Хвитсерк всегда просыпался в самую рань, хотя и засыпал примерно в нее же. Долгий крепкий сон привилегия тех, кто не видит по ночам кошмары. Первый час после пробуждения был самым лучшим. Он ничего не чувствовал. В особенности – пожирающих изнутри чувств бессмысленности, беспомощности и одиночества. Выдвинув ящик в прикроватной тумбочке, достал оттуда коробку и открыл ее. Внутри лежало фото. Тора улыбается и машет лыжной палкой, а рядом стоит он, смотря не в объектив, а на нее, такую прекрасную с блестящим на солнце снегом в волосах. Этот час был единственным, когда он мог смотреть на фото без желания немедленно воткнуть себе нож в сердце по самую рукоятку. Провести пальцем по ее личику, не думая о том, что отдал бы все на свете, лишь бы еще раз ее коснуться. Не пытаться сбежать от мысли, что ее больше нет. Просто спокойно смотреть, каждое утро заново вспоминая каждую черточку ее внешности, чтобы затем каждый вечер заставлять себя их забыть.

Помимо фотографии в коробке лежали некоторые вещи, напоминающие о ней, вата и антисептик, плеер с наушниками и канцелярский нож. Хвитсерк забрал медицинские принадлежности, нож и плеер, закрыл коробку и вернул ее обратно в ящик.

Он никогда не закрывал дверь на замок, несмотря на то, что замок в двери был. Более того, он врубал музыку в наушниках, чтобы не услышать, если вдруг кто-то к нему зайдет. Наверное, в глубине души он хотел, чтобы его спасли. Но кто может спасти его, если никто не сможет его понять? Действительно понять, настолько больно проживать каждую секунду, понять, что иногда эту невидимую боль невозможно выносить, особенно потому, что она невидимая. Уббе целый день пропадает в компании отца, Сигурд – с друзьями-музыкантами, мать пьет, а Ивар утыкается в ноут в своей комнате, выползая только в туалет, располагающийся прямо напротив его комнаты. Конечно, еду ему приносит мама. Чертовы бесконечные одиночество и боль. Но он нашел выход - если начать наносить себе раны снаружи, симметричные ранам внутри, жить становится уже не так невыносимо. Все еще отвратительно, но не невыносимо. Самая приятная боль наступает уже после, когда он сидит за ужином, имитируя поедание пищи, или в гостиной с братьями, слушая очередную бессмысленную перепалку Ивара и Сигурда, или когда мама, словно вспомнив, что у нее, вообще-то, не один сын, пытается быть заботливой и любящей, хотя хватает ее ненадолго. И вот тогда боль приобнимает его за плечи, пульсируя в ногах, в руках, убаюкивает, помогает прожить очередной день. У Ивара есть костыли, у него - боль, помогающая бороться с другой болью.

Вторая вещь, благодаря которой он встречает закат за закатом, это алкоголь. Он помогает заснуть. Со сном у Хвитсерка очень сложные взаимоотношения, тот самый случай, когда от любви до ненависти один шаг. С одной стороны, сон помогает пропустить целых несколько часов бесконечного ада, а затем еще и подарит целый час бодрствования без чувств. С другой, когда ты просыпаешься от третьего кошмара за ночь, чувствуя себя так, будто попал под поезд, плюсы резко меркнут. Он перестал спать без света. Мама пару раз выключала свет после того, как он заснет, из-за чего была сильная ссора, в результате которой она сдалась.

Он предпочитал резать бедра, так никто ничего не увидит даже если он будет в шортах. Тонкий канцелярский нож оставлял по началу не особо болезненные и аккуратные, но глубокие раны. Уже после они начинали саднить. Он не думал о том, что у него есть кто-то, кому в эти моменты тоже может быть больно. Они с Торой никогда не проверяли, хотя у обоих были очень похожие шрамы на левой коленке. Они оба получили их в детстве, поэтому нельзя было точно узнать, является ли один отражением другого. В любом случае, он безумно любит… любил ее и ему все равно даже если она не его соулмейт и где-то там в мире кому-то сейчас больно. Ему плевать. Новый надрез получается особо длинным и глубоким из-за мысли о ней. Мгновение Хвитсерк завороженно смотрит на то, как проступает яркая, по сравнению с его бледной кожей, кровь. Затем берет вату, смачивая антисептиком, и прикладывает к месту пореза, который начинает слегка покалывать. По телу проходит волна болезненного удовлетворения, не сравнимая ни с чем. Жить становится чуть легче.

***

Ивар уже проснулся, позавтракал тостами с фасолью, оставленными на столике, и запустил ноутбук. Он хотел побыстрее закончить статью – все наконец подходило к завершению, уже не за горами была очередная публикация в очередном престижном журнале. Ивар любил внимание. Ивар любил, когда мама за ужином поднимала бокал за его успехи и лицо Сигурда в этот момент. Ивар любил поздравительные сообщения от коллег в фейсбуке.

Вторая причина раннего подъема была в том, что утром его ноги болели сильнее обычного, хотя еще год назад он сомневался, что это возможно. Больше всего бесило то, что это было внезапно. Да, почти любая боль в жизни Ивара была внезапной, но эта была и внезапной, и при этом совершенно точно спланированной – уж слишком ровные после нее оставались шрамы. Его просто невероятно злил этот человек, кем бы он ни был, как будто Ивару собственной боли в ногах, от которой в плохие дни хотелось выть, было недостаточно. Иногда он представлял, что его соулмейта на самом деле пытают и от этого становилось чуть теплее. Но в глубине души он конечно знал, что это не так. Это чувство было с ним всегда, неуловимо касаясь кончиками пальцев его позвонков, оставляя мимолетное чувство полнейшей безысходности, которое быстро таяло, как воспоминания о сне, приснившемся накануне.

Эти уколы хандры Ивара тоже бесили. Ему некогда хандрить, ему нужно работать, нужно становится лучшим, хотя бы в своей области. А эта страдающая душа, чью слабость он презирал, пусть и дальше гниет в своем болоте. Он, конечно, много слышал о том, как это прекрасно, встретиться со своим соулом. Только вот в жизни у него был только один пример, закончившийся тем, что мать постоянно пьет, частенько часами просто смотря в окно и надеясь, что Хаббард вернется. Да и в целом, никому не нужен калека и никто не нужен калеке. Так легче жить. Избавится бы еще от этих ноющих шрамов на бедрах.