Дождь уже утих, когда Казуха проснулся. Мерно отбивали ритм капли воды, стекающие с крыши — с гулким эхо они разбивались о подоконник; слышно было, как проезжали по мокрому асфальту машины, на мгновение освещая комнату отблеском фар. Затем всё снова погружалось в мрак. Всё ещё была ночь.

Казуха проснулся от сильных рук, сжимающих его чуть ниже рёбер. Пальцы с ленивым энтузиазмом забрались под футболку и рисовали на животе отрывистые узоры. Тёплое дыхание согревало затылок.

— Ты ведь не собираешься трахать спящего, правда? — тихо, полушёпотом поинтересовался Казуха.

Ладонь тут же скользнула выше; короткие ногти царапнули грудь.

— Нет. — ответ прозвучал так же еле слышно. — Но ты ведь не спишь.

Казуха вздохнул и, смахивая с себя прикосновения повернулся на другой бок. Протяжно скрипнул матрас.

Казуха плохо видел в темноте, да и сонливость никак не способствовала зоркости, но Скарамучча лежал очень близко. Одной рукой он подпёр голову, пальцами другой коснулся головы Казухи, путаясь в растрёпанных волосах.

— Я не собирался тебя будить. — сказал он. — Мне просто холодно.

Словно в подтверждение своих слов, он коснулся холодной стопой лодыжки. Казуха вздрогнул, поёжившись. Странно, он сам совсем не замёрз. А спали-то под одним одеялом.

— Всегда говорил, что ты лягушка. — Казуха перехватил руку, гладящую его по волосам, и аккуратно, прислоняя по очереди каждый палец к губам, попытался согреть их невесомыми поцелуями. — Принести плед из гостиной?

Скарамучча в ответ только хмыкнул, но руки не отстранил.

— Секс согреет меня лучше.

— А если бы я не проснулся?

— Ты бы многое пропустил.

Скарамучча гладил пальцами щёку — аккуратно, едва касаясь: от внешнего уголка глаза к скуле, вдоль неё, затем вниз, до кончика губ. Он смотрел, как Казуха привычно, приготовившись, чуть приоткрывал рот и, смеясь лишь вздохами, уводил пальцы выше, закручивая на щеке кокетливую спираль.

Всё это слишком невинно — слишком сонно и неохотно. Ночь скрывала нежности, прятала под тяжёлым одеялом чувственность и одурманивала желанием поскорее проводиться обратно в сон. Укусы на плечах, которые Скарамучча оставил несколькими часами ранее, проявятся только утром, когда отступит ночь, и гадкое солнце обнажит всё, что произошло за время его отсутствия. И ноги у Казухи заболят только утром. Сейчас он ничего не чувствовал. Разве что, щекотные спиральки на щеке, тёплую близость и взгляды. Затяжные и любующиеся, полные восхищения.

Скарамучча так и днём частенько посматривал. Стоило Казухе почувствовать, как лопатки прожигает пристальное внимание, он оборачивался. И Скарамучча оборачивался тоже. Сериал по телевизору вдруг оказывался интересным, за окном происходило что-то требующее внимания или — что это? — «опять из универа написали по поводу экзаменов».

Но сейчас отворачиваться было некуда. Ночь скрыла всё интересное, оставив только их двоих, прижимающихся друг к другу под одеялом.

Казухе бы обидеться, сказать гадливое: «а утром ты опять будешь на меня ворчать, потому что я босиком по кафелю шлёпаю», но он почему-то не против. И взглядов, которые Скарамучча отводит, когда понимает что его поймали; и ворчливости этой дотошной, и укусов больных; и того, что секс у них чаще грубый, и всего остального — совершенно не против.

— Кошмары опять, да? — Казуха поинтересовался на всякий случай, просто потому что так иногда бывало; может и правда замёрз, кто ж его знает.

Но Скарамучча согласно прикрыл глаза.

— Один кошмар. — поправил он с раздражением. — Только один.

Казуха знал, что это за кошмар. И всё же он называл их во множественном числе, ведь, если помнится, сюжеты там почти всегда разные — лишь суть одна. В этих снах Казуха куда-то девается: уходит, бесследно исчезает, пропадает в тумане. Умирает.

Всё нервные прогнозы Скарамуччи чаще заканчивались смертью. Он тот ещё ипохондрик на самом деле. Вот только на собственное здоровье ему плевать, а объектом его почти маниакальной заботы всегда становился Казуха. Не потому что он был болен. Потому что они вместе спали. Или жили. Или встречались. Или как угодно вообще.

Будь на месте Казухи кто-то другой, Скарамучча бы и того человека доставал необходимостью сдавать анализы раз в сезон, надевал бы на него шапку в +2° и за отказ носить тапочки вжимал бы его в матрас, давя ладонью между лопаток.

— И что там на этот раз?

Скарамучча повернулся на спину, заложил ладони за голову.

Матрас снова скрипнул.

— Ты утонул. В море.

Казуха долго думал о том, что представляет из себя Скарамучча. От одиночества люди, порой, становятся совсем отрешёнными, окончательно погружаются в себя и превращаются в невыносимых уродов. В какой-то степени Скарамучча тоже был невыносим, Но, понаблюдав за ним, Казуха пришёл к выводу, что тот даже слишком ценил простое человеческое тепло. Потому в какой-то момент и привязался к Казухе как бродячий кот. Потому что его не прогнали после первой ночи. Потому что позволили таскать себя по врачам. Потому что в какой-то момент ему и самому не захотелось уходить. Скарамучча старался не подавать виду, но на любые проявления симпатии он реагировал с такой отдачей, что Казухе становилось стыдно. Ему казалось, что отдавал он гораздо меньше, чем в итоге получал. Как минимум кровоподтёков от грубых поцелуев на нём точно было больше!

— Ну хоть не в ванной. — Казуха хихикнул и, давая понять, что это всего лишь глупая шутка, подполз ближе и обнял Скарамучча, просунув одну руку ему под спину, а вторую положив на живот.

— Спи уже, придурок. — отозвался Скарамучча сонно и потрепал ладонью Казуху по макушке.

— Я не усну, пока ты не уснёшь.

— Тогда мы тут до утра будем в потолок смотреть. — он помолчал мгновение, а потом добавил. — Может, лучше секс? Знаешь, твой унылый минет точно меня усыпит!

Всегда он так: ему проще перевести тему, сказать что-то грубое или смущающее, чтобы заставить собеседника переключиться и почувствовать себя неловко. Лишь бы не испытывать неловкость самому.

Но, раз он не хотел говориться Казуха не собирался его принуждать.

— Никакого секса, пока матрас новый не купим. — ответил он, хихикая. — Ужасно скрипит, ты заметил?

— Он не скрипел, пока ты не начал тут жить. Может, ты просто его продавил своей тушей?

Казуха задумался. Он помнил, что стал жить со Скарамуччей почти сразу после их знакомства. Сколько было встреч? Две? Три? На четвёртую Скарамучча, привыкший брать грубо, тогда сел к Казухе на колени. Их лица оказались очень близко друг к другу, почти как сейчас. Казуха тогда замялся и почти запаниковал, а Скарамучча выдал сомнительную лицевую судорогу, напоминающую улыбку. Обхватив лицо Казухи ладонями, он тогда ласково и осторожно поцеловал приоткрытые в удивление губы. Когда всё закончилось, Казуха почувствовал тяжёлую связку ключей в заднем кармане своих брюк.

Никто никого не приглашал. У Казухи были ключи, и он пришёл сам.

— Можно подумать, ты никого не трахал на этой кровати до меня.

Кажется, Скарамучча снова хмыкнул. Казуха готов был поставить на то, что губы его расплылось в самодовольной улыбке, но поднимать голову и проверять совсем не хотелось.

Сон наваливался с новой силой.

— Я жил очень праведной жизнью, Казуха. — самый притворный ответ из всех, что доводилось слышать. — Ещё немного, и стал бы небожителем. Вот зачем ты всё испортил, а?

Казуха зевнул.

— Меня послали тебя искусить. — язык заплетался; где-то на периферии бессознательного Казуха уже видел сон. — Потому что Небесам не нужен такой зануда.

На пару мгновений стало тихо. Ровно вздымались от дыхания грудь; близость тел пораждала жар. Прямо над головой поблёскивал небольшой светильник, отражая свет от тусклого фонаря за окном. В этом отблеске, казалось, успокаивалось шумное море, слышался крик беспокойных чаек и шелест солёной воды по песку.

— Казуха? — тихо позвал Скарамучча.

В ответ раздалось лишь сопение. Скарамучча вздохнул и, выбравшись из ослабевших объятий, закрыл глаза.

За окном пронеслась машина; слышно было, как за стенкой переговаривались соседи.

Дождь начался снова.