замерла, покачиваясь в волнах чувств и эмоций, но всё так же согревала. 

Он жил так долго и даже не помнил момента, когда её тепло начало плавить глупое сердце, доставляя тупую, тянущую боль.

Он вбивал себе в голову, что никогда не был достоин ни единого тёплого взгляда ярких глаз Его Высочества — что уж говорить об ответных чувствах.

Но даже после горького осознания Фэн Синь не мог отказаться от ощущения замирания сердца, от любого неосторожного слова того, кому служил, — от своей первой любви. Казалось, что его чувства вдруг стали частью его самого, стали определять его как человека. Он не понимал, что это его губило, но был твёрдо уверен: ему хватало даже просто смотреть на Се Ляня. На то, как искренне он был воодушевлён самосовершенствованием, и на то, как в ночи, рискуя попасться, прокрадывался в библиотеку, оставлял Фэн Синя караулить, а сам жадно читал свитки… Как упражнялся день ото дня, как просил телохранителя прикрыть его прогулы занятий с учителями, нанятыми государем…

Те времена Наньян, к своему стыду, помнил крайне плохо: воспоминания напоминали тёмную, поросшую густой порослью кривую тропинку, забытую всеми, даже человеком, который когда-то её протоптал.

Фэн Синь путался в событиях и собственных чувствах, но каждый день, желая вскрыть старые шрамы, прокручивал некоторые реплики из прошлого и думал, думал, думал...

Но он знал одно: даже после того, как лишился, казалось, последней опоры, он так и не смог сгинуть навсегда. Ни от голода, ни от горя, ни в бою. 

Не нашёл в себе ни сил, ни смелости — а значит, чаша боли ещё не была наполнена до краёв.

Но была одна лишь фраза, день ото дня по капле её наполнявшая. Фэн Синь думал о том, что только благодаря последним словам Его Высочества, адресованным ему, — «Ну так перестань за мной следовать», — до сих пор мерзко звенящим в голове, отдаваясь эхом, он понимал. 

Понимал, что его как человека, способного жить самостоятельно — не ради кого-то и не для исполнения каких-то приказов от вышестоящих — никогда не было. 

Но вознесение обязывало его быть — и Фэн Синь был. Вновь не сам по себе — здесь, на небесах, он был известен как генерал Наньян, бог войны юго-восточных земель. Совсем не тот грубый импульсивный телохранитель, способный только из лука сносно стрелять и вздыхать по тому, кому до него никогда не было дела.

Он честно исполнял свои обязанности новоиспечённого небожителя, но даже не пытался налаживать связи с другими — он знал о том, что поручения для него выдавались во дворце Линвэнь, помнил, где находился дворец Цзюнь У, и этого было более чем достаточно. 

Но отчего-то некоторые боги, в его глазах пропитанные фальшью насквозь, елейно улыбались и пытались заговорить, стоило лишь появиться в их поле зрения. Фэн Синь даже не помнил, о чём именно. Это явно был тот тип разговоров ни о чём, к которому прибегали особенно презираемые им люди из высшего общества. Таких людей он помнил ещё совсем маленьким: они всегда чего-то от него или его семьи хотели.

Но Фэн Синь никогда не мог понять, чего от него, нелюдимого, хмуро и с подозрением глядящего на всех, кто приближался к нему слишком близко, могло бы понадобиться богам, намного более успешным…

И хотя бы заслуживающим находиться на небесах. 

Наверное, единственным, кто относился к нему так, как нужно, был Сюаньчжэнь — юго-западный бог войны. 

Му Цин.

С первой же встречи, стоило им узнать друг друга и понять, что они, старые знакомые, которых связывала только служба Се Ляню, теперь делили южные территории, всё вернулось на круги своя. Они плевались ядом, били друг друга изо всех сил, даже не всегда разбирая, куда.

Му Цин делал так, потому что это было в его крови. Казалось, что наличие одного-единственного человека рядом означало для него запуск какого-то врождённого инстинкта, заставляющего больно ударять словами и кулаками, смотреть так, словно внутри бушевало пламя ненависти, которое невозможно потушить.

Фэн Синь — потому что не мог иначе. Пусть ему всегда было больно от того, что он сам приложил руку к взращиванию чужой ненависти — хотя противный голос в голове нашёптывал, что иного к нему испытывать не мог никто, — но осознание, что он может вызвать у кого-то такие чистые, искренние эмоции, кружило голову.

Му Цин, не изменяя себе, всегда бил в полную силу, и это заставляло Наньяна двигаться на одних лишь рефлексах, воспитываемых отцом и учителем — старым генералом королевской гвардии — с самых пелёнок. 

Фэн Синь был телохранителем, он должен был быть сильным, всегда готовым к нападению. Таким он должен был оставаться даже после падения родного государства, даже после того, как Се Ляня изгнали с небес. И даже тогда, когда Его Высочество начал сходить с ума. 

Так же, как и когда Му Цин ушёл. 

И когда Се Лянь оттолкнул его, лишив последней веры в то, что он может быть кому-то полезен.

Но даже теперь, когда от его былой силы остались только громкие слова и искорёженные в кашу рёбра, сдаваться было нельзя, ведь эти моменты были единственным, что заставляло его чувствовать себя живым.

Раздался громкий хлопок — огрубевшая, мозолистая широкая ладонь жёстко столкнулась с кожей лица.

Фэн Синь ударил сам себя: пощёчина должна была отрезвить, но быстро стало ясно, что это вообще не могло ему помочь.

Ему ничего не могло помочь.

Он не мог игнорировать тупую боль в груди от этих воспоминаний, но должен был немедленно встать, стряхнуть противную липкость, стянувшую мышцы после ужасного сна, и отправиться во дворец Линвэнь за разъяснениями по поводу нового задания на южных территориях. 

Но сил даже на то, чтобы подняться, у него не было. 

Словно не понимая, где находится, Фэн Синь вытянул вперёд руку, которой только что ударил себя, и посмотрел на неё. Пальцы едва заметно подрагивали — почти как у немощного старика. Казалось, рука совершенно неподвластна ему. Абсолютно безвольная, как плеть, она казалась невыносимо тяжёлой. Фэн Синь с трудом перевернул её ладонью вверх, а затем на пробу сжал в кулак с такой силой, что рука задрожала от напряжения.

Ухмылка, едва заметная, тронула его губы:

— Жалкий, — прошептал он на грани слышимости, а про себя с грустной усмешкой подумал: это точно он себя ударил? Точно он так о себе сказал или… тот, что заперт в его сновидениях?

Насколько же безумные мысли его иногда посещали! — это осознание частично отрезвило и вернуло в реальность намного лучше, чем лёгкая боль от пощёчины и нелепые попытки понять, точно ли это его рука.

Однако так ли ему нужно было возвращаться в ту реальность, в которой его младший служащий совсем недавно говорил о каком-то новом задании на южных землях и о каких-то проблемах с верующими и храмами?

Фэн Синь не знал.

Тем не менее, крошечная искра решимости загорелась где-то глубоко на дне зрачков, и бог войны юго-востока заставил себя встать и наспех собраться.