Он сразу понял, где проснулся, но отчего-то впервые совершенно не запаниковал.

Возможно, все дело было в хаотично развешанных по противоположной стене рамках с фотографиями. Диван стоял достаточно близко, чтобы Никколо мог разглядеть существенную их часть, на что он и потратил почти все утро. И с каждым новым снимком Никколо все отчетливее осознавал правоту Теодоры. Только вот легче от этого не становилось. Страх отказа, поселившийся в его душе задолго до настоящей любви, все никак не хотел уступать ей последние крохи завоеванных участков и боролся со всем хорошим, что было в Никколо с жестокостью израненного зверя. И лишь сейчас Никколо был готов признать хотя бы себе, что хотел бы это исправить.

— О, ты уже проснулся, — голос Вольпе откуда-то со стороны окна заставил его вздрогнуть. Поднявшись на локтях и обернувшись, Никколо обнаружил его за столом у стены. — Доброе утро.

— Доброе, — Никколо уселся так, чтобы видеть Вольпе, и провел рукой по лицу. — Как ты понял?

— Однажды все родители обнаруживают у себя способность распознавать спящих и бодрствующих по дыханию. Только вот к тому моменту нужда в этой способности уже отпадает. Как ты себя чувствуешь?

— Как любой другой человек с похмельем, осознавший, что кто-то был достаточно добр, чтобы его приютить.

— Боюсь, не понимаю, как это.

— Если хочешь, расскажу.

Вольпе отвлекся от своих бумаг и выжидающе глянул на него из-под длинной челки. И Никколо, вдруг подумав о том, как же она, должно быть, ему мешает, вспомнил одну свою старую идею.

— Это одновременно ужасно и чудесно, — сказал он, поднявшись с дивана. Он подошел к Вольпе и, вытащив из кармана брюк, в которых так и спал, резинку для волос так, чтобы Вольпе это видел, шагнул к нему за спину и принялся прилаживать пальцами его спутанные длинные волосы. — Ты просыпаешься с отрывочными воспоминаниями и в первую секунду мысленно благодаришь того, кто тебя приютил, но потом представляешь все неудобства, что наверняка ему доставил. Боишься спросить, был ли ты безобиден или же превратился в чудовище. Как правило, ты обнаруживаешь, что все в порядке, и какое-то время слушаешь смешные истории и ужасно бесишься, но больше в шутку, чем всерьез. И в то же время... Есть что-то ужасно приятное в том, что кто-то пустил тебя в дом, пусть и всего лишь на ночь. Особенно если вы не очень близки.

— Что же в этом приятного? — в мягком голосе Вольпе Никколо не услышал ни отказа, ни просьбы прекратить. Лишь любопытство и что-то вроде тихого и вибрирующего почти что кошачьего мурчания где-то в районе кадыка.

— Я не знаю, как это объяснить, — он аккуратно взял пальцами пряди волос над лбом и у висков Вольпе и мягко перетянул их резинкой на затылке, сделав нечто вроде маленького хвостика. — Но это действительно приятно. Обнаружить себя после пьяной ночи в чьем-то доме и осознать, что, безотносительно вещей, которые ты мог натворить, кто-то доверяет тебе достаточно, чтобы пустить в свое безопасное место.

— Это было легко, Никколо. Ты один из самых приятных пьяных, с кем мне приходилось иметь дело.

— Правда?

— Правда, — усмехнувшись, Вольпе взглянул на результат его трудов в отражении окна и снова повернулся к Никколо. — Извинялся за икоту и смех. Много говорил о своих планах превратить кабинет в оранжерею. Это было даже мило, полагаю.

— Не дразни меня, пожалуйста, — Никколо снова закрыл покрасневшее лицо руками на несколько мгновений. Он искренне наслаждался происходящим, хотя и ужасно стеснялся, и нужно было время привыкнуть.

— И в мыслях не было. Мне было весело с вами двумя.

— Кстати! Теодора еще спит? — поинтересовался Никколо, поняв, что в доме подозрительно тихо для места, где ночевала его подруга.

— Нет. Уехала полтора часа назад. У нее там какая-то встреча с местным издателем, не то работа в газете, не то еще что-то, — Вольпе поднялся со стула и поманил его за собой, на кухню. — Никогда не видел кого-то более свежего после такой ночи.

— Она на таких загулах собаку съела, — Никколо мягко улыбнулся, вспоминая их бурные первые годы дружбы, но следом нахмурился, вспомнив ее неспособность хранить секреты будучи пьяной. — Слушай, она случайно… ничего странного не говорила?

— Например? — копавшийся в холодильнике Вольпе высунулся с удивленным видом, чтобы взглянуть на него, и Никколо сглотнул, лихорадочно придумывая ответ.

— Ну, она знает слишком много вещей обо мне, — уклончиво ответил Никколо.

Вольпе закатил глаза и вернулся к содержимому холодильника.

— Тогда я не знаю, что тебе ответить, — ответил он немного раздраженно, и Никколо не смог понять причину его странной интонации. — Кроме того, что все пьяные говорят странные вещи.

Никколо вздохнул, решив, что расстроил Вольпе. Конечно, подумал хмурый Вольпе, выбирая между очередным сэндвичем и чем-то новым, откуда же ему было знать, что хозяин дома и сам запаниковал, неспособный придумать достойный ответ. Решив, что хочет отвлечься от мыслей о баре хоть немного, Вольпе принялся готовить яичницу. Они молчали до тех пор, пока на кухню не ввалилась зевающая Роза.

— Утро, — она поцеловала отца в щеку и вяло кивнула Никколо. — Утро, мистер Макиа. Вы мой должник.

— Когда же я успел им стать? — со смехом поинтересовался Никколо.

— Вчера вечером. Федерико собирался продать школьной редакции ваш снимок. В рубрику «Милота недели», — она села на соседний стул и закинула ногу на ногу. — Но я убедила его распечатать все снимки с вами, что были на его телефоне, в мою коллекцию в гостиной и удалить оригиналы и с телефона, и с облака. Теперь никто не увидит, как вы изображаете какой-то дуэт со знаменитой писательницей.

— Вот черт, я и правда твой должник, — Никколо не знал, сердиться ему или смеяться. В конце концов, дети и правда делали это с хорошим умыслом. — И как же я могу расплатиться по этому долгу?

Роза ехидно сощурилась, и Никколо сглотнул, осознав, что ему это не понравится.

— Взять вот этого, — кивнула на отца девушка, — в наблюдатели на выпускной бал этого года. И обязательно в свои напарники.

— Эй, — возмутился Вольпе, скорее шутливо, чем серьезное, и добрая ирония в его голосе заставила сердце Никколо сделать кульбит в грудной клетке. — А как же мое мнение?

— Ты, вообще-то, мне тоже должен, — Роза улыбалась так хитро, что на нее невозможно было сердиться. — За пропущенный день рождения.

Теперь Вольпе выглядел пристыженным и в то же время странно веселым.

— Ты серьезно хочешь вытащить козырь из рукава ради этого? — поинтересовался он, словно испытывая решимость дочери. — Могла бы тачку попросить.

— Смело с твоей стороны предполагать, что козырь у меня всего один, — дочь кивнула ему на сковородку. — Горит.

С фырчанием, которое, как только сейчас осознал Никколо, было смехом, Вольпе вернул свое внимание плите. Он быстро закончил и разложил еду по тарелкам, передал их Никколо и Розе и занялся кофе. Роза же повернулась к Никколо и быстро ему подмигнула, и на миг Никколо даже не понял, что именно это все было.

За завтраком они больше не обсуждали ни тему снимков, ни выпускной, ни весь вчерашний день. Просто болтали о какой-то ерунде, пока Роза не закончила есть и не убежала к себе в комнату, собираться к друзьям. Никколо же задержался помочь с посудой.

— И все же, — повинуясь необъяснимому порыву, сказал он, протягивая Вольпе очередную чистую тарелку. — Если бы я попросил тебя быть моим напарником на выпускном, ты бы согласился?

Вольпе взглянул на него с очень странным выражением лица.

— Кто сказал, что я не записался бы в твои напарники прежде, чем ты попросил?

Его вопрос выбил весь воздух из легких Никколо на несколько секунд. Но даже когда они решили, что и правда будут напарниками-наблюдателями на выпускном балу в школе, закончили с посудой и расстались, Никколо продолжал чувствовать опьяняюще-счастливое головокружение до конца дня.