— Расскажи мне о нем, — это было первое, что сказала Теодора, запрыгнув в его машину на стоянке аэропорта.

— О ком? — удивился Никколо, заводя мотор и выезжая.

— О твоем первом парне за много лет.

— У меня нет парня.

— Тогда какого черта ты уволился и остался в этом Богом забытом месте?

— Это мой родной город.

— И еще недавно ты ненавидел его лютой ненавистью. Любовь к классному парню — единственное, что смогло бы задержать тебя здесь на целый год. Так что расскажи мне все о своих новых отношениях.

— Я не могу рассказать об отношениях, которых у меня нет.

— О чем, в таком случае, можешь?

Они помолчали, пока Никколо пытался выехать на шоссе по узкой и круто поворачивающей дороге от стоянки.

— Ладно, — сдался он, наконец выехав. — Есть один мужчина.

— О, Боже, это мужчина! У меня уже мурашки! Какой он в постели?

— Мы еще не спали.

— Но вы хотя бы добрались до свиданий в чьем-то доме?

— Нет.

— Нико, только не говори, что вы даже не целовались, — начала было Теодора, но осеклась, увидев непередаваемое выражение лица Никколо. — Ох. Срань Господня… У вас и правда ничего не было?

— Ты знала об этом с самого начала.

— Нет, не знала! Откуда? Я дружу с тобой годами, я была рядом каждый раз, когда ты влюблялся, конечно, я решила, что этот раз ничем не отличается от прошлых.

— Я говорил, что у нас ничего нет.

— Как и каждый раз, когда уже спал с кем-то, но не был уверен, что у вас серьезно.

Какое-то время в машине слышался только скрип дворников по стеклу.

— Ладно, прости, — вздохнул Никколо. — Ты права. Но только в том, что я его люблю.

— Ты не сказал ему?

— Не могу.

— Почему?

— У него есть ребенок.

— И этот ребенок будет против отношений отца с мужчиной?

— Только если этот мужчина — бывший ее отца.

— Гонишь.

— Без шуток. Развелись после систематического насилия, бывший сел.

— Слава Богу. И все же, это не значит, что он тебе откажет.

— Он не ведет себя как человек, заинтересованный в отношениях.

— Это чушь. Ты не можешь знать, так ли это, пока не спросишь.

— Теодора, хватит, — взмолился Никколо, чувствуя, как раскалывается голова от ее настойчивого давления. — Пожалуйста. Не вынуждай меня останавливать тебя грубостью.

— Ладно, — она подняла руки в жесте примирения, но по ее лицу Никколо видел, что капитулировала Теодора лишь временно. — Познакомь нас хотя бы. Я клянусь, что не буду это обсуждать, я просто хочу увидеть, что в нем такого.

— Побойся Бога, милая, ты ведь не сможешь.

— Кто знает? Вдруг моя интуиция разгадает его самый ужасный секрет и обнаружит, что он совсем не заслуживает твоей любви?

Никколо рассмеялся и убрал одну из рук с руля только чтобы на миг сжать ладонь Теодоры. Как же хорошо, что у него был хоть один настоящий друг, подумал он, чувствуя, как она сжимает его руку в ответ, потому что в этом чертовом городе ему и правда было ужасно одиноко, хотя он и был окружен людьми.

— Надеюсь, ты голодна после перелета, — сказал он, сворачивая на ведущую к бару дорогу и стараясь ехать аккуратно. — Потому что у этого человека бар с лучшими напитками в городе. А он сам… делает лучшие сэндвичи из всех, что я когда-либо ел вне дома.

— Надо же! Есть ли хоть какой-то шанс, что он может заинтересоваться мной? — Теодора шутливо подмигнула, снова вызвав на губах Никколо улыбку. — Не то чтобы я собиралась его уводить, но даже мне трудно устоять перед бизнесменом с руками, умелыми достаточно, чтобы накормить кого-то вроде тебя.

— Не думаю, но, если бы он был по женщинам, я бы с радостью позволил ему тебя у меня украсть.

С тихим повизгиванием колес, едва затормозивших на скользком асфальте, Никколо припарковался напротив бара. Он выскочил из машины прежде, чем Теодора вышла, и помог ей выбраться, не наступив при этом в лужу. Деревья, растущие перед входом и уже успевшие обзавестись за стремительно согревшую округу весну листвой, уберегли их от большей части дождя, и все же парочка друзей вошла в бар отряхиваясь и смеясь, чем привлекла к себе внимание хозяина за его вечной стойкой и забиравших заказы Федерико и Розы.

— Кто, нахрен, это? — пробормотала Роза, когда они с Федерико отошли в сторону и отнесли часть заказов. Они сделали вид будто убирают за одним из столиков, но то и дело косились наТеодору, усевшуюся на соседнем стуле с Никколо. — Если это его девушка, я ее урою… Только ведь все получаться стало

— Обожди с этим, — шикнул на нее Федерико. — Лучше иди и помоги с чем-то за стойкой и послушай, о чем они говорят. Все равно тут пока больше делать нечего.

Роза кивнула и поспешила вернуться к стойке и подслушать хотя бы что-то за короткое время, что она передавала посуду на кухню. К счастью, ей представился шанс не только послушать, но и поучаствовать в разговоре. Вольпе, нуждавшийся в ее помощи, попросил ее подойти к нему за стойку.

— Никколо не упоминал, что дружит с писателями, — в словах отца она услышала приятное удивление и что-то вроде тихой тревоги, словно бы он тоже подозревал между ними нечто большее.

— Ох, это его благородство, — смеясь, сказала женщина, ужасно привлекательная и явно интересная. В любой другой ситуации Роза была бы счастлива обзавестись такой классной старшей подругой, но сейчас она боялась узнать, что у них с Никколо что-то есть. — Я была бы счастлива, если бы он хвастался нашей дружбой, но ему кажется это нарушением моих границ. Мол, некрасиво так поступать, чтобы расположить кого-то к себе.

— В этом весь Никколо, насколько я могу судить всего лишь по году знакомства, — Вольпе фыркнул скорее одобрительно, чем обиженно. — И о чем же вы пишете, Теодора?

— Погодите! — не удержалась от восклицания Роза. Она снова всмотрелась в лицо женщины и вдруг вспомнила, где ее видела. — Вы же Теодора Контанто! Пап, ты же знаешь ее книги! Ты их для меня покупал, забыл?

Вольпе, вытиравший в этот момент стакан, замер, вспоминая, и вскоре кивнул.

— Надо же, я и правда позабыл большинство фамилий с обложек твоих книг, — признал он. — Но помню очень много вечеров, когда не мог тебя дозваться, так ты ими была увлечена. Польщен возможностью принимать в своем баре человека, подарившего столько увлекательных историй моему ребенку.

Он отвернулся к стене с бутылками, выбирая из них какую-то конкретную и известную только ему, и не заметил, как восторженно и беззвучно визжала Теодора, высказывая восторг от встречи с Вольпе довольно забавной пантомимой. Но Роза заметила и специально сделала вид, что ничего не видит, и так смогла подслушать часть их разговора, пока подавала отцу бокалы и убирала оставленную другими посетителями посуду.

— Черт, Нико, — прошептала Теодора, когда Вольпе, обнаруживший бутылку, откупорил ее и принялся разливать вино по подставленным Розой на другую, ближайшую к нему столешницу бокалам. — Ты обязан пригласить его…

— Заткнись, — Никколо толкнул ее в бок локтем. — Ты обещала. Не веди себя как ребенок.

— Это ты ведешь себя как ребенок. Он роскошный. Сделай это, или я возьму все в свои руки.

— Только попробуй.

Им пришлось перестать шептаться, когда Вольпе вернулся с двумя бокалами.

— Скажите, что думаете, — сказал он, аккуратно пододвигая их к гостям. — Первое, что придет в голову.

— Ты уже задавал мне этот вопрос, — Никколо, заинтригованный, потянулся к изящному бокалу с фигурной ножкой. — И помнишь ответ.

— В этот раз вино другое, — сейчас Вольпе выглядел иначе, чем в день их знакомства. Вроде и таким же сдержанным и спокойным, но сейчас для Никколо стали заметны взволнованное постукивание одного из пальцев по столешнице, заметно участившееся движение широкой груди под красивой, расстегнутой на три пуговицы рубашкой, взгляд, скорее, тревожный, чем любопытный, как обычно.

Трудно было сказать, что именно волнует его в происходящем — присутствие знаменитой гостьи, то, какое значение ее книги имели для его дочери, или что-то еще, нечто такое, о чем Никколо и предполагать не мог. Вид встревоженного Вольпе ему не понравился, и поэтому Никколо поспешил попробовать предложенное вино, надеясь, что это успокоит хозяина бара. Он сделал глоток, ожидая тот же самый прохладный и знакомый бархатный вкус, но ему показалось, что по горлу льется нечто похожее на пряную лаву. Замерзший после холодной и мокрой улицы, Никколо мгновенно согрелся и обнаружил, что даже этот маленький глоток свернулся мягко урчащей саламандрой в его желудке. И первой его осознанной мыслью было нечто столь болезненное и прекрасное одновременно, что Никколо с ужасом поспешил затолкнуть ее подальше. Он боялся услышать вопрос, зная, что обязательно ответит.

— Напоминает мне вечера у родственников. Я часто гостила у тетушки в Италии, у нее маленькая ферма в пригороде Милана. В конце лета я помогала ей с началом сбора урожая, и по вечерам мы садились на веранде, пили и слушали радио, — выдернула его разум из панических метаний Теодора. — И теперь, когда я подумала об этих днях, вино кажется мне ужасно знакомым. Как будто я уже пробовала его… Это случайно не от винокурни Винчи? Кажется, лимитированная партия в честь годовщины чего-то там в Милане, сейчас должно быть где-то пятилетней выдержки…

— Лучше, — фыркнул Вольпе. — Это один из первых вариантов того, что потом стало лимитированной партией. Семилетнее.

— Кто ты вообще такой? — Теодора, казалось, вот-вот завизжит от восторга. Они с Вольпе словно нашли друг в друге родственные души, подумал Никколо, заметив в их глазах не отражение чьего-то интереса, а совершенно одинаковый озорной блеск.

— Самый обычный бармен с лучшими друзьями на свете, — сказал он и повернулся к Никколо. — Ты молчишь… Все в порядке?

— Да, — кивнул Никколо, лихорадочно придумывая ответ на вопрос. — Я просто… ошеломлен этим вкусом. Пожалуй, впервые вино делает со мной что-то подобное.

— И о чем же ты подумал? — спросила Теодора, вызвав у Никколо одновременно благодарность за то, что она опередила Вольпе, и раздражение тем, что эта тема все же была поднята вновь.

— О том, что не ел три дня, и явно не буду рад своему желанию прикончить эту бутылку, если Вольпе позволит, — Никколо закрыл покрасневшее от смущения лицо руками, когда Теодора и, что удивило его больше всего, Вольпе довольно громко пристыдили его за подобное издевательство над собой.

Они прикончили по два сэндвича и все, что осталось в бутылке, после — целую бутылку текилы на двоих. Роза, все еще ошивавшаяся поблизости, боялась увидеть их странными и вредными пьяными взрослыми, которых всегда страшно недолюбливала, но обнаружила, что эти двое стали даже… милее, чем обычно. Умение складно говорить и писать не покинуло Теодору, однако, вытащило из глубины ее озорной натуры нечто глубокое, почти что первобытно-сексуальное, но при этом скорее красивое, чем вульгарное. В том, как она смеялась, слышались раскаты приковывающего слух грома, в стишках, написанных на скорую руку на салфетках и чеках обнаруживались емкие, но восхитительные в своей точности отсылки на все происходящее. И, к своему тихому удивлению, Роза нашла подобный пример измененного сознания в чем-то привлекательным и, убедившись, что Теодора настолько же замечательный в повседневной жизни человек, насколько прекрасным писателем она была в глазах девочки, была бы готова простить ей отношения с Никколо.

Сам же Никколо вызвал у нее — и, как подозревала она по странному подобию искренней и прежней улыбки, пробивавшегося сквозь обычную ухмылку или гримасу, у отца тоже, — что-то вроде нежного и усталого желания окружить заботой. Насытившись, напившись и наговорившись с Теодорой (о, сколько же в этом всем было совершенно поразительных историй о Вашингтоне, которые Розе не терпелось пересказать по секрету друзьям), Никколо впервые в своей жизни положил руки на барную стойку и уснул, уткнувшись в них лицом.

— Вот говнюк, — вздохнула, качнувшись, Теодора. — Он обещал дать переночевать на его диване.

— Не в гостинице? — бровь Вольпе изогнулась в удивлении.

— Нет, конечно. Я не отстану от него, пока он не выболтает мне свой секрет.

— Мистер Макиа не похож на человека с секретами, — заметила Роза, ополаскивая стакан водой из-под крана в раковине.

— У всех бандитов есть секреты, милая, даже у этого, — Теодора икнула. На их с Вольпе счастье она была достаточно пьяна, чтобы не держать язык за зубами. — Он ведь такой интересный типаж со всей этой любовью к античным философам, латыни и всем таким, и я всегда хотела иметь его прототип в своей книге.

— И что же мешало? — спросил Вольпе.

Розе на миг послышалось в голосе отца нечто давно позабытое. Интерес. Волнение. И какая-то дрожь, не то предвкушение, не то страх перед неизбежной, но ужасной истиной. Подняв на него глаза, Роза увидела тот самый взгляд, что когда-то видела в совсем другом направлении, поняла, как была права, и понадеялась, что Теодора не разобьет его и без того израненного сердца.

— Он обязан быть частью чудесной и романтичной любовной истории, — пробормотала Теодора, накручивая густой черный локон на палец и прикрывая глаза. — Просто… обязан. Хотя бы в книге, раз уж его личная жизнь полная катастрофа. Я уже почти придумала кое-что и собиралась показать редактору, но этот дурак превратил свои три месяца командировки здесь в год без лучшего друга в Вашингтоне для меня, — она вздохнула и открыла глаза, посмотрела на Вольпе немного напряженным взглядом. — Этот дурак влюбился, представляешь… В твой бар, твои сэндвичи, во все твое, в тебя… Он, конечно, вряд ли тебе в ближайшее время признается… Уж такой он, медленный и нерешительный. И все же… Только попробуй обидеть его отказом, ибо, клянусь Богом, я за него убить могу…

— Я знаю, милая, — Вольпе рассмеялся счастливым и полным искреннего облегчения смехом впервые за несколько лет, и Роза ни за что бы не поверила в это, если не была бы свидетелем. — И я ни за что его не обижу. Пообещаешь мне кое-что?

— Что же?

— Напиши эту историю, когда вспомнишь наш разговор много лет спустя.

— О, дорогой, я напишу. Это слишком хорошо, чтобы я не написала…

— Чудно. А теперь давай-ка мы отвезем вас обоих домой.

Оставив бар ночной смене, Вольпе (не без помощи Федерико и Розы) помог этим двоим перебраться в свой старенький, но надежный пикап, проводил взглядом уехавшего на своей первой (но унаследованной еще от отца) машине домой Федерико и только после этого выехал с парковки. Они с Розой так и не выяснили адреса Никколо и не придумали ничего лучше, кроме как приютить их на ночь у себя. Он устроил Теодору в гостевой спальне, пока Роза приглядывала за Никколо в гостиной, после чего отправил дочь в комнату и занялся Макиавелли.

— У тебя ужасно красивые глаза, — прошептал Никколо, устроившись на диване после гигантской кружки горячего сладкого чая. Он смотрел этим мутным оленьим взглядом из-под опущенных ресниц, от которого у Вольпе всегда все внутри переворачивалось, и сам смотрелся сейчас как никогда прекрасно, почти что невинно, а его хриплый голос превращал кожу хозяина дома в пастбище сотен тысяч мурашек. — Ты просто не представляешь, какие они красивые… Я пытался купить цветок с лепестками похожего цвета себе в кабинет, но пока не нашел ничего подобного.

— Зачем тебе сраный цветок, Никколо? — спросил Вольпе, усаживаясь на пол подле него и поправляя рукой одеяло на непривычно голом без белой рабочей рубашки фарфорово-бледном плече.

— Просто чтобы был повод о тебе подумать, — Никколо почти что провалился в сон, договорив это, однако, через секунду встряхнулся и прошептал кое-что еще. — Ты ведь расскажешь утром нормальному мне о том придурке, которым я скоро усну?

— Еще не решил. Почему спрашиваешь?

— Потому что захочу уехать, если выясню, что приставал или обидел… Так что я рассчитываю на твою честность.

Его слова превратились в едва разборчивое бормотание, и все же Вольпе смог выцепить в нем нечто желанное и ужасающее одновременно. Он вздохнул, убедился, что Никколо не покалечится и не умрет во сне, и ушел к себе. И не выходил до самого утра.