Казуха открыл глаза и шумно втянул носом воздух.

Одежда липла к мокрой от пота спине, волосы тонкими прядями тянулись по лицу, а сердце заходилось погребальным набатом — сегодня во сне море снова заполнило лёгкие ледяной водой и оглушило тонким, острым криком одиноких птиц в сером небе. Во сне Казуха смог сделать вдох полной грудью, как, наверное, мог когда-то вживую — целых пять, может, шесть лет назад. Теперь же, лёжа на кровати, он дышал отрывисто, резко, жадно.

Тёплый весенний воздух тянулся по полу. В темноте комнаты не видно ничего, кроме очертания кровати и размытого квадрата окна, в котором, так идеально вписавшись, словно забытая кем-то, виднелась кукольная фигура.

Часы в коридоре пробили трижды.

— Пора бы уже привыкнуть спать в моём присутствии. — скрипел старыми шарнирами голос; Скарамучча откашлялся.

Казуха надавил ладонями на глаза, приподнялся на кровати; подушка, тоже влажная, упиралась в спину, одеяло сбилось в ногах. От сонливости кружилась голова, мысли казались тяжёлыми, стылыми, неразборчивыми.

— Стоит ночному кошмару проползти в мою комнату, и я просыпаюсь. Это естественно.

Скарамучча держал в левой руке книгу, лениво листал страницы — тонкий переплёт, шелест рисовой бумаги, запах ещё свежих чернил.

Они постоянно ругались из-за этого: Казуха писал стихи, а Скарамучча таскал их со стола и зачастую читал ещё сырыми...

...и без конца говорил, что это худший сборник поэзии за всю историю тейватской письменности.

— Я не ночной кошмар, золотце, я вполне осязаем. — Скарамучча смеялся; лающий смех свистел в ночном воздухе. — Я твой личный демон, если угодно. Вечный незакрытый гештальт.

Он тихо соскользнул с подоконника, но, словно зловещая тень, так и остался в паре сантиметров от пола; казалось и сама тьма встречала его с отвращением.

Скарамучча положил книгу обратно на стол и приблизился к кровати; прогнулся под тяжестью тела матрас.

— Не самое удачное время, чтобы разводить дискуссии. — Казуха подтянул одеяло к груди. — Дай поспать.

С тех пор, как Скарамучча решил, что преследовать потомка Каэдэхара — весело, Казуха ни разу не спал спокойно.

Скрип половиц заменял кукле дыхание, вместо сердцебиения скрипели пронзительным лязгом шарниры. Он постоянно был где-то здесь, невесомой поступью шёл по следам,забирался в комнату, запускал руки под одежду и прикусывал кожу. Он выкладывал вздохи, смахивал пальцами мысли, сцеловывал с висков сновидения и был абсолютно невыносим.

Казуха чувствовал: Скарамучча ждёт смерти. Вот только не до конца понимал, чьей именно.

От него нельзя было избавиться, его нельзя было прогнать, он умудрялся выводить из себя каждого матроса на Алькоре, и в итоге Казухе пришлось покинуть команду.

Воистину отмечен проклятым знаком клан Каэдэхара, вот только Казуха был уверен — до этих пор знаки не расцветали синяками на шее не были причиной полуночных посиделок за письменным столом, и горы смятой бумаги не предвещали насмешек.

— Что тебе снилось? — Скарамучча лёг на спину поперёк кровати, положил голову на ноги Казухе, а руки сложил на груди как покойник.

Несмотря на то, что после очередного странного сна Казуха всё ещё дрожал в леденящие ознобе, воспоминания об увиденном быстро растворялись, а вместо них — сжатые спазмом лёгкие, саднящее горло и прилипшая к телу одежда.

— Не помню. — отмахнулся он.

— Я мог бы спросить, снился ли я тебе, — Скарамучча говорил вкрадчиво, вытянув вверх руку и цепляя пальцами воздух. — но это слишком предсказуемо. Ведь мы оба знаем, что снился. Сколько кошмаров! Ха! А сколько непрошеных мыслей, и страхов, и параноидальных заскоков!

— Не в этот раз. — пытался выдавить Казуха.

В его воспоминаниях лишь море — холодный пролив у берегов Снежной; кобальтовая вода, в которой расстаяли все, до последней, льдины.

Скарамучча то ли не обращал внимания, то ли предпочитал делать вид, что не слышит.

— Пожевать бы тебе успокоительных травок. — продолжал он. — Вы, люди, слишком впечатлительные. И постоянно ищете смысл в нелепостях. Вот только имей в виду, — он вдруг повернулся и протянутую руку положил Казухе на лоб. — я не в твоей голове, Каэдэхара, я куда ближе.

Казуха дёрнул головой и снова попытался зарыться в одеяле.

— Уходи, ты мне ещё днём надоел.

Скарамучча ничего не говорил в ответ. Смотрел то в потолок, то снова бросал на Казуху короткие и ничего не выражающие взгляды.

— То стихотворение, — сказал он, когда часы пробили половину четвёртого. — «Горная тропка укрыта листами цвета огня...» Оно неплохое. В том случае, если ты его закончишь, конечно.

Казуха уже сотню раз слышал критику от Скарамуччи, и всякий раз казалось, что он уже привык. И всё это ничего не значит, и его «гештальт» просто пытается испортить настроение, и вообще эти замысловатые шарниры у него в горле просто не способны произносить приятных вещей.

И потому услышать нечто не злобное было так удивительно. Казуха почувствовал неладное.

— Вообще-то оно закончено. — сказал он.

— А вот и нет. — Скарамучча приподнялся на локтях. — Последнюю строчку я зачеркнул.

Он снова сел и принялся выжидательно сверлить Казуху взглядом, подначивая того на очередную полуночную ссору.

Казуха вздохнул.

— Это неважно. Я её запомнил.

,— Нет. Утром ты её уже не вспомнишь.

Скарамучча снова прикоснулся ладонью ко лбу, подался чуть ближе. В следующую секунду он уже жался к губам, мимолётно и легко скользил по ним языком и больно цеплялся зубами за щёку.

Это даже не было похоже на поцелуй. Казуха, замерший, не отвечал, а Скарамучча смеялся и прижимался так тесно, что жар его тела, слишком сильный для человека, слишком странный для злобной твари, которой он являлся на самом деле, ощущался даже через одеяло.

Скарамучча отстранился, и Казуха почувствовал, как его, лишённого тепла, пробрал озноб.

— Ждёшь приглашения в постель? — он облизнул губы. — У тебя своя есть, туда и иди.

Скарамучча пожад плечами, поднялся с кровати и совершенно послушно выскользнул в коридор.

Казуха так и не услышал удаляющихся шагов.

Он ещё долго ворочался и ближе к рассвету наконец заснул. Ему виделся теперь другой сон: смутно знакомый город — узорные крыши домов, яркая зелень, щербатые мостовые — город, сошедший с ума и объятый пламенем. В небе, налитом карминовым цветом, гигантской глыбой возвышалось механическое божество. Оно заходилось неприятным электрическим смехом и тянуло к Казухе руки.