От напульсника чешется запястье. Холодает — черемуха цветет, как не в себя, и под окном бабушкиного дома я сижу какого-то черта на погнутой планке изгороди у газона. Задница отмерзает через тонкие джинсы так, словно я не на куске трубы, а на ледышке сижу, и не чесать под браслетами — почти невыносимо.

Хорошо, что пошла мода на эти штуки. Удобно — я не выдам себя случайно, если ты увидишь мои руки, потому что неразличимый почти рисунок не рассмотреть через плотную ткань под рукавом.

Розочка, полураспустившаяся и такая живая, пытается двигаться, и я уже почти не ощущаю от этого боли. Это нормально — привыкнуть к метке. Это нормально — когда первая метка не совпадает.

Это нормально — получить метку того, у кого ее нет или она не твоя.

Как первая любовь в книжках про мир, где меток нет.

— Яблоко будешь? — и карманы у меня, кажется, безразмерные. Вон, вытягиваю яблоко с кулак почти, в честном бою спертое из вазы с фруктами под вопль «Не жри немытое на улице!». — Оно чистое… ну, почти. По крайней мере, точно было мытым час назад.

— Из кармана же, не с земли, — от прикосновения снова прошибает током. Откидываюсь назад — на этой дурацкой перекладине я не провернусь так, как надо, и просто повисаю на коленях, подметая кончиком косы землю, уже сухую. Зато если рухнуть тут — то явно не насмерть, даже шею не свернуть, только ладони расцарапаю — проверено. — А можешь повернуться? А то мне твоего лица не видно.

И яблоко хрустит. И голос — спокойный такой… прямо как у половины знакомых, когда они очень вежливо просят пасть заткнуть.

И ровно одна проблема. Подняться я не могу. Рухнуть красиво расплющенной жопкой вверх — могу. А вот на то, чтобы перецепиться и сесть ровно, ни лап не хватит, ни отсутствующего пресса.

Думать не получается. Почти что срываюсь, но получается удержаться на перекладине, чтобы медленно и почти что с достоинством сесть уже на землю. Сухую, но все равно… ладно, эти джинсы видели и не такое.

Кстати, на земле сидеть теплее. И удобнее, потому что перекладина не врезается в задницу. И можно абсолютно нагло облокотиться спиной на столбик, на котором висит эта самая перекладина.

И я это все думаю не потому, что у меня все еще заходится сердце от того, что я тебя вижу.

Снова чешется метка. Нельзя врать себе про это, плохая примета, но я и так — одна большая плохая примета. Не из совсем крупных, так, сто семьдесят с хвостиком, но зато кружки бить умею так, что никто не придерется, и молчу уже про соль. И черных кошек — люблю их, а они — меня.

Откидываюсь так, что стукаюсь затылком о столбик, и шиплю. Не смотри так, пожалуйста, я же крышей поеду окончательно, и буду жить в веселом желтом домике.

Если я скажу, что последний тур «Полоза» я провалила специально, ты обидишься. А я просто не могла вспомнить нужные камни, потому что в голове крутилось совсем другое. И роза жглась. И у тебя глаза были…

…не думать выходит сложнее, чем мне казалось раньше. Это вообще довольно сложно, потому что отключить мозги я могу тремя путями. Увлечься книжкой, музыкой или думать о тебе. Мозги вырубаются гарантированно — вчера из-за этого поймала пару на алгебре. И еще полчаса разборок с классруком, и хорошо, что не с матерью.

— А на столе сидеть удобно… и не гоняйте меня со стола, — вырывается само собой. Меньше надо засыпать с плеером в ушах, тогда и дурь мерещиться по ночам перестанет, потому что мне снится мир, где у нас почему-то военная форма странного покроя и самый ненормальный космический корабль из всех, которые могут быть. И я напеваю там эту песенку. Каждый, черт побери, раз.

Мне нужно что-то, чтобы занять пальцы, которыми я то и дело пытаюсь дотянуться до напульсника, чтобы потереть горящую кожу под ним. Срываю одуванчик — они тут пока невысокие, через месяц только будут такими, чтобы можно было венки плести — и начинаю медленно, очень-очень спокойно ощипывать золотистый цветок.

Этого хватит на то, чтобы потом горчили руки, или чтобы пришлось дома втихушку отстирывать черную — о да, никакого разнообразия — водолазку. Тем более что ветровка, которую я таскаю по прохладе утром, лежит в рюкзаке, а тянуться за ним лень.

Не смотри на меня так, ну пожалуйста. Это ведь не сложно. Отведи взгляд, хотя бы на пару минут, прошу, не смотри на меня. Твоя роза прорастает через мою руку, а я не могу ничего сделать, чтобы она затихла и перестала так жечься. У тебя ведь нет моей метки, не так ли? Нас приучали, что этот вопрос должен быть задан, но я не могу так. Не умею.

Ты же будешь недовольна, если я сейчас откинусь не на столбик, а на твои ноги.

Метка ведет носителя к тому, кому она принадлежит, и моя тянется к тебе. Она смолкнет, как только у тебя появится моя, и мы обе признаемся в этом друг другу. Не знаю, как это действует, не закапывалась в соулогию.

А еще я знаю, что метку можно перетерпеть. Не выжигать до пепла, а обескровить, чтобы она перестала так тянуть к тебе. Тогда ты не будешь так болеть внутри, а станешь просто частью моей жизни, неотъемлемой, как становятся друзьями — любимые.

Улыбаюсь.

Смотрю тебе в глаза.

От того, насколько удушающе-жарко становится белесым пеплом кончик одного из лепестков розы, я перестаю дышать.

Удивительно, что пальцы все еще сжимают одуванчик.

И что я молчу.