Честно говоря: мир ни разу не справедлив. В то время, как каждый в равной степени заслуживает счастья, этот мир ломает его улыбки. И жизнь вдруг становится похожа на лечение зубов без анестезии. Существование приносит боль, но прекратить его — значит обречь себя на еще большие муки. Или нет.

Рассуждения о зубах часто приходят в голову, потому что Мегуми то и дело нащупывает очередные проблемы во рту. Четыре «запасных» зуба обостряются в тот же момент, когда иммунитет сдает оборону. К счастью, это случается действительно не часто.

В комнате все стены у него завешаны постерами: музыкальные группы, селебрити, парочка аниме и какие-то фильмы, названия которых так и вертятся на языке. Назидательный бубнеж доносится фоном, пока Мегуми глазеет на люстру, вычищенную до блеска. В доме в общем царит невероятная чистота, такая, что аж трудно себе представить, сколько ушло времени на уборку. Но это не стерильная и не бездушная чистота, это такой странный порядок, от которого по-своему приятно на душе. В общежитии бы так.

А еще над кроватью висят его детские фотографии. Мегуми кажется, будто в глазах двоится, потому что на них два совершенно одинаковых ребенка. Но ведь два Юджи быть не может? Это было бы славно, но это невозможно, не больше, чем игра воспаленного мозга. Особенно из-за того, что он нагревается под одеялом, которое так бережно на него набросил гостреприимный хозяин. Кажется, еще немного — завернет в шарф с шапкой и принесет обогреватель из кладовой.

— Доставай градусник, — Юджи вообще не разрешает ему принимать вертикальное положение любой частью тела, не то что уж целиком, и строго бдит над ним, как медсестра в больнице. — Мегуми, слышишь меня?

— А?

Тяжело даже подумать над чем-то, не говоря уже о том, чтобы улавливать настроение Юджи и его желания. Его речь с трудом доходит, будто диссоциирует где-то в ниточке между ушами. Мегуми чувствует себя совершенно безмозглым и не планирует искать оправдания, особенно, когда Юджи помогает ему присесть и протягивает стакан воды вместе с пилюлей. И смотрит на него, как на умирающего.

— Таблетку пей, говорю. И спи, — он выше натягивает на него одеяло, как заботливая мамочка, — если не поможет, потом могу укол сделать.

— Да поможет. Все нормально.

— Ты бледный, как Волан-де-Морт, я не верю ни единому твоему слову. Спи, я возле тебя подежурю, чтоб тебе лишний раз не вставать.

— Да я только проснулся.

— Ага, полон сил и энергии кота Бориса? — Мегуми смешливо угукает, но глаза все-таки послушно закрывает.

В комнате Юджи ветра почти не слышно. Ветви непонятного дерева стучат в окно тихо-тихо, будто скребется бездомная кошка. Нет ни людей, ни машин — настоящий спальный район, в котором так и морит, манит скорее отключиться.

***

На морском побережье ветер соленый и теплый. Догорает закат, и солнце красным боком закатывается за линию горизонта, бросая последние лучи на две фигуры на песке. Странно смотреть на себя со стороны. Мегуми кажется самому себе ниже и несколько моложе, и взгляд у него совсем другой. В зеленых глазах вместе со скорбью живет надежда, горящая ярче любой звезды.

Другой человек расплывчатый. Приходится даже напрячься, чтобы рассмотреть, будто качество съемки фильма вдруг сильно ухудшилось. Картинка неясная, охваченная туманом, которые рассеивается под мановением ладони медленно. Лицо знакомое-незнакомое. Юджи все тот же, но какой-то подавленный, будто завтра на эшафот. Над бровью и в уголке рта темнеют шрамы, должно быть, еще свежие. Прикосновение к ним кажется таким реальным, что мозг готов взорваться.

— Юджи? — нужно разубедить себя во всем этом.

Все перед глазами расходится кругами на воде. Мир отключает звук, и яркий закат сменяется глухой темнотой в одиночестве. Это похоже на привычную жизнь, мрачную и полную забот, бьющихся о кокон безразличия. Но к хорошему быстро привыкаешь. Губительно быстро. Поэтому Мегуми открывает глаза, чтобы увидеть, как Юджи сидя за столом возле постели что-то чертит ручкой на листе в теплом свете лампы, то и дело поглядывая в телефон. Губы сами собой растягиваются в улыбке, слабой, едва заметной. Она подло закрадывается в уголки рта, разрушая привычный образ задумчивого и закрытого человека со скорбным лицом.

— Проснулся? — Юджи будто угадывает по дыханию и нагибается со стула, чтобы пощупать лоб. — Ты как?

— Листочек с ручкой дашь?

Из головы вылетает напрочь, что сумка со всеми прибамбасами (Юджи просто не понимает, как можно выучить название для всего, карандаш он и в Африке карандаш) лежит где-то здесь. Ощущение листочка в клетку под пальцами на подставке в виде какого-то учебника по неопределенному предмету возвращает во времена школы, когда рисование было чем-то вроде хобби. Сейчас это как дышать, и без дела Мегуми каждый раз ощущает себя выброшенной на сушу рыбой. И вот эту рыбу наконец-то выпускают в целый океан. Линии шероховатые, грязные, и он мог бы часами вылизывать их на финальной работе, но хочется не упустить ощущение. Воспоминания из сна свежие, обжигают разум четкостью.

На Юджи даже особенно не нужно смотреть, чтобы снова и снова делать из неопрятной формы его лицо. Каждая черта уже заучена наизусть, даже что волосы на бровях у него растут в разные стороны: слева вверх, справа вниз. И что ямочка от улыбки у него только с одной стороны. Тоже слева. А еще он умеет писать левой рукой, хотя без лингвиста не разберешь. Мегуми, правда, как-то умудряется понимать.

— Вдохновение нахлынуло? — Юджи осторожно заглядывает сбоку, чтобы затем залиться краской, — да ну тебя, — но надолго его не хватает, он совершенно не умеет обижаться. Поэтому его любопытные глаза возвращаются на незадачливого художника.

Ручка замирает над вполне различимым изломом рта и к бумаге больше не прикасается. Мегуми громко вздыхает и протягивает бумажку, словно деньги за оказанную заботу. Почему-то странно пахнет жженым, хотя, может, от болезни кажется.

— Голодный?

— Ты все равно накормишь.

— Твоя правда. Я, это, пирог испек. Ну, немножко поджарил, — Юджи смеется и чешет в затылке, — будешь?

В некоторых местах вместо пирога самые вкусные угли, которые только можно придумать. На зубах, конечно, странно похрустывает, будто бы песком, но это не портит в общем-то вкуса в самой середине пирога. Сладкий и нежный, с корочкой.

— Дед бы сказал, что об него можно сломать зубы, — и он отчасти был прав, но у стариков плохо усваивается кальций. Мегуми не в чем его винить, но он не согласен. Тем более, уголь ведь полезен для желудка?

— Ничего. Там, где не пригорело, вкусно получилось, — и это даже не ложь.

Хотя трудно сказать, что Мегуми чувствует вкус чего-то кроме сахара. Но вкус сам по себе субективен, как и цвет.

— А ты вообще… ну, пироги любишь? — со странной паузой интересуется Юджи.

— Я все ем, — отвечает он как типичный студент.

— Нет, есть — это одно. Ну, вот какую ты еду любишь?

Трудно сказать. Еда в голове Мегуми мало сопряжена с удовольствием. Учишься не думать о вкусе, когда сам повар не очень, а у отца получится сварить только суп из гвоздей. И ведь он-то переварит, только дети его — нет. Взгляд надолго прикипает к тарелке с крошками. Она еще сохраняет тепло и запах выпечки (пахнет, правда, скорее пожаром). Очень в стиле Юджи: сам подожжет — сам потушит. Удобно.

— Домашнюю, наверное, — свою стряпню в общаге трудно воспринимать как еду.

Особенно, если Махито тянет в рот все, на что замок не повешен. Да и вопрос не только в том, из чего готовить. Повар всегда закладывает особые чувства. Это как с картиной: вопрос не только в материале и технике, но и том, как душа поет, ложась мазками на холст.

— Какой-то ты уж больно неразборчивый. Надо будет проверить, что из домашней еды ты любишь больше всего, — Юджи задумчиво трет шею, — жить и даже не знать, чем утешить себя, когда грустно! Да я б помер!

Мегуми улыбается. Физически он чувствует себя просто отвратительно, но эмоционально еще немного и он, кажется, пробьет вообще максимально возможный потолок. Серотонин заполняет его тело больше, чем на половину.

— Слушай, — Юджи вдруг сует под нос ему недавний рисунок самого себя и тычет пальцем, — а как ты вот тут так… ну вот это вот, как сделал?

— Это штриховка называется. Давай покажу, — он разворачивает к Юджи чистую бумажку и делает несколько пробных линий, — чем мягче рука, тем кривее получится. Длинные лучше вести от плеча, короткие можно и только на запястье, — слушатель превращается в сплошной знак вопроса, — руку надо натренировать.

— Так я же в качалку хожу, — и плечами пожимает.

Хочется захихикать.

— Да нет же. Ручку возьми, — Мегуми вздыхает, — упри на костяшки.

— Неудобно же.

— Привыкаешь со временем. Так четче получается, — он внимательно смотрит за тем, как на листе появляется новый узор, — надо отрывать кончик ручки.

— Да ведь это похоже! — протестует Юджи.

— Меня бы за такое препод по графике отпинал. Ногами, — незадачливый ученик только фыркает, — ты же сам спросил.

— Ну так я и не художник. Можно же как-то… попроще? Я вообще не соображаю, как так. У меня какая-то каракуля получилась, — вид у него не то чтобы разочарованный, скорее задумчивый, сконфуженный.

— Штриховка без формы не дает объема.

— Чего? — непонимание все ярче отражается в чертах его лица, даже глаза округляются.

— На твоем языке: нужно палочки делать так, чтобы они в общем отражали контуры того, чтобы рисуешь.

— Эй, про палочки было лишнее! Я же не совсем дурак, — он вздыхает под взглядом Мегуми, — ладно, так реально стало намного понятнее. И не смотри так на меня! Я последний раз кисточку классе в седьмом держал на ИЗО, до сих пор солнышко в уголке и с лучиками-полосочками.

Это очаровательно, думает Мегуми, но вслух не говорит ничего.

— Для того, кто рисует, правила не строгие рамки, а скорее как гайд. Всегда можно сделать так, как захочешь ты сам, отсутствие навыка никогда не делает работу хуже. С академической точки зрения, конечно, найдется сотня знатоков, которые скажут тебе прыгнуть в мусорку и больше никогда бумаги не видеть, но тут как в поэзии, — Юджи жадно слушает каждое слово, примостившись рядом с ним на кровати, будто на сказку перед сном, — в первую очередь — это чувства. Если они сопровождаются хорошим скиллом, это хорошо. Но навык всегда можно наработать.

— А как же Джоконда без бровей? — философия явно вгоняет Юджи в ступор, особенно такая далекая от привычного университетского курса.

— У нее загадочная улыбка. Ты еще про черный квадрат спроси, — тянуть неискушенного человека в такие дебри по-своему приятно. Будто в секту заманиваешь.

— Не, он скучный. У Ван Гога вот это все цветастое! Прикольно.

Прикольно. Это далеко от искусного комплимента, но кажется куда дороже целой критической статьи на тему живописных трудов любого художника. Это ужасно, Нобара бы уже пнула его. Возможно, даже в голову.

— У меня книга с его письмами есть. Хочешь, потом дам прочесть?

— О! — Юджи загорается, — она с картинкой на обложке? Ну, с его. Я в магазе видел, жесть прикольно выглядит. А с ней ты меня нарисуешь?

Нарисует, даже если придется мелом на асфальте чертить.