Закрываю глаза. Выдыхаю.

Все как обычно.

Ничего не меняется — от запаха сирени у меня голова кругом, как и от яблочного цвета. Только от них, конечно же, а не от чего-то еще, и, разумеется, не от того, что я почти беру тебя за руку.

Так все и было — где-то в другом мире, где я вижу тебя на каждой, черт их побери, олимпиаде по русскому, литературе, истории, географии, биологии… записываюсь на каждую, чтобы увидеть тебя снова, даже на экономику, хотя о ней я знаю только ту самую цитату про домашнее хозяйство. Закономерно, кстати, вылетаю из тройки лидеров, к которой я уже привыкла, и не прохожу дальше городского этапа, но на городской ездишь ты, а это уже повод считать, что спор с классруком окупился.

В двадцать второй пахнет ландышами, рядом с семнадцатой посадили этот чертов боярышник, в тридцатой пахнет сиренью и яблочным цветом, и плевать, что они не могут цвести одновременно. В глазах вытанцовывает какую-то дробную хренотень солнечный свет, я запихиваю наушники себе в карман, чтобы не мешались. Потом опять придется распутывать клубок, но это привычно. До десятой я добираюсь с музыкой, и навык «преврати этот набор морских узлов в провода» отточен даже на холоде.

Я не дописала пятый вопрос, анализ документа. И плевать.

Ненавижу переводы с латыни на олимпиадах.

Как мне от тебя взгляд отвести?

Мне шею свернут, кажется, когда я вернусь. А потом скажут, что так и было, и сама виновата — нечего было сначала отпрашиваться, теряя уже восьмой день за месяц, а потом сбегать на втором часу из четырех.

А я не могу иначе. От сирени кружится голова, и я порвала рукав блузки, зацепившись за небольшой гвоздик на парте, и хорошо, что не колготки — стулья, конечно, видели еще мою бабушку школьницей, но это лучше, чем те монстры, которые стоят в старых аудиториях радиофака.

Отлетающая в сторону пуговка с рукава кажется камушком, который катится по кафельной плитке с неслышным звоном.

Я не умею знакомиться. Не получается. Разучилась, кажется, пока сидела в своей уютной группке, давно слаженной и сросшейся.

— Привет. Будешь шоколадку? — идиотская причина. И еще более идиотская привычка таскать с собой на каждый экзамен плитку, потому что в детстве где-то услышала, что помогает работать мозгам.

Не помогает. И плитку за раз я уже точно не съем, максимум несколько кусочков. А привычка — осталась, и шоколадка вроде хорошая, раз не растаяла.

Черт побери, что за хрень я несу?

Голова кружится.

Это от запаха, честно. И от того, что я опять перепсиховала и не ела ничего с прошлого утра. Шоколад помогает, да. Хорошо, что до дома недалеко, лучше уж час по лужам, чем полчаса в автобусе… ненавижу автобусы.

— Она не отравленная, не думай. Просто поделиться.

Не смотри на меня так. Пожалуйста.

Я ловлю тебя уже полгода. Медвежонок, Кенгуру, Основы наук, Шкатулка, Полоз… записываюсь везде. Как дура.

Я не знаю, куда ты пойдешь. Не знаю, где тебя найти.

Не знаю, будешь ли на олимпиаде, по, черт побери, МХК через неделю. Я записалась и на нее тоже, пока на меня недовольно смотрела классрук, а она умеет смотреть так, чтобы стыдно было даже за то, чего ты вроде бы не делала.

Мы с тобой пересекались уже, и ты меня тоже помнишь, я же вижу. Когда начинаешь регулярно посещать каждый такой слет «школьной элиты», запоминаешь лица очень быстро. Хотя бы на уровень «знаю, видела».

Если у тебя аллергия на шоколад, это будет самым провальным моментом в моей жизни после того, как я вообще родилась. Но из всех возможных причин эта — самая адекватная. Не шарф же предлагать, который я оставила только потому, что в одной тонкой блузке холодно.

Хотя отсутствие шарфа, если что, мать не заметит так же, как и мой уход заранее. Я никогда не любила досиживать время только для того, чтобы оставить маневр. Всегда переправляла ответы на неверные или психовала.

Так что вылететь через две минуты после тебя — как нечего делать.

— Тебе не холодно? Могу шарфом поделиться, он теплый… и длинный.

Не смотри на меня так.

Не смотри.

Пожалуйста.

Потираю запястье, пытаясь не смотреть на то, как медленно-медленно раскрывается под кожей еле заметный розовый бутон.

Почему ты?

Почему, черт тебя побери, ты?

Белая манжета закрывает рисунок почти полностью, а я чувствую, как тягуче и неотвратимо движутся ее лепестки.

Мне пятнадцать. Почему сейчас? Почему не в восемнадцать, не в двадцать, как у других, почему сейчас?

Это же почти навсегда. Можно вырвать, можно выжечь — но останется мертвый цветок, и поверх него новый будет расти долго и больно.

Голова кружится все сильнее.

Это сирень. Это просто сирень, не более того.

Просто сирень.