- Разрядился как педик, - морщится Скотт, ощутимая толкая Баки локтем под ребра и призывая посмотреть куда-то вперед. Капитан Америка, геройский символ их нации, поднимается на сцену в полсотне метров от места, где стоит группа Баки, и Джеймс напрягает зрение, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, но ему нет дела до ряженого клоуна, пляшущего от лагеря к лагерю в целях поднятия боевого духа, поэтому спустя минуту он разворачивается к команде, краем уха вслушиваясь в недовольные реплики по сторонам.

- Зачем его прислали, - Скотт, его напарник, все никак не может угомониться, - тут не места напомаженным мужикам. Здесь война, а не цирк.

Их товарищи одобрительно кивают, и тогда Скотт распаляется еще больше. Будь его воля, пожалуй, пошел бы доказывать Капитану Америка, как тот неправ, что заявился сюда со своей труппой крутобедрых девиц, но Джеймс кладет руку ему на плечо, призывая угомониться.

- Пусть пляшет, тебе какое дело, - произносит он, - посмеяться всегда хорошо. Глянь, какие женщины рядом с ним! Когда в следующий раз ты увидишь живую женщину, а?

Только вот, кроме Скотта, в лагере полным-полно таких же недовольных чистеньким и вылаченным псевдо-Капитаном ребят, грязных, уставших и мечтающих о доме, о котором разодетый в облегающий слишком плотно костюм мужик на сцене совсем не напоминает. И хотя девицы, снующие вокруг него, немного спасают положение, агрессивные выкрики "Педик!", "Свали со сцены!" заставляют Джеймса отойти подальше ото всех остальных, чтобы не слышать этих оскорблений.

Сотни исцелованных девчонок из его прошлого помогли ему завовевать звание ловеласа в их команде: рассказами о своих похождениях он пичкал ребят долгие бессонные ночи в пути. Но если бы хоть кто-то из них узнал, что целовал он каждую из тех девушек, лишь бы унять желание касаться Стива Роджерса, мужчины, хлопали бы они его вот так по плечу, подмигивая со знанием дела, мол, молодец, парень, задирай юбки, пока молодой. Или закидали бы свистом, помидорами и улюлюканьем, как бедного Капитана, буквально сбежавшего со сцены, когда представление наконец закончилось?..

***

В посещении Капитаном их лагеря есть и плюсы: им раздают допольнительный паек и по стакану горячительного. Но Баки определенно везет с командой, потому ребята умудряются раздобыть в три раза сверх положенного, протаскивая в палатку глубоко заполночь несколько фляжек скотча, и они надираются впервые за все это время, забыв и о войне, и о тоске по дому, и о том, что нужно быть начеку.

О том, что все-таки стоило быть начеку, Барнс задумывается, стоит Скотту выйти отлить и не вернуться спустя пять минут. Потому что произойти может что угодно: сколько раз сам Джеймс, не гнушаясь ситуацией, снимал таким образом ни о чем не подозревавших отходивших в кусты справить нужду солдат противника. Он обходит весь лагерь, вглядываясь в темноту и чувствуя, как алкоголь подло выветривается, оставляя после себя страх за напарника и липкую испарину на взмокших висках.

Только вот Скотт оказывается вполне себе жив, здоров и цел. И пышет яростью, как печка в выделенной Капитану палатке, возле которой Баки его и обнаруживает. Скотт пьянее самого Джеймса, гораздо пьянее, а еще он зол, и, кажется, наконец нашел того, на ком можно выместить эту злость.

- Какого хрена ты тут делаешь? - Барнс оттаскивает приятеля подальше, оглядываясь по сторонам: если их застукают тут пьяными, не миновать беды, только вот Скотт, словно специально, не только не понижает голос, когда открывает рот, чтобы огрызнуться, наоборот, пытается говорить как можно громче. Да и палатки не бетонные, и парень, играющий роль символа нации, наверняка уже услышал шум снаружи и вот-вот выйдет выяснить, в чем дело.

- Ты мне скажи, Джеймс, какого хрена мы тут погибаем в грязи и голоде, пока этот сладко спит да вкусно жрет? Какого хрена он делает тут, весь такой выхоленный, ни одной ночи на земле не проспавший под обстрелом, - Скотт цепляется за Барнса и едва стоит на ногах, но преисполнен злости решимости расквитаться в лице Капитана со всем, чего война лишала его последние месяцы. - Почему его обхаживают так, словно он чего-то стоит?

Баки хочется сказать ему, мол, а девиц, приехавших с ним совместно, ублажавших твой соскучившийся по женскому телу взор весь день, ты тоже отправишь спать на землю из зависти, но он молчит. Барнс не любит пьяных, но еще меньше любит пьяные разборки. Увести приятеля не получается, а прикладывать силу априори не выход, но Скотт внезапно успокаивается сам.

- Вот бы напали на нас, вот бы показать этому клоуну, как сражаются настоящие мужики, - ехидно произносит он, специально повышая голос. - Он, наверное, и оружия в руках не держал, Капитан женских юбок. Трусливая собака.

Скотт слишком пьян, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях, но Джеймс слышит шум со стороны палатки и пихает его в сторону, за деревья. Как раз вовремя, потому что край брезента приподнимается, и массивная фигура Капитана, оказавшегося вблизи совсем не таким задохликом, каким Барнс себе его представлял, не разглядев издали во время представления, появляется перед ними. Джеймс уверен, что их не видно в темноте, но все равно чувствует, как холодеют руки: еще выговора им не хватало. А что выговор поступит, если их обнаружат, он не сомневался. Он отволакивает приятеля прочь, пытаясь ступать как можно тише, и через пару метров Скотт, забывая, зачем вообще сюда явился, уже сам, спотыкаясь уходит в сторону их палатки.

Барнс думает, что лучше всего было бы пойти за ним следом, вернуться, не привлекая внимания. А еще думает, что надо бы извиниться перед Капитаном, потому что чертов Скотт так громко произнес его, Джеймса, имя, что, окажись Капитан мстительным мальцом, завтра после недолгого разбирательства его ждет неприятный разговор с командиром. Он выныривает из темноты, направляясь в сторону злополучной палатки с четким намерением извиниться. Только вот извиняются перед ним. Трижды. Когда Барнс со всей дури врезается в Капитана, не разглядев того перед собой в темноте.

***

Стив не справляется с новым телом. Всего слишком много: цветов, запахов, силы, энергии. Он поднимается на семь пролетов здания, сбегая обратно вниз, даже не запыхавшись, и долго прислушивается к ощущениям внутри: тело просит движения, тело просит жизни. Эти люди, окружающие его и глядящие с благоговением, дают ему все: он ест сколько хочет, пьет сколько хочет, ему дают новую хорошую одежду, в его доме появляются бесполезные, но такие красивые вещи. А каждая женщина, замечающая его рядом, тотчас же теряет самообладание. Он видит это по их расширяющимся зрачкам, слышит по рваным выдохам, слетающим с пересыхающих одномоментно губ.

И моральные принципы летят в задницу, когда оказывается, что жить, управляя своим телом, своим новым красивым телом - удовольствие, похожее на оргазм. И нет, он больше не краснеет, слыша это слово, претворяя его в действие, потому что все эти прекрасные женщины появляются сами, дают ему все сами, и он наконец начинает понимать Баки, которому все доставалось слишком легко, потому что Баки был идеален. Так же, как теперь Стив.

Но он старается не думать о Джеймсе, потому что тогда вся радость последних дней обращается в ничто: он не знает, жив ли Барнс, мертв ли, где он теперь и встретятся ли они снова. И о том, что сказал бы Баки, обнаружь он его таким, новым, тоже старается не думать. Потому что Джеймс всегда смотрел на него так, как эти влюбленные в его новую внешность женщины, и это никогда ничего не меняло. И хотя теперь Стив понимает, что идеальным людям прощается многое - испытал на собственной шкуре - неправильная, противоестественная любовь и жажда все равно остаются под запретом.

Только вот объяснить это своему новому телу, способному реагировать слишком жарко на малейшую мысль о Джеймсе, оказывается невозможным. Как и перестать представлять, что бы он мог сделать с Баки - все эти вещи, которым он успел научиться, но гораздо, гораздо лучше, дольше, глубже, сильнее, потому что это же Джеймс - у него не получается тоже. Он зажмуривается до цветных пятен на изнанке век, запрещая себе все это представлять, но бесполезно: тело предает его, отказываясь уважать любую мораль, и ему приходится разбудить - Сьюзи? Мэри? Кэти? - девицу, спящую рядом, такую же голую и красивую, как и все, что спали здесь до нее, чтобы хотя бы внешне его возбуждение выглядело приемлемо и пристойно.

***

Когда ему сообщают, что они собираются посетить сто седьмую пехотную, Стив холодеет до кончиков пальцев: там будет Баки, господи, там будет Баки. В преддверии предстоящей встречи его трясет так, что этого не замечает только слепой, и менеджер их группы, приставленный следить за комфортом символа нации, клятвенно обязуется по приезду предоставить все условия вплоть до отдельной отапливаемой палатки - лишь бы не заболел. Роджерсу хочется сказать: я не могу заболеть, я вообще больше не могу заболеть, понимаете, мистер, но он лишь поспешно кивает, соглашаясь. Отдельная палатка означает, что, если Джеймс жив, у них будет возможность поговорить с глазу на глаз. Если Джеймс жив... Он не хочет даже думать о том, что Барнс мог погибнуть, но это война, и она косит всех без разбору.

Впереди долгая дорога, и пока остальные дремлют, закутавшись в дорожные плащи, Стив думает над предстоящей встречей. Что скажет ему Баки? Узнает ли его вообще, а, узнав, примет ли? В этой новой, полной удовольствий и чужого благоговения жизни у Стива не было конкурентов, то, чем он стал, покоряет абсолютно всех, но оценит ли произошедшие в нем перемены человек, любивший того, кого он оставил когда-то, и вряд ли готовый к тому, что ему предстоит встретить? Роджерса в очередной раз прошибает волна холодного пота при этой мысли, и страх того, что его отвергнут, черной птицей гнездится где-то в клетке ребер, заставляя все внутри сжиматься от ужаса. Но ведь Джеймс любил его тогда, когда впору было стыдиться любой привязанности к таким, как Роджерс, неужели теперь, когда Стив стал совершенным, Барнс смог бы его отвергнуть?

Внезапно к горлу подкатывает комок: почему он вообще стал размышлять, отвергнет его Джеймс или нет. Ведь он друзья, а друзья должны принимать друг друга любыми. Он немного успокаивается этими мыслями, но в голову, как назло, лезут всякие ненужные воспоминания, и удержаться, чтобы не погрузиться в них, оказывается невозможным.

Лицо Баки стоит перед глазами: лучики морщин в уголках смеющихся глаз, челка, так и норовящая упасть на лоб, ямка на подбородке, до которого он едва доставал, будучи тем, прежним. Роджерс думает, что теперь он наверняка выше Джеймса, и крепче, и сильнее, и это так неправильно, как и все следующие за этим открытием мысли, что он лишь неимоверным усилием воли заставляет себя отвлечься на серый унылый пейзаж за окном их автобуса. Незаметно для себя самого он погружается в сон под мерный шорох колес, и ему снится Баки. Конечно, Баки, кто же еще. Барнс ошеломлен, удивлен, обрадован, он счастлив видеть Роджерса, и глаза его полны нежности и восторга, а чернильное пятно зрачка расплывается, топя Роджерса на своем дне, когда он наклоняется, убеждаясь, что да, Джеймс действительно теперь ниже него, и...

Он переодевается в костюм раньше всех остальных, еще на подъезде к лагерю. В окне мелькают лица, лица, лица, но Барнса среди них нет. Стив выдыхает с облегчением, поправляя застежки на шлеме, который он решает не снимать ни при каких обстоятельствах: сейчас он не готов встрече с Джеймсом, потому собственная аргументация о значимости их дружбы, которая превыше любых внешних изменений, провалилась еще на моменте, когда во сне Роджерс прижимается губами к чужому рту, и губы Баки расплываются в улыбке, а после отвечают на поцелуй.