Его переполняло бешенство. Как, ну как можно было так глупо попасться? Как? Была бы слюна, Серёга бы сплюнул, но горло пересохло от жажды. Ведь их позиции совсем рядом! В нескольких днях пути! Так как же так получилось, что он сейчас здесь, на этой пыльной дороге, где нет даже одного чахлого деревца, чтобы укрыться в его тени от полуденной жары?
Он направил дымящий самолёт прямо в поезд. Крик Лёши звенел в ушах. «Серёга, прыгай! Прыгай, Серёга!». Прости меня, Лёша. Громко и отчаянно «Будем жить!», а затем тихо, даже не надеясь, что услышат и поймут: «Я люблю тебя, Лёша». «Серёга, не смей» — отчаянный крик в рации.
Он хотел погибнуть как герой. Взорвать этот чёртов поезд, похожий на длинную жирную гусеницу, в брюхе которой спрятались танки и солдаты. Он хотел до конца не закрывать глаза.
И всё же он прыгнул. Потому что трус.
— Шевелись! — Серёга настороженно оглянулся. Немец гарцевал рядом на лошади, весь пропылённый, запаренный, и Серёга хмыкнул. Ничего, он, украинский, донецкий, к жаре привычный, а этот пусть помучается, пусть пропечётся насквозь, чтобы жизнь мёдом не казалась! Немец прищурился, от усталой ленности не осталось и следа.
Замаха не было, но это не не сделало удар слабее. Серёга попытался увернуться, но тяжёлый приклад попал прямо в правое плечо. Руку будто прошибло током, и Скворцов зашипел сквозь зубы, растирая конечность. Немец засмеялся, скалясь белыми, похожими на клыки зубами. Мразь! С тихим рыком Скворцов кинулся на него. Удар левой пришёлся тому в живот, и немец согнулся, пытаясь удержаться на испуганно взбрыкнувшей лошади. Взвизгнула, отшатываясь в сторону женщина, шедшая впереди, подальше отпихивая ребятишек лет шести-семи, державшихся за её юбку. Кто-то закричал, подскакали соседние охранники, и на Серёгу посыпался град ударов, но он не чувствовал их, он видел только сбежавшихся солдат, автоматы в их руках, их шеи и животы, только то, куда можно было ударить. Уж лучше умереть так, в бою, чем попасть в плен, стать таким же бессловесным рабом, как идущие в колонне. Закричал надрывным плачем какой-то ребёнок — и тут же затих, растворился в нервном ржании лошадей и криках немцев.
Удар и ещё один. Один из охранников упал и тут же вскочил, утирая ладонью окровавленный рот. Другой выхватил пистолет и выстрелил. Правое плечо отозвалось болью, и Серёга зарычал, кидаясь на того, кто так подло его подстрелил. «Какой же ты Скворец?» — хохотал Маэстро, когда они устраивали очередной дружеский спарринг и он в очередной раз оказывался на земле, «ты песец, через букву «и» который».
Но как бы он не старался, он не смог бы справиться в одиночку с несколькими хорошо вооружёнными немцами. Кто-то сшиб его, и он упал на бок, и удары посыпались со всех сторон: спина, живот, грудь, ноги. Серёга попытался вскочить, но вновь сильный удар опрокинул его на землю, и он сжался, стараясь прикрыть голову. Весь мир сжался до этих вспышек боли — живот, пах, ноги, руки, спина.
Он даже не понял, когда всё закончилось. Просто только что били ногами, колотили прикладами и какими-то палками, а вот кто-то закричал на немецком, и охранники вновь вскочили на лошадей и, как ни в чём не бывало, погнали колонну дальше.
— Вставай, — произнёс грубый голос, и Скворцова за руки вздёрнули вверх. Двое мужчин закинули его руки себе на плечи, и он повис между ними. — Нельзя лежать, нельзя падать, если хочешь жить. Если упал — считай, умер.
Девушка, шедшая впереди, оглянулась на немцев, и, заметив, что на неё никто не смотрит, скользнула к мужчинам и зашепталась с ними о чём-то. Сергей не вслушивался.
— Давай, — прошипела девушка злобным шепотом. — Хватит тащиться, чай, не мешок. Шевели ногами. Поверь мне, кроме твоего плеча сильно пострадала только твоя гордость. А плечо я вечером посмотрю, не так всё плохо должно быть.
Она была права, и Серёга это понимал. Права во всём. Да, пострадало только плечо. Да, удары хоть и болели, но эта тупая боль скоро пройдёт, оставшись лишь фиолетовыми пятнами синяков. В Понырях когда упал, и то сильнее покалечился. Три месяца в госпитале провалялся. А тут… Он вскинулся и зашагал, стараясь не сильно опираться на мужчин. Они порядком отстали — если раньше Сергей шёл где-то в середине колонны, то теперь они плелись практически в конце.
— Поторопись, — прошептала ему девушка. — Нельзя отставать. Иначе расстрел.
Скворцов ускорился. Степь — ровная, широкая, почти бескрайняя, лишь окаймлённая на горизонте полосой леса — гасила внимание, оставляя только монотонный ритм: шаг-шаг-шаг. Впереди в том же ритме качалась чья-то спина в линялой серой рубашке.
Сергей не мог сказать, сколько прошло времени — всё слилось в один поток — но внезапно он услышал знакомый шум моторов. Вот уже и бредить начал, — грустно усмехнулся он, но всё же поднял голову, до боли в глазах всматриваясь в чистое небо.
И вздрогнул, когда увидел вдалеке три машины, и на одной — такой знакомый номер. Ромео, а позади, образуя треугольник, Кузнечик и Маэстро. Самолёты шли низко, будто совсем не боясь, что их могут заметить и атаковать. Что же ты творишь, Лёша? — хотелось закричать Сергею. Немцы насторожились, закричали, начали ударами гнать колонну до леса, застрочили из винтовок. Они практически бежали к деревьям, подгоняемые криками и ударами, и только очутившись под густой зелёной кроной, остановились, как один вглядываясь в тройку советских истребителей.
Серёга во все глаза следил за Девяткой, кравшейся по-над самой землёй. Ну же, Лёша! Стреляй! Но самолёты лишь сделали круг и поднялись вверх. Неужели улетят? Ну же, Лёша, подумай хоть чуть-чуть своей кудрявой головой! Не мог же ты не видеть колонну! Ладони сжались в кулаки. Три самолёта сделали почётный круг и повернули назад, скрываясь за горизонтом.
Серёга почувствовал, что ему не хватает воздуха и вдохнул. Оказывается, всё это время он стоял, задержав дыхание. От разочарования сдавило горло.
— Это были твои? — спросила девушка, подходя ближе и тоже глядя в небо. — Почему они не стреляли?
Почему? Серёге и самому хотелось бы знать. Он понимал, что это глупо — тратить патроны, пытаясь стрелять по лесу, а бомб у Маэстро уж точно нет: зачем трём разведчикам бомбы? да и по своим попасть можно... — он всё понимал, и, наверно, поступил бы также, будь он там, в небе, в своём самолёте, свободный и готовый к бою.
Но он-то был на земле.
— Да, — произнёс он едва слышно. — Комэск и новички.
Говорить не хотелось. Надежда явилась с неба, помахала закрылками Девятки и растворилась за горизонтом. Девушка молчала. Да и что она могла сказать?
Немцы сосредоточенно сгоняли людей обратно в колонну. Кто-то шуршал кустами и тихо ругался. Серёга оглянулся: один из тех мужиков, которые помогали ему идти, нашёл в кустах орехи и жадно прятал их в карманах штанов. Ещё несколько человек сосредоточенно обрывали кустик малины, спрятавшийся среди вывороченных корней упавшего дерева.
— Идём, — дёрнула его девушка, когда немцы-охранники ударами погнали собирателей в колонну, и добавила, стараясь как-то утешить его: — Может, они ещё вернутся.
Но они оба понимали, что не вернутся. Что командир полка не станет растягивать силы, отправляя за линию фронта спасательную операцию ради одного лётчика с почти нулевой надеждой на успех. Что как бы не любил его майор, как бы не злился Лёша, они ничего не могут сделать. Теперь оставалось рассчитывать только на себя.
И на то, что он сумеет сбежать до того, как колонна дойдет до Сырецкого концлагеря — места назначения, которое станет для них могилой.