Рома в чашке было явно больше, чем добавляли бариста обыкновенно, но ровно столько, сколько сам Ники любил наливать себе. Как раз для того, чтобы согреться и осмелеть.
Странное какое место — странное и прекрасное, с этой сероглазой, светловолосой девочкой, колдующей около барной стойки, с этими зонтами, дождём, что кажется теперь не страшным и не холодным, но уютно-шепчущим, умеющим слушать, верить и доверять.
Лишь пригубив напиток, Ники успел отдохнуть и даже погрузиться в то блаженное состояние, какое испытывал обыкновенно только наедине с собой — состояние умиротворения и покоя.
Он сидел, вытянув ноги и глядя бездумно на множество круглых картин-часов. Ими была завешена едва ли не вся стена. И все они тихо тикали — чёрные стрелки двигались по водопадам, джунглям, зебрам, рыбам и облакам. Мерное, успокаивающее «тик-так» сплеталось с дождливым шумом, с колокольчиком-ветерком, позванивающим чистыми нотными интервалами для каждого нового посетителя. Это становилось самой правильной, самой уместной музыкой.
В музыке Николай разбирался так, как ни в чём другом: сестрой, женой она была ему и подругой. Ники писал её, создавал её, сплетал гитарными струнами, голосом жизнь вдыхал — и был неистово, бесконечно несчастен в этом своём умении.
Так было, конечно же, не всегда. Когда-то он кичился, когда-то был страшно горд и не замечал, не хотел ничего кроме своих гармоний. Он, собственно, гармониями этими сам был создан — гениальный певец, композитор и исполнитель.
Гениальный в своей безупречной глупости.
Чашка опустела почти что на половину, а вот кофейня на половину почти заполнилась. Тихие посетители сидели не в «сейчас» и не в «здесь», но где-то внутри себя, так что странным образом в безмолвном их окружении Ники чувствовал себя одиноким. Одиночество Ники всегда любил, жаждал его всегда, так что сейчас для счастья ему, пожалуй, только лишь камина не доставало. Камин Николай позволил себе придумать, представить и разместить аккурат в углу, где на его, Николая, никак не авторитетный взгляд чему-то такому уютному было место.
И камин появился. Действительно появился, затрещал-запылал, заполнил теплом и отсветами кофейню, как будто никогда и не помышлял о своём отсутствии. Николай почему-то не удивился. Он теперь и сам помнил: был же он тут, камин, поджидал гостей, а теперь приветил.
Ещё Ники ни капли не сомневался, что больше никогда отсюда не выйдет — останется навечно на этом стуле, с этой чашкой и с этим кофе. Колокольчиком кто-то другой, чтобы выйти, звякнет. Но это будет уже не Ники, совсем не он.
Этот дождь, эти зонты, это место — дарят надежды, шансы и перемены. Глупый Николай, он счастливчик наверняка, пусть даже сейчас этого до конца, конечно, не понимает.
Что стоило ему остаться? Что стоило?.. Пролистать бы годы назад страницами… Пролистать бы годы… Ники сделал глоток, ощутив себя внезапно безбожно пьяным. О да, Николай стал музыкантом, он стал, сумел, у него теперь всё есть, чего только можно пожелать и чего отчего-то желать не хочется. Но он не на своём, не на своём месте. Дурно от этого, плохо от этого…
— А когда… Когда эту… историю… вам рассказывать? — Ники спросил так тихо, что и сам-то услышал себя едва.
— Мне? — бариста обернулась, сжимая питчер. — А мне-то зачем? Расскажите сперва себе.
Себе самому…
Николай потерялся в чашке. Он уже собрался с силами, чтоб всё как на духу поведать — и отрешиться. Но оказаться правдивым с самим собой? Да ещё и кофе убывает, а на вторую порцию рассчитывать не приходится. Правило это — неписанное, несказанное — для всех едино. Каждый должен успеть до последнего глотка. Так нужно. И очень сложно.
Николай когда-то играл в театре. Уличном театре, театре дружеском, собиравшемся от раза к разу ни ради заработка, но ради свободы быть связанным кем-то новым — не собой, не героем пьесы и не сценарием, а тем, что рождается в их слиянии.
Ники уже не помнил, как и когда театр их сложился, сплотился и воплотился. Ники лишь знал, что жил ради него и им — рыжекудрой Тасей, угрюмым Виком, смешливой Женей. Играли только своё, родное, придуманное импровизацией, сотканное по строчке, по нотке, по слову на дружеских посиделках с чаем, кофе, глинтвейном или просто осенним ветром, щедро разбавленным всё ещё тёплым, немного усталым солнцем.
Музыкантов было у них лишь двое — сам Николай да флейтистка Юта, любившая закрывать глаза и покачиваться в такт музыке, словно берёзка в бурю. Их двоих, впрочем, всегда хватало.
Кочуя из города в город в маленьком, невесть кому из них принадлежавшем цветном фургоне, маленький театр разыгрывал представления на ярмарках, на площадях и в парках.
«Искренность» — звали они себя. Вернее, «театр искренности». Звали так потому, что жили, не играли, не вживались, а проживали — болели, плакали и смеялись из самых глубин души. Через себя — и к людям, да так, чтоб всё вокруг на четыре стороны эхом заполнить-заполонить, безнадёжной правдивостью обнадёжить.
«Искренность» любили и ждали — они не предупреждали о своём приезде, афиш не вешали, но люди собирались, будто предчувствовали вещими снами, сердцами открытыми будто слышали.
Каждый раз программа была новой, и, становясь на время спектакля целым оркестром из шести звонких железных струн, юный, глупый тогда ещё Николай всё больше и больше убеждался в собственной гениальности.
Кофе отчего-то вдруг стал горчить и, отставив его, Ники прижался лбом к холодному стеклу, за которым одна вода встречалась с другой водой — падали в реку капли.
Однажды Юта сказала, что их театр никогда никого не променяет и не предаст. «Искренность, — говорила она, — может играть только одним составом». Тогда все они вправду верили, что так будут жить всегда — с теми деньгами, что люди приносили добровольно после спектаклей, с наследством Жени и скромными подработками кто где мог. Того, что было, каждому из них вполне хватало, чтоб быть счастливыми. Во всяком случае, нигде и никогда Ники больше не чувствовал себя таким свободным, таким необходимым, таким уверенным.
Но в сердце уже вызревала самоуверенность. И эта самоуверенность вскоре сгубила всё.
Когда тот человек подошёл после спектакля с широкой улыбкой и серой шляпой, Ники был бесстыдно самоуверен и так же безнадёжно, по-свински горд. Когда тот человек предложил, Ники пошёл за ним. Человек не просил у Николая искренности. Человеку был нужен талант в его чистом виде. Человек просил: «о любви» — Ники о ней писал, человек говорил: «о славе» — Ники о славе пел.
Появились деньги, появились концерты, студийные записи появились и свой альбом. Но бесследно исчезло, улетучилось время.
Первые месяцы Николай обещал, что успеет всё, позже отмахивался: «перенесём спектакли». И ведь правда пытался, правда старался так, как умел и мог. Только не вышло, не получилось: «не гоже преуспевающей звезде на улицах музицировать, — тот человек сказал. — Николай, тебе пора распрощаться с театром. У них своя дорога, а у тебя — своя».
ОН так и не смог прийти и сказать им в лица, что уходит, что покидает и предаёт — сменил адрес и телефоны, любимую кофейню и даже парк — только бы не пересечься, не повстречаться, только бы не признаться, что променял. Ники прекрасно знал: «Искренность» без своего «шестиструнного оркестра» играть не станет — распадётся, рассыплется и исчезнет. Маленькая искренность умрёт, а талант зажжётся. Но будут в нём только лицемерие, только ложь на насмешливо чистых нотах.
Так и получилось. Время прошло, об «Искренности» забыли, все разбрелись-разлетелись, нашли себя в чём-то другом — Николай узнавал о каждом. Но всё же чуткое ухо музыканта слышало, каким неправильным, режущим диссонансом звенят нити их личного мироздания, внезапно спутавшиеся ни с теми, не там, не так. Осточертевшее мироздание стало серым, бесконечно промозглым, каким-то раздражённым и раздражительным, к Николаю ужасно недружелюбным.
Теперь после концертов люди подходили не давать, а брать, но платили за то, чтобы его, Николая, живьём услышать. Больше нельзя было играть в парках, садиться с гитарой где попало, где душа уставшую тень опустит, и с музыкой сливаться в своей свободе. Больше было нельзя. Да и некогда было на самом деле.
Сперва Николай пристрастился к кофе, к рому, виски и коньяку. А потом смешал, сам смешался, взболтался, испортился, испоганился — и в какое-то утро плюнул. Плюнул, последний концерт отменил, бросил телефон, не глядя, на автостраду, уселся с эспрессо и картой за первый попавшийся страшненький круглый столик.
Карта занимала всю доступную Николаю поверхность и даже по краям высунулась, так что пластиковый стаканчик приходилось держать в руке. Но вторая-то рука определённо была свободна. Ею и ткнул вслепую. Раз, другой, третий, затем — четвёртый. Пока название под пальцами не стало совсем незнакомым, совсем далёким.
Так и очутился в этом чужом и дождливом городе с кредиткой, новым мобильным и рюкзаком. Да ещё с гитарой. И было совсем неважно, какие отели, какие цены, совсем не важно, сколько культурной ценности. Главное, чтоб деревья были. И площади. И хотя бы один фонтан. Этого Николаю и музыке предостаточно. Этого Николаю и музыке выше крыши.
Чтобы выть в серые осенние небеса о главном, впервые за долгие годы — искренне, так и не отыскалось времени. Небо дождило, как будто в последний раз. Ники прекрасно знал: в такую погоду нельзя доставать гитару.
Он доставал себя. Из постели, из ванны, из бара доставал, чтоб потащить гулять. Всегда — гулять. И не думать по возможности. По возможности, отрешиться.
Светловолосая, сероглазая бариста оказалась рядом, когда на дне чашки остался один глоток.
— А теперь расскажи, как оно должно быть на самом деле, — прошептала заговорщически, тихонько.
И Николай встрепенулся вдруг. Времени-то сколько на всех этих часах? Сколько он здесь трусливо прятался от дождя? Сколько он здесь наслаждался теплом и кофе?
Куртку схватил набегу, «спасибо» своё сдержался, сумел, произнёс — не выкрикнул. — За кофе ваш потрясающий спасибо, — уточнил, звеня дверным колокольчиком.
Светловолосая бариста улыбалась ему в ответ. Она-то знала, что времени у этого посетителя очень мало. Она-то знала, что, несмотря на дождь, сегодня в парке под ярким огромным навесом играет «искренность», и что ещё одна история только что незаметно переписалась-сбылась так, как правильно, так, как положено, так, как нужно.