«Это случилось утром, за пару часов до полудня, в один из тех холодных дней, когда снег начинает идти ещё с ночи, и к тому времени, как нужно выходить из дома, узкие улочки уже утопают в грязи и слякоти. Я искал спокойное место, чтобы немного подумать над новым сборником поэзии, но, к несчастью, моя любимая кофейня оказалась переполнена людьми. Я говорю «к несчастью», потому что моё ремесло предполагает сосредоточенное одиночество и тишину, но в то же время я никогда не против хорошей компании. Ведь у людей, которым, как и мне, приглянулась кофейня заведомо отличный вкус. А значит компания получалась вполне достойная…»

Казуха, стоя под навесом кофейни, торопливо отряхает свой ярко-красный зонт от мокрого снега и заходит внутрь. Над головой приветственно звенит колокольчик, но звук тонет в гуле разрозренных голосов, стуке фарфоровых чашек о блюдце, шуме кофемашины, смехе…

Казуха вздыхает, складывает зонт и, обернувшись на огромные окна за спиной, понимает, что отступать уже некуда. Искать другую кофейню, когда на улице без конца валит снег, а ноги по щиколотку утопают в грязи — более безумный поступок, чем вообще выходить из дома в такую погоду.

До собеседования ещё больше часа, и всё это время спокойно можно было провести дома, но Казуха ужасно нервничал: до трясущихся рук, из которых он дважды за утро выронил зубную щётку и опрокинул на ноги кофейник. Завтрак не получился, обожённые бёдра чесались под одеждой, руки продолжали трястись. Всю надежду на достойное продолжение дня Казуха надеется вверить сладкому пирожному и чашке зелёного чая. Он делает заказ и, протискиваясь между выставленных из-под столов лодыжек, находит свободный столик в самом углу кофейни.

«…Со всех сторон тянулись запахи кофе, тёплого молока, пережаренного масла и сахара. Зябкая дрожь от прогулки сошла на нет как раз в тот момент, когда безликая официантка — шорох форменной юбки, запах сладкого парфюм, стук каблуков — поставила передо мной чашку зелёного чая. Тянулась к потолку ленивая ниточка пара, на дне чашки плавали чаинки. Я смотрел на них достаточно долго, чтобы не заметить, как стремительно пронеслось время. Работать в таком шуме я всё равно не мог, так что не особо беспокоился из-за того, что в голову не пришло ни одной достойной строчки… »

Справа от Казухи, за двумя соединёнными вместе столиками, — семья с тремя шумными детьми, одному из которых, наверное, не сильно больше года. Мальчик, почему-то Казуха уверен, что это мальчик, сидит на детском стуле и отважно машет ложкой, сражаясь с супом. Он побеждает. Суп разбрызгивается полу, стыдными каплями оседает на паркете и исчезает под подошвами снующих между столиками официантов. Мальчик смеётся и недовольно пыхтит, когда мама пытается вытереть салфеткой его руки и лицо.

Слева от Казухи — витринное окно, занимающее почти всю стену. Прямо за ним огромные и мокрые хлопья снега воздвигают непроницаемую серую стену между кофейней и тем зданием через дорогу, где у Казухи назначено собеседование. Редко заглядывают в окно желтоватые фонари автомобилей, вспыхивают призрачными очертаниями силуэты людей, деревьев, припорошенных снегом скамеек.

Казуха пытается сосредоточиться хоть на чём-нибудь: пусть это будет человек, рисунок на стене, вкус пирожного, замысловатый узор, который оставляет прилипший к окну снег — ничего не выходит. Он думает лишь о собеседовании. Он размышляет о том, что его наверняка собираются сделать автором, ведь отказ можно прислать и по почте, а его хотят видеть лично. Собственный сборник поэзии! Не удача ли? Наверное, нет. Казуха привычен опираться на свои поэтические навыки, а не искать поддержки пусть и необъятно великой, но эфемерной вселенной.

Он закрывает глаза, представляет себе книгу: ему хочется, чтобы на обложке были кленовые листья. Не важно, как, сколько и в каком исполнении — лишь бы были. И много, очень много красного, потому что это его любимый цвет.

О, кленовые листья!

Крылья вы обжигаете

Пролетающим птицам.

Пожалуй, это даже можно вынести в эпиграф. Или нет. Казуха не сильно сведущ в издательский делах, так что он, пожалуй, оставит это на усмотрение редактора. Но обложку ему всё равно хочется красную.

Предаваясь размышлениям, Казуха успокаивается. Руки больше не дрожат, мысли укладываются в понятную вереницу заключений, и даже дышать становится легче. Чаинки прилипают к чашке, напоминанием о пирожном остаётся шоколадная полоса на блюдце. Казуха просит повторить. Только чай. Не хочется объедаться перед собеседованием, но, если всё пройдёт хорошо (а оно пройдёт!), Казуха вернётся сюда, чтобы взять домой пару дынных булочек.

«…Не могу сказать, что он появился внезапно. Даже напротив: я видел, как он вошёл в кафе, просто не обратил внимания. Среднего роста фигура, тёмное пальто, достающее до щиколоток, тёмные волосы, тёмные ботинки — этакая тень, скользнувшая в щель между входной дверью и полом. Я даже не уверен, слышал ли звон колокольчика. Так или иначе, это не имело значения: я не видел его лица и, переводя взгляд на других посетителей, был уверен, что тёмная фигура спустя минуту уже выветрится из памяти…»

— Можно мне сесть тут? — он смотрит как-то странно: взгляд стылый и немигающий, как у куклы. Он появляется из ниоткуда, просто возникает из толпы и не снимает с головы наушники — только оттягивает их одной рукой, чтобы слышать достаточно. Другой он сжимает маленький стаканчик кофе.

Казуха не понимает, когда и как этот человек оказывается у его столика. У него яркие синие глаза и смотрят они с преувеличенным безразличием. У него тёмные волосы, длинные ресницы и розоватые губы на бескровно бледном лице.

— Да. — только и может произнести Казуха, но этого как будто бы недостаточно, и для большего подтверждения он дважды кивает.

— Отлично. — говорит незнакомец и небрежно опускается на стул напротив. — Здесь сегодня как в клоповнике.

Казуха рассматривает человека перед собой: тот не снимает пальто, судя по всему не собираясь задерживаться надолго, но оставляет на краю стола перчатки. На его волосах ещё не растаяли все снежинки, левая бровь проколота насквозь тонкой штангой, а глаза подведены красным. Чем дольше Казуха смотрит, тем больше замечает. Незнакомец состоит из деталей: его руки вздрагивают, и он убирает их под стол; он смотрит на падающие снежинки за окном и сонно моргает; из его наушников, спущенных на плечи, доносится что-то раздражающе громкое и крикливое.

— Поганая сегодня погода, правда?

Замечание остаётся без ответа. С досадой Казуха отмечает, что голос звучит выше, чем обычно. Ужасно, но быть напористым и разговорчивым он не умеет и не любит. Хотя сейчас такое поведение кажется ему более уместным, чем если бы он просто молчал и нервно теребил край скатерти, усиленно делая вид, что компания незнакомца его не смущает.

Приносят чай. Казуха обхватывает чашку двумя руками и колеблется перед тем, как сделать глоток.

Незнакомец к своему кофе не притрагивается.. На стаканчике нацарапано имя, и оно как будто бы даже читаемо, но Казуха не уверен насчёт окончания. Он говорит:

— Имя на стаканчике совсем не разборчивое. — и это неумелая ложь. — Бариста просто расписался?

Незнакомец наконец реагирует. Он поворачивает стаканчик так, чтобы увидеть надпись, а потом разворачивается обратно.

— Дурачок, что ли? — его голос ровный, совсем немного низкий и уходящий в нос. — Здесь написано «Скарамучча». Прекрасно читается.

— Необычное имя.

— Другого у меня для тебя нет.

«…Его открытая фамильярность обескураживала. Она не казалась грубой, но как будто бы нарочито вызывающе притягивала. Он отбивал неровный ритм пальцами по колену, смотрел в окно немного прищурено, словно разнежившаяся на горячем камне рептилия. Его имя, неразборчивое, было выведено на стаканчике кофе дрожащий рукой. Оно так и осталось для меня загадкой. Такие встречи — странные, почти безмолвные, связывающие участников незримой нитью, прочной, как цепь, и по неясной причине запечатлевающиеся в памяти на долгие годы, случаются слишком редко, чтобы надеяться на их повторение. Поэтому я не задумывался об имени слишком долго. Какая разница? Наверное, даже узнай я его, всё равно бы не запомнил. В тот момент меня больше интересовала красная подводка на его глазах — как будто финальный штрих, алая подпись художника на бледном полотне. Говорил ли я, что мне до головокружения нравится красный цвет?»

Одна минута сменяет другую. Семья за столиком по правую руку торопливо собирает вещи. Мать прижимает своего борца с супом к груди двумя руками, без конца кланяется и просит извинить за доставленные неудобства. Официантка в ответ машет рукой, мол, ничего страшного, и улыбается. Уголки её глаз опущены, под ними тонкие усталые морщинки, а губы нервно подрагивают. Казухе почти жаль официантку, но он забывает о ней в тот же момент, как слышит голос человека перед собой.

— Почему ты сидишь в кафе посреди дня? — спрашивает Скарамучча. — У тебя других дел нет?

Он снимает крышку со стакана своего кофе, и Казуха видит внутри беспросветно чёрную жижу — ни молока, ни сливок, ничего, что могло бы добавить горькому кофе хоть немного сладковатый привкус. Скарамучча делает большой глоток, облизывает губы и снова отворачивается к окну. Он словно бы и не с Казухой разговаривает, а задаёт вопрос сам себе: он ведь тоже торчит в кофейне посреди дня.

Ответ звучит оправдательно, и Казухе это не нравится.

— У меня скоро собеседование. — говорит он и показывает на здание за окном. — Вот там.

Стеклянная высотка дымчатым силуэтом то возникает, то исчезает за стеной снега. Через главные двери заходят и выходят люди. Все они выглядят солидно, уверенно, презентабельно. На их фоне Казуха чувствует себя не таким внушительным. Он снова начинает нервничать.

«…На первый взгляд ему едва ли можно было дать больше восемнадцати: хрупкий, угловатый, бледный. Его руки, ухоженные, не были знакомы с физической работой. При ближайшем рассмотрении он, конечно, уже меньше походил на подростка. Даже если у нас и была разница в возрасте, то разрыв наверняка не составлял больше года. Я бы, пользуясь лукавостью рассказчика, сделал себя чуть старше, но это, опять же, совершенно не имело значения…»

— Это издательский дом. — сообщает Скарамучча таким тоном, будто он ведущий прогноза погоды. — Ты писатель?

Казуха мотает головой.

— Поэт, скорее. Или вроде того. Думаю, они хотят заключить со мной контракт.

На губах Скарамуччи вдруг появляется улыбка — не ухмылка, не искривлённый излом рта. Он улыбается по-настоящему, широко и вызывающе.

— Не хотят. — весело говорит он. — Они откажут тебе и посмотрят, что ты станешь делать.

Больше он не смотрит в окно. Теперь его холодный синий взгляд сосредоточен на Казухе. Казалось, он скучал, попивая кофе в переполненной забегаловке в центре города. Но теперь ему больше не скучно.

Казуха хмуро смотрит в ответ.

— Тебе-то откуда знать?

— Я знаю, что поэзия не продаётся. Будь ты хоть тысячу раз гением. Людям это не интересно.

«…О чём мы беседовали? Честно говоря, я не помню. Иногда он как-то по-особенному ухмылялся, и тогда его кукольное лицо оживало, самую малость даже казалось знакомым. Смутное воспоминание, которое наверняка было ложным, вертелось где-то на периферии сознания, и, как бы я не пытался, не мог поймать его за хвост…»

— Тогда зачем им нужно было звать меня на собеседование?

Казуха больше не смотрит на Скарамуччу. Он не понимает, откуда внутри него растёт эта едкая и неожиданная обида на совершенно незнакомого человека, которому он просто разрешил посидеть рядом в переполненном кафе.

Скарамучча всего лишь симпатичный парень, который, как предполагалось, должен был составить компанию.

Скарамучча пожимает плечами и делает вид, будто ему действительно жаль.

— Я могу ошибаться. — задумчиво и тише, чем раньше, произносит он. — Кто пригласил тебя? Женщина по фамилии Яэ?

Казуха не помнит наверняка. Он тянется к мобильнику, дрожащими пальцами ищет на почте письмо от издательского дома и прямо под приглашением видит замысловатую печать с лисьей головой в центре круга. Никаких имён и фамилий. В растерянности он поворачивает экран, Скарамучча внимательно читает и вдруг взрывается смехом.

— О нет, тебе не повезло, парень. Чёрт не разберёт, что в голове у этой женщины. Но ей точно не нужны поэты. Наверное, ей просто скучно.

Скарамучча не паясничает и не издевается. Казуха уверен в этом, хотя и не понимает, откуда в его случае взяться уверенности. Вообще-то теперь он напуган даже больше, чем утром. Его голос предательски дрожит, когда он произносит:

— Тогда мне вообще не стоит туда идти.

Скарамучча несогласно мотает головой.

— Иди. — возражает он; облокотившись о стол, самым небрежным образом поясняет. — Скажи, что ты неплохой прозаик. Тогда они возьмут тебя.

— Но я плохой прозаик. Мне нечего им предложить.

К тому же, проза — совсем не то, чем Казуха горит последние лет десять. Малые, звучные и лаконичные форматы хокку привлекают его больше душных и многословных новелл.

С другой стороны, студенту в чужом городе без возможности найти постоянную работу не остаётся ничего, кроме как хвататься за любую возможность. Если существует шанс попасть в самое большое и влиятельное агентство страны, Казуха не станет отказываться. А найти способ показать свои стихотворения миру он ещё придумает.

Скарамучча, кажется, слышит это смятение в тихом вздохе. Он продолжает:

— Выиграй время. Скажи, что напишешь им текст, пока они интервьюируют других.

Теперь уже Казуха не удерживается от ехидного смешка.

— Может ещё скажешь, что именно мне написать?

Скарамучча задумывается: по-настоящему сосредотачивается на своих мыслях, молчит долгие две минуты и быстро допивает кофе большими глотками. Пустой стаканчик он со стуком возвращает на стол, снова облизывает губы и заключает:

— Секс хорошо продаётся.

Он поднимается на ноги надевает наушники обратно на голову и, поправляя ворот пальто, собирается уходить.

Казуха уверен, что его уже не слышат. Ворчливо он говорит:

— Всё-то ты знаешь.

Мягкая ладонь в эту же секунду ложится на светлую макушку.

— Я не знаю твоего имени. — говорит Скарамучча. — Но узнаю, если у тебя всё получится. Так уж вышло, что Яэ Мико — моя мать.

«…У него было сияющее лицо, как если бы луч утреннего солнца упал на тонкий лёд. Он смеялся надо мной своими пронзительными синими глазами. Он выскользнул из кофейни точно так же, как и проник сюда — незримо и бесшумно. Кем он был? Провидением? Странником? Существовал ли он на самом деле? Быть может, я, объятый надеждой найти вдохновение в смене обстановки, обнаружил его не в солнечных бликах на светлых стенах моей любимой кофейни. Я всматривался в лица окружающих людей, тогда как всё это время стоило обращать внимание на следующие за ними тени».