Ты специально не говорила, да?

Смотрю на тебя, застывшую рядом с кафедрой преподавателя, и кажется, что не вижу больше ничего вокруг. Ни почти дописанного решения на доске, которое не успела перекатать к себе, ни самой этой доски, ни классрука, которая стоит рядом с тобой.

Как будто во всем этом мире есть только ты, черт тебя побери. Только ты.

Я не могу опустить взгляд. Как будто если я это сделаю, мир рухнет, а я не смогу, не успею этого остановить. Пальцы. Плечи. Лицо. Так мечется загнанный в угол зверь — не только дикий, но и домашний.

От боли ломит запястье, и я прижимаю его к парте, чтобы отвлечься. Нельзя отрицать метку, но можно ее надломать. И зачем ты смотришь на меня? Я не могу отвести от тебя взгляд. Плевать. Не смотри, пожалуйста. Я буду говорить об этом потом, когда смогу хотя бы дышать ровно, а не заставлять себя вдыхать хоть немного менее рвано.

Сердце бьется, кажется, где-то в горле и ушах одновременно, потому что сглотнуть не получается, а пульс заглушает почти все звуки, кроме имени. Я знаю его. Слышала. Каждый раз, каждое объявление и награждение, когда ты была, я слышала его. Оно въелось в меня так же, как пепельные лепестки, медленно выжигаемые под кожей.

Почему здесь пахнет сиренью?

Ты — двадцать шестая. Единственные свободные места — на втором и третьем ряду. И на первом, в самом хвосте.

Кидаюсь запиской в парня со второго.

«Меняемся?».

Хорошо, что мы можем это делать. От нас давно уже отстали и с формой, и с тем, как мы сидим на рядах, и со всем остальным. В конце концов, главное не где ты просиживаешь задницу дцать часов в неделю, а как при этом получаешь знания, верно?

«Меняемся».

Сгребаю в горку, чтобы удобнее было тащить в охапке, обе тетради (теорию и практику до сих пор пишу в разных!), учебник, быстро ссыпаю письменную хтонь в пенал. Сосед по парте смотрит на меня почти не удивленно, скорее, немного недоумевающе.

Совместных работ у нас с ним нет. Всего лишь… удобно было, пожалуй. Разные взгляды, разные идеи. И иногда — скатывать друг у друга разборы задач.

На перемене можно ходить. На парах, в принципе, тоже можно, но орать будут потом. Отдельно. За закрытой дверью. Мы же, вроде как, элитный класс, никаких разборок, все тихо и спокойно, так что переглядываюсь, поднимаюсь, сдергивая с крючка у парты рюкзак, и буквально в несколько движений оказываюсь на втором ряду.

На правом месте. Левое — пустое. Между рядами — прикидываю расстояние на глаз — полуторный запас примерно.

— Переставишь к задним? — если не дергать резко, то тяжеленный стул формата «металлический каркас и две деревяшки сверху» спокойно поднимается одной рукой. И так же спокойно передается на парту сзади, где его по цепочке переставят к последней парте. — Спасибо.

Ну давай, я же специально тебя подначиваю. И сдвигаюсь к краю поближе, чтобы места было достаточно, потому что я умею писать почти вертикально, так удобнее, а барахло раскидаю потом. В конце концов, мы же пока что во второй смене, и преподавателям проще таскаться между нами, а не нас посылать по кабинетам.

Поднимаю взгляд.

Ты же видишь меня. Я это чувствую. Метка чувствует. У тебя, наверное, нет моей, иначе бы ты тоже чувствовала, когда я смотрю на тебя, снова переставая видеть что-то кроме очертаний твоего силуэта.

Еще немного, и у меня остановится сердце. Оно уже, кажется, не может больше ускоряться, только бьется в голове так, что меня качает немного вперед-назад, но это сложно заметить со стороны. Черная капиллярка, тонкий след на плотном листе бумаги.

Если прямая AB принадлежит плоскости дельта, то…

…я умудряюсь не дернуться от того, как ты касаешься моей руки. Надо же, не прошло и полгода, как говорит мать. Впрочем, и правда — не прошло. И у меня с собой, как назло, сегодня ровно две тетради из тех, которые надо бы перекопировать для хотя бы завтрашних пар.

И еще химию надо бы, хотя химия ждет, химик хороший мужик.

— Тебе отксерить или будешь руками переписывать? — пока я привыкну к тому, что ты, черт тебя побери, будешь здесь еще как минимум пару дней, чтобы собрать весь список тетрадей (я же не напрошусь к тебе домой, это было бы… глупо с моей стороны), придется побыть тормозом.

— Что? От… что? А ты успеешь переписать?

Не трогай меня. Пожалуйста. Я только привыкла к тому, что ты смотришь, что ты есть, что я говорю с тобой.

Жжется роза — так, что я зажимаю запястье второй рукой и пытаюсь вспомнить, продается ли крем для меток без рецепта. Вроде бы да, но действует ненадолго. И пахнет обычно очень характерно, я помню запах, он у отца стоял как-то в шкафчике рядом с пеной для бритья.

Когда перестает жечь и выламывать сустав (какого черта, метка же выше!), я выдыхаю — пусть и ненадолго.

— Ну у нас школьная эмфэушка стоит, на ней быстрее откопировать, чем руками, — на рукаве остаются пятна от капиллярки. Хорошо, что они спокойно выводятся обычной стиркой. — Но у меня почерк… ты видела черновики с Полоза, там читать задолбаешься. Переписывать не надо, преподы не требуют, но…

Звонок. Замолкаю.

Ненавижу, когда подряд идут две пары геометрии — мозги выедает так, что хуже только двойная алгебра и матан на закусь. Зато потом можно будет выключить голову и спокойно почитать, благо, историчка уже ничего от меня не хочет, а оценка за полугодие выставлена.

— Но?

— Но знать все равно надо, им пофигу, что ты не была на наших парах, — почти шепотом заканчиваю фразу под тяжелым взглядом геометрика. Почему фраза «К доске» звучит так похоже на «ан гард»?

Ненавижу планиметрию всеми фибрами души.

Этого следовало ожидать. Меня распотрошили, доказали, что в голове мозги и не ночевали, а потом почти аккуратно набили свежими гранитными крошками знаний и послали обратно, доламывать остатки того, чем это положено грызть.

Сижу. Грызу. В упор не понимаю, как вывелась теорема, но с доски переписываю все так, чтобы как минимум разобраться попозже — если руки дойдут.

— Ты строчку пропустила, — от вспышки боли в запястье ставлю ломаную черту, и фраза «следовательно, параллельные» превращается в «равные параллельные». — После косинусов.

Где-то между «спасибо» и «черт побери» я умудряюсь кивнуть и улыбнуться, почти не поймав случайно сердечный приступ или что похуже. Нет, так не должно быть. И не будет. Не будет, я сказала.

— Угу, — вымарываю всю конструкцию из строки, пытаясь вспомнить, берет ли эту бумагу корректор.

Еще немного — и метка, кажется, отпилит мне руку, придется учиться у тебя писать левой.

Или крыша съедет окончательно. Такое тоже бывает.

Если закусить кончик ручки, то не так ощутимо жжется. Мне нужен этот чертов крем. Я не выдержу так еще шесть недель до конца года.

До середины предплечья — один горящий кусок кожи.

Под плотной тканью водолазки не видно, как при каждом моем к тебе прикосновении, даже нечаянном, она вспыхивает, чтобы затихнуть.

Нельзя отрицать метку.

Гореть — это больно.